Художника Николая Залозного вспоминает его дочь Наталья

Неблекнущие краски Николая Залозного

В белорусской живописи Николай Залозный так и остался единственным. Никто не рискнул быть на него похожим. Именно так — не рискнул... Даже сейчас его полотна выглядят вызовом. Искренним, горячим, бескомпромиссным.

«Он не позволил себя сломать», — говорят ученики и коллеги, вспоминая, какой резонанс вызывали работы Залозного, пробиваясь живыми искрами сквозь фильтры советской идеологии. Но газеты об этом не писали. И смерть — неожиданная, внезапная — не сделала имя мастера знаменитым на весь мир... Однако за все эти годы краски ничуть не поблекли, цвет, солнце, радость, боль на картинах Николая Залозного все такие же, настоящие. А к книге отзывов о выставке выстраиваются очереди.

В эти дни Минск навестила художница Наталья Залозная, его знаменитая дочь, живущая между Бельгией и Беларусью. И оставила нашей газете несколько очень личных воспоминаний.

«...Сегодня на закате долго гуляла одна (все больше хочется быть одной и молчать)... Почти сразу за нашим домом, где я живу, — поля и воздух с густым сладким медовым запахом. Я чувствую эту густоту запахов и медовый вкус. Здесь я ощущаю воздух как материю, наполненную звуками, влажностью, вкусом... он плотный. Солнце садилось...

Поля с цветущей густой пшеницей и, конечно же, дорога с полоской рваной травы посередине... Здесь рельеф не плоский, он будто перекатывающаяся морская гладь с врезающимися полосками леса. А там, где лес, — далекий гулкий вечерний птичий перезвон... Начало темнеть, и звуки сменились на ночные, птицы смолкли и только перепелки кого–то звали. Непрерывная скрипучая нота кузнечиков из травы... «с–с–с–с»... и звон над ухом редких комаров... Я долго, долго сидела на дороге, смотрела, слушала, вспоминала... вспоминала отца.

Наталья Залозная

В такие теплые, томные, чистые и наполненные вкусом жизни вечера я вспоминаю отца, он разбудил во мне умение все это чувствовать, чувствовать так глубоко, что растворяешься в блаженстве... Неправильно будет сказать, что я вспоминаю отца. Я будто бы все это чувствую вместе с ним... это как встреча...»

Эта запись была сделана прошлым летом в Венгрии, спустя 33 года, как отец ушел. Память часто возвращает меня к одной картинке детства. Шестилетним ребенком я провожала отца до края деревни, дальше он продолжал путь один. Дорога была длинная и тянулась по открытому полю. Я стояла долго–долго, глядя на удаляющуюся фигурку отца, стояла до тех пор, пока она становилась неразличимой в полоске далекого леса. Высоко в небе звенели жаворонки, а по щекам почему–то текли слезы...

Равных отцу по силе жизнелюбия я не встречала и точно не встречу. Он любил жизнь, любовался ею во всех проявлениях... В деревне с красивым названием Водопой, где родилась наша мама, мы проводили лето. Деревня небольшая — домики вдоль единственной дороги и внизу речка, укутанная лесом. Вечером в сумерках над рекой поднимались туманы, и звуки, доносившиеся оттуда, были гулкими, раскатистыми, глубокими... В июньские звездные ночи отец вставал слушать соловьев. Иногда будил меня. Страшно не хотелось вылезать из–под теплого одеяла, окунать босые ноги в ледяную росу, но через минуту волна восторга от увиденного и услышанного заставляла ликовать каждую клеточку тела, от сна не оставалось и следа. И только пронизывающий холод до лязга зубов вынуждал вернуться. А отец еще долго гулял... В другой раз он поднимал меня на рассвете идти за грибами. Мы выходили далеко за деревню, а перед самым лесом он любил громко, раскатисто свистнуть в четыре пальца. Сперва — тишина, а потом — далекий лай собак... Помню его, стоящего во дворе у нашего паркана и любовавшегося заходящим солнцем. Так было каждый погожий вечер... Еще отец любил готовить под открытым небом на костре. Это было подобно созданию творения. Полдня он колдовал, собирал всевозможные травки и закидывал в чугунок. Процесс сопровождался обязательным смачным причмокиванием и возгласами. Уже сама картина приготовления была вкусной...

Вкус к жизни — его главный урок. И самое важное, что я вынесла из этого урока, — понимание того, что главное в искусстве — умение вдохнуть жизнь. Всем, чем я сейчас владею как личность и как художник, я обязана отцу. Он сумел окольным путем, не подавляя своим авторитетом, воспитать твердость личных суждений, умение оставаться собой (уверена, это же скажет и моя сестра). Отец мог разнести в пух и прах мои рисунки, постановочную живопись. Ремесло он критиковал жестко и эмоционально, и если садился править мой рисунок, это было сокрушительно. Но к композиции всегда относился трепетно. Любой эскиз рассматривал долго, внимательно, пытаясь понять, что движет мной, будто хотел разглядеть, какая я изнутри. Если он так пристально изучает мои работы, думала я, значит, это внимание должно быть оправданно. Если отец пытается в моих рисунках разглядеть меня, значит, я должна там быть.


Главным, базовым уроком композиции для меня осталась его беседа о работе Ван Гога «Стул Винсента». На картине — стул, на стуле — трубка и горка табака на бумажке. Больше ничего, но все сказано. Портрет Винсента без Винсента... Но еще отец много и щедро хвалил. Уверена, его добрая оценка дала мне жизненно необходимую стойкость, веру в свои силы и внутреннюю свободу.

Родился отец в доме, построенном его дедом Моисеем Денисовичем Залозным в 1896 году, о чем свидетельствует надпись, вырубленная на дубовой основе постройки. Этот дом в деревне Княжичи (всего в двух десятках километров от Киева) до сих пор служит людям, в нем и по сей день проживает несколько семей учителей... На карте Гугла в самом центре Княжичей я нашла улицу Залозного — не скажу, имеет ли она отношение к прадеду, но точно знаю: Моисей был мощной фигурой. Своим трудом и трудом своих детей (а было их семеро) приобрел он 75 десятин земли, имел передовую сельхозтехнику, в том числе особую гордость — молотилку. Но в начале 1930–х наступил «час расплаты». Всех зажиточных крестьян, которым прицепили ярлык кулаков, обложили непосильным налогом. Размер налога был таков, что выплатить его никто не мог. «Должников» раскулачивали и выселяли на Соловки. Но Моисею удалось невозможное — налог он выплатил. И комбед назначил ему повторный налог. Прадед решил бороться за землю до последнего и снова все заплатил. Так он остался в деревне, но все имущество — земля, дом, скот, сараи — перешло в собственность коммуны.

Крова лишился не только Моисей, но и его сын, мой дед Григорий. Жена Григория, Федора Залозная, к тому времени умерла, оставив троих малолетних сыновей (моему отцу было тогда всего 5 лет). Григорий взял себе в жены молодую красавицу Варвару, но заменить мать сиротам она не смогла. В Голодомор 1932–го деда арестовали (видимо, при обыске обнаружились «неопровержимые улики»). Мачеха Варвара осталась с тремя голодными детьми. А вскоре и она исчезла, но прежде вынесла абсолютно все из дому. Дети оказались один на один с голодовкой...


Теперь старший брат Петр и мой уже восьмилетний отец ходили промышлять по родственникам, а младший Алексей сидел у окна, высматривая их (однажды так и уснул, упершись лбом в обледеневшее стекло, волосы примерзли, пришлось их отрывать потом). Весной Петр варил борщ из лебеды... Отец рассказывал, что опухал от голода не раз. Однако беспризорной шпаны в то время было много. Появились детские приюты. В Княжичах такой приют создали в одном из прежних «кулацких» домов, куда и определили всех троих. Но если в Украине голодовка закончилась еще в 1933–м, для братьев она продолжалась до самой войны.

В 1940–м году отец окончил 7 классов и попытался поступить в школу летчиков, но ему не позволили, видимо, по причине классового происхождения... Началась война. Колхоз эвакуирует скот на восток в направлении города Прилуки. Долгие недели пути завершаются бомбежкой. После многомесячных мытарств отец с братом возвращаются в Княжичи, откуда отца забирают в Германию. После освобождения (с марта 1945–го) он — на фронте, дошел до Берлина. Рассказывал, что стрелял с закрытыми глазами, не мог целиться в человека, даже если тот целился в него. Быть на войне и убивать так противоестественно в 19 лет...

Сразу после войны — служба в армии, служил отец в Беларуси, где в деревне Водопой и встретил мою маму. Теперь он точно знал, чем будет заниматься. И после демобилизации с двумя чемоданами рисунков пришел в Минское художественное училище, куда его зачислили сразу на третий курс. Потом учеба в Театрально–художественном институте, первые выставки...

После смерти отца я попросила его младшего брата Алексея, с которым он был неразлучен до самой войны, написать воспоминания. И сейчас благодаря его записям имею возможность полнее представить отцовскую судьбу. Наверняка где–то глубоко в его душе остался болезненный след от той чудовищной полосы истории, исчеркавшей всю жизнь. Но я знала отца легким, веселым, громким, ярким, жизнеобильным. А еще он был бескомпромиссным в отношении подхалимов, подлецов, любителей поработать локтями, резал правду в глаза. Такие качества далеко не у всех вызывают восхищение, думаю, это и стало причиной того, что не было у него никаких званий, регалий. И теперь я этим горжусь. Время дало возможность всему отстояться, расставило все на свои места. И хотя с раннего детства я хорошо знакома с работами отца, эта выставка стала для меня новым открытием его творчества. Она подобна взрыву, восторженному взрыву, и сердце готово выпрыгнуть от радости, гордости и боли...»

Кстати

Выставка Николая Залозного «Цвет жизни» в Национальном художественном музее продлена до 18 января.

Наталья ЗАЛОЗНАЯ.

Минск — Брюссель.

Советская Белоруссия № 8 (24890). Суббота, 16 января 2016
Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter