Алевтина — Станиславу. Провинция, 10 мая 2001 года
Добрый день, Стас!
Вот и настал час, когда наконец я могу сказать всю горькую правду о себе, но главным образом — о тебе. Наберись терпения и выслушай всю, как ты потом скажешь, гадость об известном публицисте, главном редакторе фешенебельного журнала. Ведь ты уже наверняка свыкся с мыслью, что ты сам такой, каким видишься своим многочисленным поклонникам и поклонницам: умный, смелый, щедрый, оригинальный… Вот и подумалось мне, что тебе, скажем так, мужчине не первой свежести, полезно будет узнать, каков ты на самом деле. Это поможет тебе хоть остаток своих дней прожить, не витая в облаках и не задирая носа. Может, даже отпадет охота дурачить читателей.
Имею ли я на это право? Согласись, что да, имею. Ведь это ты, а не я испортил мою жизнь, пустил под откос мечты и надежды и не пожелал исправить ошибку, даже когда у тебя появился такой шанс.
Я имею на это право еще и потому, что все эти годы внимательно следила со стороны за твоей жизнью, карьерой и не пропустила в печати ни одной более-менее значимой публикации, подписанной Стасом Суворовым. Я вычислила тебя, даже когда в первом своем рассказе, этом бездарном литературном опусе, ты спрятался за псевдонимом. Как мне там было не узнать себя, легкомысленную, туповатую особу на шикарном автомобиле, огорчившую своим равнодушием умницу солдата?
Имею я на это право, мой дорогой Стас, еще и потому, что дни мои сочтены. Ты, конечно, помнишь ту операцию на сердце, которую делали мне у вас в столице. Тогда я очень боялась, что больше никогда не увижу тебя, с большим трудом добыла твой телефон, и накануне того дня ты все-таки пришел. Даже угостил сигаретой… Помнишь? Я тогда с трудом выторговала ее у тебя, так как оба понимали, что этого делать нельзя. Ты был такой холеный, красивый… Благоухал дорогой туалетной водой. У меня даже голова закружилась. Тогда я дала себе слово, что, если операция пройдет успешно, обязательно верну тебя. Хирурги неплохо сделали свое дело. Мне обещали, как минимум, десять лет безоблачной жизни. И тогда через полгода я вновь разыскала тебя. Мы сидели в скверике возле твоей редакции и вспоминали… Тогда я оставила свой телефон и ты обещал приехать в наш город детства и юности. Не приехал. Снова сбежал, как в первый раз. Ты хоть когда-нибудь вспоминал, как все начиналось?
Ты пришел к нам в девятый класс из другой школы и сразу влюбил в себя всех девчонок. Стройный, выдержанный. Игрок молодежной сборной города. Вот только с математикой не ладилось. Да и с физикой. Даже учителя посмеивались, когда ты оказывался у доски: тугодум, дескать. Но все готовы были хором тебе подсказывать. Правда, в гуманитарных дисциплинах ты был силен. Ничего не скажешь! Ты даже вступал в дискуссии на уроках литературы с нашей классной и, надо сказать, был весьма убедителен. Все ожидали, кого ты выберешь в подружки. Стас Суворов не торопился. А когда выбрал, то не только все другие, но и я сама опешила. Меня! Не самую красивую, не самую умную, из простой, как принято говорить, семьи. И понеслось-полетело! Мы тогда не были такими раскрепощенными — и до открытого секса не доходило. Да и куда было торопиться, если мы собирались после одиннадцатого класса пожениться?
Пришло время поступать в институт. И ты поступил. А я нет. Пошла работать на завод. Даже когда приезжал на каникулы — меня не искал. Я все еще ждала, что в этой новой жизни что-то случится счастливое и яркое. Дура! У тебя была уже другая дорога. Широкая и праздничная. Хоть и со второй попытки, но поступила на заочное отделение. Так я стала преподавателем биологии. Вышла замуж за хорошего человека. Ты знаешь, у меня есть сын. Но жизнь не обманешь. Я чувствовала, что она не удалась. Начались депрессии, болезни… Всякое было. И только тогда, после операции, был шанс все возродить. Но ты, видимо, посчитал, что дважды в одну реку не входят. Так, Стас?
Нет, дорогой. Дело не в этом. Все эти годы я любила (ты уж извини!) полное дерьмо. Трусливую куклу. В том, что ты трус, я убедилась еще тогда, в школьные годы. Помнишь, когда на тебя напали двое моих соседей — твоих одногодков, ты убежал и оставил меня одну. Правда, потом вернулся, а на следующий день выловил их поодиночке и здорово отметелил. Но меня ты тогда оставил!
Ты всегда мыслил и действовал рационально. Я много размышляла. Уверена: ты оставил меня потому, что понял — рядом со мной, да еще опутанный узами брака, никогда не сделаешь карьеру. Но как знать! Сумел же ты, женившись наконец под тридцать лет и при своей (ты уж извини — такой невзрачной) жене, подняться на пьедестал. Возможно, со мной ты шагнул бы еще дальше. Почему нет?
За столько лет, а мы одногодки и я уже несколько месяцев как на своей женской пенсии, можно было поразмышлять о многом. Так вот, я нередко думала, каков ты в постели как любовник? Думаю, что мелковат. Те два раза, когда мы наконец подошли к этой черте и я была готова отдаться, у тебя ничего не получилось. Так что и тут тебе нечем гордиться, хотя до меня доходили слухи, что женщин у тебя было немало. Может, и с ними у тебя так было, Стас?
Ты еще раз извини, что я, похоже, становлюсь жестокой, но я тебя предупредила об этом в самом начале письма. Поэтому приготовься получить еще один удар. Ты, безусловно, тщеславный человек. Я раскусила, почему ты не появлялся (лишь один раз, да и то быстро сбежал) на встречах выпускников. А ведь у нас был очень дружный класс и каждый год, 10 июля, мы встречаемся. Ты болезненно тщеславен. Твои одноклассники, как и я, в большинстве своем люди прямые. Ты просто боялся услышать, что они думают о твоих статьях и литературных пробах. Это дерьмо, Стас. Там нет правды, нет жизни. Но деньги, надо полагать, оно приносит тебе немалые. Разумеется, и известность тоже. Не раз видела тебя на экране телевизора. Почему у тебя всегда такие грустные глаза? Потому, Стас, что ты и сам знаешь: все, что я написала о тебе здесь, — правда. Все эти годы я любила куклу. Красивую и фальшивую. Правда, так было не всегда. Часто я просто ненавидела тебя. Даже не знаю, чего уж тут было больше…
Теперь о самом главном. Почему, собственно, и пишу. Срок, данный мне хирургами в вашей столице после операции, истек. Они не обманули. Все эти годы я чувствовала себя сносно. Но в этом году я уже пережила два инфаркта. Все разладилось так, что новую операцию я уже просто не перенесу. Дело времени. Совсем скорого. Хочу ли я, чтобы ты приехал на похороны? Ни в коем случае.
Да ты и не приедешь.
Еще раз прости за откровения.
* * *
Станислав — Алевтине. Столица, 13 сентября 2001 года
Дорогая Тина!
Ты помнишь, я частенько тебя так называл в те годы. Письмо твое получил как раз в день рождения. Ты и тут рассчитала, как казалось, точно: омрачить мне праздник. Я же пишу, ты видишь, не сразу. Вообще, не следовало бы отвечать на столь обидное для меня послание. Но тогда ты бы мучилась: возможно, не дочитав, я выбросил его в мусорное ведро… и весь твой пафос коту под хвост!
Нет, Тинушка, прочитал. Так что давай обо всем по порядку.
Если ты действительно так больна, то постараюсь тебя не огорчать, а будем просто размышлять над фактами. Начну, пожалуй, с самого хорошего. Я действительно твой вечный должник, ибо ты подарила мне одно чудо, удивительное волшебство, равное которому мне больше не довелось испытать в этой жизни. Первый поцелуй. Это было зимой, у твоей калитки. Не знаю, был ли он первым для тебя. Никогда не спрашивал. Вряд ли. Ты была достаточно разбитной девчонкой. Да мне это было и неинтересно. Несколько дней я купался в этом чудодейственном ладане, окутавшем меня с головы до ног. Так вот, стерлось в памяти все или почти все, но этот соленоватый, пряный привкус так и остался со мной. Потом, много лет спустя, я, признаюсь, не раз вновь пытался возродить, почувствовать его. Иногда вместе с тобой, но чаще без. Как музыкант, я извлекал эти ноты для неоконченной мелодии с неведомой полки, садился за рояль, и рождались божественные звуки. Рождались и таяли в неясной, бесконечной дали.
Понимаешь, Тина, беда не в том, что кто-то из любящих оставляет другого. Трагедия любви в неожиданном, как снег на голову, равнодушии к тому, без кого, казалось бы, еще вчера ты не мог дышать. Какие-то мгновения назад ты еще плыл на красивой лодке со сверкающими на солнце парусами, а сегодня, открыв глаза, видишь, что сидишь на пустынном берегу. Кто-то тут же пытается раскопать руками на песке что-то новое и согреться, чтобы вконец не озябнуть, а кто-то так и остается сидеть, сложа руки и глядя в даль, где уже скрылись в тумане паруса.
Любовь многолика — она и добра, и одновременно жестока. В каждом отдельном случае все бывает по-разному. И ей глубоко наплевать на то, как мы относимся к случившемуся. Ведь это не мы, а она когда-то выбрала нас и потому вольна, как птица в небесной лазури. У нее не четыре стороны света, а весь мир на крыльях.
Так вот, у нас случилось как случилось. Когда я стал студентом, а ты осталась дома, меня захватила и понесла новая жизнь. Новые дороги, новые девчонки. Даже если бы стал винить себя в этом — что толку? История, в общем-то, тривиальная. Да и ты сама, посидев на притихшем пляже, поднялась и пошла своей дорогой. Той, что была предназначена именно тебе.
Твое жгучее письмо вынуждает и меня быть предельно откровенным. Это верно, что меня посетила и овладела мысль: с тобой карьеры не сделаешь, так рано опутанный семейными узами многого в жизни не добьешься… Ты зря так уничижительно отзываешься о моей жене. Я женился поздно, и у меня был шанс не ошибиться. И я не ошибся. Вряд ли кто-то другой прошел бы в самые трудные для меня годы по кочкам и омутам рядом так достойно. Не думаю, что даже тебе это оказалось бы по плечу. Вот почему, когда ты решила предпринять вторую попытку вернуть меня, когда нам уже было немного за сорок, я, выражаясь твоими словами, не воспользовался таким шансом. Дело не в реке, в которую нельзя войти дважды. Этого шанса просто не было. Ни у тебя, ни у меня. Я не мог предать свою семью.
Теперь о моей трусости. Безусловно, я помню тот постыдный для меня момент, когда убежал от тех парней, оставив тебя на перекрестке. Ты права, я всегда действовал рационально, головой, а не сердцем. Ты тогда ничем не рисковала. Это были твои соседи, и, к слову, до сих пор не уверен, что ты таким образом не пыталась меня испытать. Но мне не хотелось лежать у твоих ног с разбитым носом. Тогда силы были неравны. Ты знаешь, что я потом с ними сделал, выловив поодиночке…
Не знаю, известно ли тебе, что потом еще не раз в своей жизни мне приходилось стоять под ножами и кастетами. Когда-то трусил, когда-то — нет. Всякое было. Важнее, думается, другое. Меня эта жизнь не сломала, как многих, скажем, наших одноклассников. Я принимал ее вызовы и чаще выходил победителем.
К слову, об одноклассниках и почему я избегал этих традиционных встреч. Ты считаешь, что из тщеславия, якобы боялся услышать правду о своем творчестве. Я видел, чем начинены эти встречи… Пустыми разговорами и тупой пьянкой. Потому и перестал их посещать. При чем здесь тщеславие?
Хотя в целом ты права. Я действительно тщеславен и честолюбив. В меру ли? Мне трудно судить. Но способность объективно оценить свое и чужое, думаю, у меня есть. Вот почему совершенно согласен с тобой, что тот рассказ, в котором увидела себя, полное дерьмо. Дохленький, слабенький. Но он был первым, с чего-то надо было начинать. Одно то, что ты узнала себя в той девушке из «Весеннего перекрестка», говорит о том, что некие проблески таланта сверкнули и там. В любом случае, приношу извинения тебе. Я попросил своего издателя больше не включать эту пробу пера ни в один из моих сборников.
Что касается остального творчества, то я на него всегда гляжу со стороны. Как обычный читатель. И знаешь, Тина, мне нравится…
Пожалуй, последнее… Ты называешь меня куклой. Может, и так. Все люди на этой земле участники грандиозного маскарада под названием жизнь. Увы, ты тоже не исключение. Но я — живая кукла! Матрешки ничего не оставляют после себя. Потому что они пустые внутри. А у меня есть дети, друзья, мои книги… У тебя, Тина, ничего этого нет. Ибо я знаю о твоей тайне. Сохранилась, судя по письму, только ненависть ко мне. Так что кукла не я…
Повторюсь. Ты очень едко отозвалась о моем творчестве. Отчасти права. Будь иначе, после этого моего письма ты во многом пересмотрела бы свои взгляды на жизнь и наши отношения (кто знает, может, и болезнь отступила бы?). Но ты будешь упорствовать в своем. Значит, мне есть к чему стремиться. Писать лучше, сильнее. Да и сам чувствую, что все лучшее из того, что еще напишу, впереди. Это чувство вдохновляет и радует.
Не болей и не пиши!
* * *
Николай — Станиславу. Провинция. 5 марта 2002 года
Станислав Андреевич!
Долго раздумывал, писать ли вам. Однако, взвесив ту опасность, которая, возможно, грозит вам, решился. Дело в том, что после смерти Алевтины, я обнаружил в ее бумагах ваше письмо. Как я понял, это ответ на ее послание. Позвольте высказать несколько мыслей по этому поводу.
Алла была во многом сложным, непростым человеком. К тому же с активной жизненной позицией и темпераментом. Такой я ее и полюбил, когда учились заочно в институте, хотя и на разных факультетах. Она — биолог, я — физик. О вас мне тогда она ничего не рассказывала. Возможно, ей больно было поднимать эту тему. Но знаю точно, что до встречи со мной она забеременела от какого-то идиота, как она выразилась, и сделала неудачный аборт. У нас не могло быть детей. Нас обоих это угнетало. Ее — особенно. И тогда мы приняли решение усыновить Мишу и жить в ее родном городке. Работали в одном училище. Я — директором, Алевтина преподавала свой предмет. Не все было гладко. Из-за ее некорректности в отношениях с коллегами меня перевели в рядовые педагоги, а она ушла работать в другую школу.
Не знаю, на какой именно почве, но ее все чаще стали преследовать депрессии. Вначале вспышки какой-то необузданной злобы на всех и вся, затем — депрессия. Все чаще стала болеть. Сердце было никудышным.
Последние годы подливал масла в огонь уже взрослый Михаил. Видно, сказались гены. Он рано попал в детскую колонию и пошел дальше по этой дороге. Сегодня он отбывает очередной срок. Почему, собственно, и пишу…
Станислав Андреевич! Может быть, это только фантазия и моя догадка, но за месяц до смерти Алла ездила в колонию. Из дома исчезла крупная сумма денег. На все мои вопросы она только отвечала: «Так надо». А однажды бросила фразу: «Он ненадолго переживет меня».
Вряд ли Алла могла передать деньги самому Михаилу в колонию, но он мог подсказать ей адрес кого-то из своих дружков, чтобы выполнить заказ. Повторюсь, это лишь мои домыслы. Слишком чудовищно в это поверить.
Станислав Андреевич! Я хорошо изучил и знал свою супругу. Все эти годы она, безусловно, продолжала вас любить. Уже с каким-то остервенением, но… Вы же сами пишете в письме ей, что любовь многолика. Был ли я счастлив с ней? Не знаю. У нас случались счастливые дни и даже годы…
И последнее. Не верьте, что Алле не нравилось ваше творчество. Думаю, что в глубине души она где-то даже гордилась вами. Что до меня, то я всегда был почитателем вашего таланта. Особенно нравятся ваши публицистические очерки. Если в нашем городе пройдут литературные вечера с вашим участием, непременно приду. Тогда, возможно, наконец и познакомимся…
* * *
Вместо эпилога
В тот тихий весенний вечер Стас Суворов задержался в редакции. Вычитывал гранки своей новой повести. Позвонили с вахты:
— К вам молодой человек. Что-то не нравится он мне, — тихо добавил вахтер.
— Пропустите, — ответил редактор.
…Он услышал шаги по коридору. Страха не было. На лице лишь родилась от глаз и скатилась к губам горькая улыбка. Он вдруг почувствовал себя стареющим деревом, на котором засыхает очередная крупная ветвь. И еще подумал: как же тупа и жестока та часть этого мира, в которой нет места пониманию и добру… Даже когда речь идет о любви…
