"No pasaran!"

Утром 22 июня я собралась навестить свою двухлетнюю дочурку на даче - в 20 километрах от Минска, куда выехали детские ясли. Проходя через площадь, услышала из громкоговорителя: "Началась война". Одолеваю пешком эти километры, но ясельной группы не застаю. Деревенские жители сообщают, что воспитатели с детишками ушли в город. Детки от годика до трех лет должны были пройти 20 километров!

Вскоре я узнала, что вернулась ясельная группа. Свою двухлетнюю Эллу нахожу едва живую среди немногих, кто вернулся в город, преодолев своими слабенькими ножками такое расстояние. Большинство детей умерли по дороге...

Ночью с 5 на 6 июля от пожара сгорел наш дом. Никогда не забыть мне зов-крик и плачь сына

: - Мамочка, ничего не спасай! Только нас спаси!

Мы выскочили из горящего дома и очутились ночью среди таких же пострадавших.

20 июля 1941 года в Минске создается гетто, куда обязаны переселиться все евреи. За неповиновение - расстрел, смерть. Я поняла, что маму и сестру надо искать в гетто. Пошла с детьми туда. Нашла родных на улице Островского в кинотеатре "Беларусь". Выходить за черту гетто - смерть. Оставаться - обрекать себя и родных на голодную смерть. С помощью друзей мы сделали подкоп под колючую проволоку, и я с детьми вышла в город. До наступления комендантского часа необходимо было вернуться в гетто, добыв за это время какой-нибудь еды.

Однажды у самого лаза я увидела четырех солдат в немецкой форме. Они разговаривали, оживленно жестикулируя. Повернуть назад - значит вызвать подозрение, поэтому как можно спокойнее прошла вперед. Когда поравнялись с солдатами, один из них погладил по головке сына (дочка была у меня на руках) и стал что-то быстро говорить своим товарищам, явно не по-немецки. Прислушалась и догадалась - испанский язык. Сама не знаю, как вышло, сжав руку в кулак, я тихо, но четко сказала: "Но пасаран!"

Еще будучи комсомолкой, в 1936 году запомнила эти набатные слова и знала их значение: "Они не пройдут!" Испанцы сочли, что я знаю их язык. Они стали наперебой что-то говорить. Я сумела добавить только: "Долорес Ибаррури". Знали ли молодые солдаты, что значило для нас это имя? Не уверена. Но по их отношению ко мне и детям поняла: они не фашисты. Надо было видеть, как загорелись глаза у солдат, когда ответным жестом, приподняв руки, они повторили: "No pasaran!"

Осмелев, стала им кое-как объяснять, что нам надо проникнуть в гетто. Они закивали: "Гут, гут". Помогли даже пролезть под проволоку. А когда сынишка вдруг закашлял, один из военных сунул ему в рот леденец. Еще солдаты сказали, чтобы я к ним вернулась: они дадут "брот" - хлеб.

Маме я рассказала о нашей встрече с испанцами. И она тихо произнесла: "Спасибо их матерям. Все доброе от них". И заплакала. А плачущей нашу веселую, очень красивую, мужественную маму мы, восемь ее взрослых детей, никогда не видели. Потом мама строго сказала: "Я запрещаю тебе рисковать. Нам не поможешь. И пусть мои сыновья отомстят за нас". Все четверо моих братьев сражались на фронте.

Оставив малышей с мамой и сестрой, я возвратилась к испанцам. Они вручили мне пакеты с хлебом и бумажный мешок с картошкой. Это богатство при строгой экономии дало нам возможность больше не лазить под проволоку.

В ночь с 6 на 7 ноября 1941 года в первом погроме были убиты 12 тысяч человек, среди них - моя мама и сестра с ребенком.

Светлым лучиком стала для меня в те страшные месяцы встреча с испанцами. А имя Долорес Ибаррури навсегда связано у меня с памятью о моей дорогой маме...