Охотничьи краски Генрика Вейссенгофа

Ноктюрн над Птичью

«Beautiful! Beautiful! — повторяла вновь и вновь прусская императрица Виктория, вставляя, как обычно, мимо воли английские выражения в немецкие предложения — Beautiful! Ах!.. Что за ноктюрн Шопена!» Ее нежные большие глаза, слегка поднятые вверх, сфокусировались на изображении. С большой картины веяло меланхолией. Лес высоких крестов... Тонущий в множестве красно–желтых осенних листьев... На фоне берез и оловянного неба... «Это Вейссенгоф. «Деревенское кладбище», — поспешил объяснить профессор живописи Владислав Чахурский, сопровождавший императорскую семью на майской выставке 1891 года в Берлине. — Художник за эту картину получил поощрительную премию». Так описывал спустя годы впечатления семьи кайзера Вильгельма от белорусского пейзажа виленский журналист Чеслав Янковский.


Маленькие шляхетские дворики. Наверное, многие из нас, летом гостя в деревне у бабушки и дедушки, слышали от них рассказы о том, что когда–то неподалеку был панский двор... маенток, фольварок, застенок. Как много у нас названий может соответствовать привычному в русском языке понятию «усадьба»! Возможно, вам еще довелось полакомиться уже одичавшими за годы яблоками панского сада или испугаться змеи, свернувшейся погреться на солнышке у камней давнего фундамента. Где–то даже сохранились хозяйственные постройки, в которые сейчас, как в Суле на Столбцовщине, вдохнули новую жизнь, обустроили и активно возят туристов. В Русаковичах, где некогда жил и творил Генрик Вейссенгоф, о былом напоминают разве что кусты дикой сирени. Даже далеко не все местные жители знают, что когда–то тут, на берегу Птичи, жил художник, а нарисованными здесь полотнами восхищались императрицы.

«Старый двор в Русаковичах»

Родословной Генрика Бонавентура Казимира Вейссенгофа — именно так пишется его полное имя и фамилия — могли бы позавидовать многие знатные дворяне империи. Род Вейссов фон Вейссенгоф хоть и звучит по–немецки, пустил глубокие корни в Великом Княжестве Литовском. Предки будущего художника являлись потомственными рыцарями, участниками престижных средневековых турниров. Еще в эпоху Тевтонского ордена они со своих надрейнских мест перебрались в Прибалтику, а со времен короля Жигимонта Августа стали занимать высокие посты и в Речи Посполитой. Разделы страны стали серьезным ударом по семейным традициям. Патриотически настроенные Вейссенгофы участвовали в восстаниях, а новые власти не церемонились со своими противниками. Отголоски этих событий напрямую коснулись и будущего художника. Его отец Владислав оказался среди осужденных в Могилевской губернии повстанцев 1863 года и был выслан на Урал в Кунгур, как сказано в одном из документов, «за участие в доставлении военных снарядов».

Путешествие кораблем по Волге и Каме, дорога по диким лесам к месту ссылки отца оказали неизгладимое впечатление на совсем юного Генрика. В уральских архивах даже сохранилась запись о приезде в Кунгур: «16.09.1866 г. Прибыла добровольно жена с двумя малолетними детьми (Ивану — 8 лет и Генрику — 6 лет)». Среди товарищей по несчастью оказался земляк — художник Люциан Крашевский, брат известного писателя, автора многочисленных исторических романов Юзефа Крашевского. В далеком краю Люциан рисовал сцены из жизни ссыльных, и именно он дал первые уроки живописи юному Генрику, разбудив в мальчике любовь к изображению природы.

«Весна»

Царским указом от 19 мая 1867 года многим «сосланным на житье» было разрешено вернуться в родные края. Однако не всем. Особо опасных и неугодных предписано было переселить. Именно это довелось пережить и Владиславу Вейссенгофу с женой Жозефиной Быковской: согласно документам он с двумя малолетними детьми был переведен из Кунгура в Верхотурье 19.10.1867 г. Лишь в 1874 году широко отмечавшееся на Урале столетие подавления пугачевского бунта дало царскому правительству повод подписать амнистию для ссыльных повстанцев Калиновского.

Родные земли былого Великого Княжества были еще под запретом, и семья Вейссенгоф переехала в Варшаву. Здесь Генрику посчастливилось обучаться по классу рисунка у Войцеха Герсона — известного художника и педагога. Варшавская школа сделала хороший задел, и в 1878 году Вейссенгоф успешно сдал экзамен в Петербургскую императорскую академию художеств. Поспособствовали этому два обстоятельства: встреча с художником, профессором академии Генриком Семирадским и поправившееся финансовое положение. После смерти матери жены семья унаследовала фамильный маенток Можейки в деревне Русаковичи — сегодня это Пуховичский район. Наследство оказалось как нельзя кстати — на Российскую империю нахлынула волна либерализма, и былым ссыльным повстанцам вроде Владислава Вейссенгофа наконец позволили селиться в родных местах.

Изначально Генрик бывал в Русаковичах наездами: учился в Петербурге, Мюнхене, Париже. Но именно на берегах Птичи появилась ранняя картина «Белорусское кладбище», принесшая художнику первый настоящий успех — приз в конкурсе петербургской академии. Спустя несколько лет его работой уже восхищались в Берлине.

Эти покосившиеся от времени, но по–прежнему устремленные ввысь старые кресты среди еще более древних валунов для поколений, воспитанных на романтике народно–освободительных восстаний, были не просто местом захоронения предков. Собственно, и картина не реквием, а своего рода красивый художественный ход Вейссенгофа связать ушедшее героико–идеализированное время отцов и дедов с настоящим. Подобные искания, картины старых кладбищ, захоронений, курганов присутствуют и у других известных наших земляков — Казимира Стабровского и Марка Шагала. Параллели легко отыскать и в творчестве Адама Мицкевича: древние легенды, мистика, ностальгия по утраченной эпохе... Дни поминовения Радоница и Деды — очень белорусская традиция, немного грустная, мистическая, но во многом отражающая условия, в которых исторически формировался наш культурный код.

«Белорусское кладбище»
На рубеже ХIХ и ХХ веков, когда Беларусь еще и близко не оформилась как государственная идея, людям, исторически привязанным к этой земле, не хватало внутренней опоры, глубокого чувства большой Родины. Российская империя с ее огромными территориями и многообразием культур не могла в полной мере удовлетворить эту потребность. Марк Шагал в книге воспоминаний «Моя жизнь» точно отразил внутреннюю пропасть, которая может существовать между понятиями большой Родины и малой: «Выходит, это Россия? В общем–то, я ее плохо знал. Да и не видел. Новгород, Ростов, Киев — где они и какие? Нет, правда, где? Я всего–то и видел Петроград, Москву, местечко Лиозно да Витебск. Но Витебск — это место особое, бедный, захолустный городишко... Там десятки, сотни синагог, мясных лавок, прохожих. Разве это Россия? Это только мой родной город, куда я опять возвращался». Чувство некоторой потерянности, своего рода бездомности было характерно для многих на просторах бывших земель Великого Княжества Литовского.

Свою малую родину Генрик Вейссенгоф фактически обрел лишь в 1895 году, когда после долгих лет переездов с места на место стал полноправным хозяином в Русаковичах. Маенток не являл собой завидное наследство. Старый деревянный дом с двумя обросшими виноградом крылечками глубоко просел в землю и был уже мало презентабельным. Планы постройки нового так и остались на четверть века лишь проектом. Вейссенгофы обустроились в лямусе — двухэтажном, достаточно кокетливом строении с деревянными портиками, называемом «скарбцем». Оно казалось миниатюрным для солидного жилья, зато было обустроено с музейным шиком.

Так было в духе старых шляхетских двориков. Местные дворяне в глубине души оставались патриотами родных мест и домашними коллекциями передавали как бы по наследству сентиментальную память о родных местах. Вейссенгофам и Быковским было чем гордиться: фамильные воинские награды, оружейные коллекции, именной набор престижного уречского стекла (известная радзивилловская стекольная мануфактура), портреты предков — все это передавалось из поколения в поколение, а с годами дополнялось собранными иконами, книгами, археологическими находками...

В Русаковичах Вейссенгоф был освобожден от хозяйских забот, с которыми дельно справлялась его жена Людвика, и мог полностью посвятить себя любимым занятиям — охоте и творчеству. На охоту в зимний сезон выбирался в дорогой элегантной бекеши с воротником и шапкой из шкуры леопарда. Под мастерскую была оборудована небольшая хозяйственная постройка, называемая по–местному — свиронак. Именно здесь были созданы все его лучшие произведения. Живописные окрестности Птичи, местные леса, озеро Сергеевское прекрасно подошли для воплощения на холсте французских уроков эпохи модерна и импрессионизма, ярких стилей времени, полностью изменивших представление человека о том, как можно изображать окружающий мир.

Анета Павловская, посвятившая книгу «Забытый бард Беларуси» жизни и творчеству мастера, так описывала художественные особенности Вейссенгофа: «Он остался художником «золотой середины» — не перешагнул границ реализма, не был в авангарде — таков был его творческий темперамент. Без сомнения, искусство Вейссенгофа в некоторый период было близким к импрессионизму, однако роднее был реализм. Полотна художника не избавлены экспрессии, чувства созерцания и определенной драматургии. И хотя он черпал достаточно много из давних и современных художественных традиций, ему удалось создать свой отличительный стиль, придать произведениям неповторимую тональность».

Жизнь в деревенской глуши не мешала художнику продолжать активно участвовать в престижных выставках. Он регулярно бывал в Варшаве, Кракове, Мюнхене, Париже, не забывая про ближайший Минск. В начале ХХ века Вейссенгоф становится едва ли не самым модным и востребованным минским художником. Он, так же как и еще один заслуженно почитаемый мастер Фердинанд Рущиц, регулярно оформлял постановки городского театра. Работы Вейссенгофа печатались в журналах и на открытках, а близкое знакомство со сливками города, такими как Эдвард Войнилович, сделало его непосредственным участником многих важных мероприятий. Именно ему доверили оформление диплома престижной сельскохозяйственной выставки в Минске, а в 1913 году к четвертьвековому юбилею влиятельного в те годы Минского сельскохозяйственного общества по заказу друзей Вейссенгоф изготовил памятный личный барельеф Войниловича. Бронзовому барельефу повезло во время революционной завирухи — не стал жертвой многочисленных погромов, и на чужбине он оставался одной из самых дорогих реликвий, вывезенных Эдвардом Войниловичем из родного Минска. Хранился в его доме в Быдгоще вместе с медальоном дочери.

Мировая война, нарушившая европейскую идиллию начала века, изначально не сильно затронула быт художника. Как вспоминал двоюродный брат, известный писатель Юзеф Вейссенгоф, произведения которого Генрик регулярно иллюстрировал, «Русаковичи в мирные дни и даже в первые два года войны были теплым, уютным уголком, куда наведывались многочисленные соседи и гости издалека. Искренней и веселой гостеприимности хозяев сопутствовала интимная нотка, исходящая от характера Генрика, который имел слабость к нежным девичьим лицам. Среди гостей часто присутствовали молоденькие и красивые девушки. Вместе с тем солидность дома и деликатность старых обычаев не допускали возможности разгула и каких–то оргий, зато тихие душевные прогулки парами в тени сада были в порядке вещей».

«Снег»

Окончательной катастрофой, разрушившей тихий мещанский быт зажиточных минчан, стали события 1917 года, а особенно граница, проведенная Рижским мирным договором. В последние годы военных передряг Вейссенгоф организовывал в Минске выставки, пытаясь таким образом заинтересовать жителей в сохранении культурных раритетов. Однако дворяне, в основном потомки полонизированной шляхты, предпочли покинуть родную Минщину, опасаясь за свою жизнь в условиях революционного потопа. Многие фамильные владения, эти уютные дворики и маленькие музеи подобно Русаковичам, оказались потерянными навсегда. Вместе с ними по ту сторону границы остались и удивительные по красоте пейзажи — источники вдохновения художника.

Последние пару лет жизни Вейссенгоф провел в Варшаве, занимаясь больше организаторской работой. Отстаивал творчество художников традиционной школы перед наступающим молодым поколением авангардистов, за несколько месяцев до смерти возглавил престижную варшавскую галерею «Захента». Оторванный от Беларуси, рисовал мало.

Памятный барельеф Войниловича

Завесу тайны над секретами художественного мастерства Генрика Вейссенгофа приоткрыл в книге «Война и сезон» его близкий друг — писатель Михал Павликовский. Несмотря на серьезную разницу в возрасте, их объединяла охотничья страсть. Павликовский бывал в Русаковичах и вот как описывал совместные лесные прогулки: «Охотником он был посредственным, в чем, впрочем, признавался без стыда. Вместе с тем имел, как, наверное, никто из наших пейзажистов, чувство, скажем так, «охотничьих» красок — а значит, всех оттенков селадона (светлый, воздушный, серовато–зеленый. — Прим.А.Б.), зимнего неба, золотой парчи, пурпура, ржавчины осени, всех полутонов заката и рассвета...Не раз задумывался над загадкой, каким образом пейзажист, рисующий с натуры, способен уловить меняющиеся ежеминутно тона и полутона восходов и заходов солнца? Присматриваясь к карандашным наброскам Вейссенгофа, разгадал эту загадку. Вейссенгоф выбирался на свои окрестные путешествия без мольберта, красок и кисти, а просто с ружьем на плече и лишь этюдником, да карандашом в кармане. Когда его интриговал какой–то красивый фрагмент неба или леса, делал за пару минут очень схематичный карандашный эскиз, на котором цвета были — ничем в шекспировском театре — выраженные надписями «селадон», «пурпур», «старое золото», «абрикос» и т.п. Делал не раз десятки таких набросков, но только небольшой их процент превращался потом в картины. Сам подбор цветов и работа над полотном происходила в тишине мастерской много недель спустя. Эскиз был лишь запиской pro memoria, а сама картина жила исключительно в зрительной памяти художника. Много таких набросков пошло впустую и так никогда и не стало полноценным полотном. Генрик Вейссенгоф был страшным лентяем: рисовал красиво, но мало».

Художник умер в Варшаве летом 1922 года. Проститься с ним собралось много людей, связанных с Минском и Беларусью. Людей, всего пару лет назад навсегда покинувших родные места, которые до конца жизни хранили в памяти дорогие сердцу пейзажи Минщины. Если сегодня вам доведется побывать в Русаковичах, вы увидите старое кладбище у дороги, тихо плывущую меж заливных лугов Птичь, а на закате мир в таких красках, каким видел его сто лет назад почти забытый художник Генрик Вейссенгоф.
Полная перепечатка текста и фотографий запрещена. Частичное цитирование разрешено при наличии гиперссылки.
Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter