Не убивайте любовь!

Мистерия в 4 актах о том, как художественный руководитель Национального академического драматического театра им. Горького Борис Луценко отвечал на 50 вопросов «СБ»

Казалось бы, давать краткие ответы на стандартные вопросы — что может быть проще? Наш интерес заключается в том, что разные люди на одни и те же вопросы отвечают по–разному. И мы в результате видим, что Петров отличается от Сидорова не только внешним видом, но взглядами и позицией. Одновременно мы узнаем некоторые подробности, которые дорисовывают портрет. Это как разные режиссеры ставят, например, Чехова. У каждого свое видение, своя постановка, свой стиль.

Режиссер Луценко весь наш сценарий с пятью десятками вопросов переиграл на свой лад. Он выбирал то, что ему интересно, отвечал, как хотел. Суть задачи, которая решалась в его постановке, я поняла потом.

Акт первый: философствуем, говоря о «пустяках»

С Луценко вот какая петрушка получилась. Несмотря на поздний час (все артисты из театра уже разошлись), он мужественно меня дождался. Но, когда я извлекла из сумки диктофон, Борис Иванович вдруг попросил: «А давайте отложим наш разговор». «Ну почему?» — расстроилась я. Он взял в руки посланный заранее по факсу рулон с вопросами и показал мне: «Смотрите, вы тут спрашиваете: «Как бы вы сами хотели представить себя читателям?» «И что?» — не поняла я. «Но как я могу себя представлять, если читатели даже не знают меня толком: моего детства, моей жизни?»

— А вы хотите, чтобы все сначала узнали, каким было ваше детство?

— Конечно! — он опустился на диван. — Я вообще в последнее время больше всего тоскую о детстве. Уходит молодость и вообще жизнь... — Борис Иванович казался уставшим и философски настроенным.

— Ну как себя представить незнакомым людям? Вот вы сможете сказать, кто вы есть на самом деле, в двух словах?

Я попыталась выдать себе некое подобие приговора. Луценко выслушал, одновременно думая о чем–то своем. Придя к какому–то решению, сказал:

— А можно ведь и иронически ответить на этот вопрос. Говоря обо мне, вообразите себе грешного, занудливого, но терпеливого режиссера.

Я попыталась вообразить.

— Это и есть вы? А подобные качества легко объединяются в одном человеке?

— Трудно сказать. ...Ну ладно, давайте все–таки попробуем — задавайте свой первый вопрос.

— Как бы вы представили себя читателям?

Луценко довольно бодро начал отвечать: «Читатель должен знать...», но вдруг снова споткнулся о собственные мысли.

— А, кстати, кто это, ваш читатель?

— Просто люди: ваша публика, если хотите.

— Гм... Знаете, как одного человека спросили: «Ну расскажи, как дела». А он: «Стоп–стоп–стоп. А есть у вас время? Ну часа два у вас есть? Посидим, поговорим, и я расскажу, как у меня дела». ...Понимаете, я хочу, чтобы читатели знали, кто я такой: не только режиссер–постановщик, не только художественный руководитель театра, а какова моя сущность, как бы я хотел, чтобы меня поняли. Ведь мы не всегда говорим то, что думаем. Я хочу, чтобы человек посмотрел спектакль и угадал мой характер! Понял, что, собственно, я пытался сказать? И если после спектакля, в котором я угадываюсь как личность, зритель захочет задать какие–то вопросы, я с удовольствием на них отвечу. — Сказав это, Борис Иванович задумчиво посмотрел в темное окно, перевел взгляд на вопросник и добавил: — Видите, какой у меня длинный ответ получился... Я вообще–то не очень люблю, когда спрашивают о пустяках типа: «Какой цвет вы любите?»

— А какой, кстати, цвет вы любите?

— Да опять сложно однозначно ответить: раньше ужасно не любил красный. А сейчас оранжевый с переходом в красный мне почему–то удивительно нравится! Красный — значит красиво. «Не красна изба углами, а красна пирогами», — так ведь раньше говорили. А мы как бы соизволили соединить этот цвет с кровью. Вот я почему–то теперь мечтаю, чтобы фронтоны на даче у меня были оранжевые с переходом. Однажды наблюдал такой закат и прямо залюбовался. Но сказать: а что, только красный тебе нравится? Да нет, не могу. И синий тоже: ночью смотришь в небо и угадываешь скрытую в нем синеву. А утром? Другие тона рождаются! А луна? Сколько она дает оттенков! А когда на женщину смотришь...

— В красном?

Режиссер энергично замотал головой:

— Ни в коем случае! Нет–нет. Я хочу видеть женщину в светлых пастельных тонах.

— Есть мнение, что талантливые люди воспринимают окружающую действительность через цвет. Я знаю человека, который слышит и чувствует «в цвете». Нота фа ему видится серо–сиреневой, а Достоевский (его творчество) — коричневым. Вам не кажется это маразмом?

— Для меня Достоевский ближе к черно–белому. Но я не могу сказать, что согласен с такой теорией безоговорочно. Такого сумасшествия у меня нет. Но я считаю, что каждый человек по–своему сумасшедший: один на стихах, другой на цветах, а кто–то на бизнесе.

— А вы на чем?

— Я на режиссуре. Если не репетирую, теряюсь: а что ж, думаю, делать? Мы вот начали репетировать «Случайный вальс», и я чувствую себя в это время счастливым человеком: что–то получается, что–то нет, но я занят творчеством.

— Вы так активно начали репетировать «Случайный вальс» потому, что выяснилось: будущий спектакль (еще не произведенный продукт) уже востребован в России? Часто так бывает?

— «Случайный вальс» случайно и востребован. Но мы с кинорежиссером Владимиром Орловым ставим его совсем не потому, что надо поставить именно этот спектакль — дать его потребителю. Я вообще не люблю «датских» спектаклей — ради карьеры или чтобы тебя заметили, дали денег. Для меня важно вот что: спектакль этот — в первую очередь мои личные переживания. У меня погиб отец в 1945 году, и я почему–то до сих пор помню сцену из детства, когда нам принесли похоронку. Помню, как мама стала вдруг плакать, кричать, почему–то разбилось зеркало. Сейчас, спустя столько лет, я смотрю на маму (ей уже 91 год) и думаю: она же больше не вышла замуж! А ведь ей было всего 32 года тогда, в 1945–м, — молодая, красивая. Я хорошо помню, как отец однажды пришел во время войны на два дня, держал нас на руках. И почему–то все время песня с этим ассоциируется: «И пока за туманами виден был паренек, на окошке на девичьем все горел огонек». Такое ощущение, что мама до сих пор держит на окне «огонек». Может, под влиянием этого моего личного ощущения и возникла тема войны в «Случайном вальсе»? Тема случайной встречи, случайной любви, случайного расставания, ожидания. Мы решили создать спектакль о разных судьбах не через драматургию, а через инсценированную песню. Это будет что–то очень искреннее.

Борис Иванович снова взял со стола лист с 50 вопросами. Просмотрел, что там написано, и медленно произнес:

— Вот тут вы спрашиваете: «Что вы цените в личности?» На этот вопрос я могу ответить. Я ценю, когда человек не врет ни себе, ни людям. А вы знаете, что самое сложное — врать себе?

— Неужели это возможно?

— Конечно! Я вот даже завидую тем, кто может.

— А вы не умеете?

— Я — нет, и это плохо. Я себя ненавижу иногда из–за этого...

— Так откуда вы тогда знаете, что врать себе вообще возможно?

— Наблюдаю за другими людьми: как они себя ведут, как разговаривают. Не хочу приводить примеры, но некоторые прямо наслаждаются собой, верят в то, что они «провинциальные знаменитости». У вас тут как раз вопрос был про такого рода знаменитостей. Я думаю, быть знаменитым — вообще некрасиво. Я знаю людей, которые не провинциально знамениты, а по–настоящему, но они стесняются своей известности. Хотите, расскажу о Баталове? Я как–то обедал с ним вот здесь недалеко, в ресторане. Мы сидели, и какой–то мужчина смотрел–смотрел на него, смотрел–смотрел и вдруг стал аплодировать! — Луценко несколько раз смачно и с достоинством хлопнул ладонями, иллюстрируя ситуацию. — Представляете? Баталов невероятно смутился и сказал в ответ, знаете что? Нелепое спасибо. — Борис Иванович почему–то печально усмехнулся, вспоминая эпизод, а потом засмеялся.

— А как он должен был реагировать?

— Я не знаю. Я это к тому, что он очень скромный человек. Поехали мы потом ко мне домой и долго еще разговаривали. Баталов рассказывал совершенно необычные вещи — всю историю своей жизни! Даже такое, что не принято говорить людям, которых мало знаешь. Но он раскрылся талантливо и трогательно — как личность. Я очень ценю, когда человек не врет. Особенно о себе. Я понимаю, конечно, что «слово сказанное — есть ложь». То есть мысль, оформленная словами, всего лишь частица того, что хотел (или мог) сказать. Но все же.

Акт второй: говорим о профессиях, которые лечат

— Вот на это еще хочу ответить, — Луценко обратил мое внимание на вопрос N 2: «Кем вы мечтали стать в детстве?» — В классе втором или третьем я решил стать нейрохирургом! Мне нравилось в этой профессии все. Я представлял, как доктор оперирует людей, и операции эти очень сложные.

— В столь юном возрасте вы ясно представляли себе профессию нейрохирурга?

— Ну приблизительно, конечно, представлял — книжку прочитал про нейрохирурга. Главным было для меня то, что это врач и он лечит — оперирует людей. Я стал представлять, как беру в руки нож... — Борис Иванович замолчал, очевидно, вспоминая детские ощущения.

— ...Фразу надо бы завершить, — подала я голос, — а то сцена представляется какая–то жуткая. Берете нож и...

— И все. Должен признаться, на самом деле оперировать я не способен. Когда мне мама однажды сказала, что курицу надо зарезать, я наотрез отказался. Сказал: «Нет, нет, не могу даже видеть!» Но главное ведь не это. Я просто хотел лечить людей!

— Ваша нынешняя профессия, на ваш взгляд, хоть в чем–то стала воплощением мечты? В идеале ведь театр создан как раз для лечения людских душ! И крови никакой.

— Ну принято считать, что раз мы — творческие люди и, кажется, выполняем какую–то миссию, то в переносном смысле так и есть: как бы призваны «лечить» людей. Но народ–то хочет другого! Один приятель мне так и сказал: «Борис, я за день настолько устаю, что приходить к тебе в театр только для того, чтобы посмотреть драму, сил уже нет. Мне не хочется вечерами окунаться в философские размышления, хочется просто отдохнуть!» Я говорю: «Ну так в ресторан пойди! Причем тут театр?»

— А в чем главное предназначение театра? Этот вопрос еще не устарел?

— Его, кстати, нет в вашем вопроснике. А он вечный. Театр призван нести заряд энергетики. Этот заряд есть, когда автор пробивается через режиссера к актеру, а режиссер через актера — к зрителю. Я как–то подумал, что мы уже никому не нужны в этом самом смысле. Но недавно после спектакля «Сон на кургане» было у нас как бы обсуждение. Пришли зрители, знавшие еще «молодого Луценко», который ставил «Макбет», первую «Трехгрошовую оперу», «Сладкоголосую птицу юности». И вдруг они говорят: «Вы не представляете, какое влияние вы тогда на нас оказывали!» Я даже как–то загордился: плечики распрямились... Как и Баталов, скромно сказал спасибо и подумал: «Значит, все–таки, если звезды зажигают, — это кому–нибудь нужно?»

— А что самое важное хотели бы сказать зрителю?

— Что в итоге все зависит от нас самих. Может, это и не нужно объяснять. Но понимать необходимо. Человек в мыслях может сделать все что угодно: осуществить переворот, стать президентом, весь мир покорить, жениться на любой женщине! Ни один цензор не может закабалить его мысли! Но беда в том, что мы не умеем мечты осуществить. Вот с этого начинаются все беды. Однажды на кинофестивале я подсел к Вацлаву Дворжецкому — просто так, мы были даже не знакомы. И спросил: «Вот вы были в ГУЛАГе, а глаза у вас добрейшие, светящиеся, как у монаха! Как вам удалось сохранить себя таким?» Он рассказал удивительную историю. В лагере ему было так тяжело, что от отчаянья он возненавидел весь мир. Работая, он нашел в земле кусочек железа. Камешком стал его точить. Точил–точил, сделал острым, как бритва. И вдруг понял, что в любой момент может оборвать страдания: перерезать себе вены — и все. Когда он это себе представил, неожиданно почувствовал некое превосходство над всеми. Он сам теперь может решать: уйти или остаться. Постепенно он воспитал в себе снисходительное отношение ко всем мерзавцам, духовно вырос настолько, что даже не чувствовал боли, когда его били.

Я вот слушал его и думал: а я бы так смог? Не знаю. Не могу ответить до сих пор. Но я потрясен этим человеком. ...Вот тут у вас был где–то вопрос об интеллигентности: что это в моем понимании?

— Простой и одновременно сложный вопрос, между прочим. Я имею в виду, когда речь идет не об интеллигентности вообще, а своей собственной.

— Потому что путают интеллигентность со своей начитанностью и образованием. Интеллигентность — прежде всего (так мне кажется), когда в глазах свет и есть желание кому–то помочь. Вот эта человеческая заинтересованность не в себе, а в других и есть интеллигентность. Знаете, когда спрашивают: духовный человек или нет? Это то же самое — просто существует понимание предназначения на Земле. Не только человека, но и произведения какого–нибудь. Мне кажется, что когда интеллигентность и духовность в личности соединяются, человек соприкасается с вечностью.

— Механизм соприкосновения каков?

— Кто–то верит в Бога, кто–то — в иную жизнь, кто–то соединяется с тонкими мирами.

Акт третий: думаем, в чем смысл жизни?

— Если бы я жил по законам духовности, может, мне бы удалось узнать, в чем заключается смысл жизни. Это самый трудный для меня вопрос. А вот у вас его здесь нет. Но зато вы хотите узнать, о чем бы я спросил у великих людей, если бы была такая возможность. Я бы о смысле жизни и спросил.

— Зачем вам ответ на этот вопрос?

— Я ведь тоже пытаюсь ответить — сам. Но не уверен в правильности своего понимания. Я думаю, смысл в том, чтобы сделать, например, что–то грандиозное в мире, который ты когда–то оставишь.

— Грандиозное? Но тогда, получается, существование основной массы людей бессмысленно?

— Подождите же... — Луценко нетерпеливо махнул в мою сторону рукой и быстро заговорил, торопясь завершить мысль. — Что–то грандиозное — не значит невероятно сложное. Это может быть и в малом: вырастил сад, детей воспитал, в бизнесе прорыв сделал, оперу написал, спектакль поставил. Что–то сделал и оставил память. Чтобы те, кто остался жить, о тебе потом долго и по–доброму помнили.

Давайте еще ваши вопросы почитаем. Так... «Чьим мнением дорожите больше всего в своей работе?» Это что имеется в виду?

— Моим мнением как зрителя дорожите?

— Если вы посмотрите все мои спектакли. Вы, наверное, не видели ничего уже сто лет, а я дорожу мнением человека, если он понял, что я хотел сказать творчеством, если он разоблачил меня в этом. Таким мнением дорожу. А то знаете, как бывает? Мне говорят: я бы в этом месте сократил, вот тут и тут. Почему сократил? Объясни!

— Не бывает ли так: мы непонятно говорим, и поэтому нас не понимают?

— Допускаю. Если не поняли, я огорчаюсь. А вы не задумывались о том, что гениальную книгу прочитали 100 человек, и только один из них понял? Плохо это или хорошо? Пусть решает сам творец, пусть он сам оценит себя. Когда он ночью просыпается и сам себе говорит: «Это плохо!..»

— Что тогда?

— Это уже муки творчества. Ко мне однажды после спектакля подошла восемнадцатилетняя девочка и сказала: «Я написала стихи, посмотрев спектакль». Стихи были обычные, корявые даже, но меня поразило то, что в них было все, что я хотел сказать! Вы не подумайте, я это рассказываю не потому, что доволен собой. Просто тогда я подумал: надо такие спектакли ставить, надо. А многие взрослые меня так и не поняли. Того спектакля.

— А вы часто говорите себе: «Ай да Пушкин!»?

— Не знаю, я зануда. С кем мне труднее всего общаться, так это с самим собой. Я к себе отношусь более критически, чем обо мне пишут даже враги.

— Что у вас за враги такие? Я ничего серьезного не заметила.

— Да что вы! Один у нас есть молодой да ранний. Мне не нравится, когда драматург так цинично относится к театру и вообще к той стране, в которой он живет. Можно кричать о недостатках, можно. Но если бы он говорил хотя бы с болью, я бы понял, но так...

— А вы ранимый...

— Да. Сейчас это ослабевает, потому что я укрепил позиции, натренировал свой организм. В молодости, если случалось что–то даже где–то в мире, я переживал, а сейчас... Ну было цунами в Азии, ну погибли 200 тысяч человек. Я как–то в стороне... Адаптирован.

— Это свойство возраста?

— Нет. Зависит от взгляда на ситуацию. Если человек изменяет себя в каком–то смысле, он и вокруг себя ауру меняет. Это, кстати, очень важно, но говорить просто так в спектакле на эту тему мне уже не хочется. Есть у меня идея создать театр, где будут вестись разговоры со зрителем после спектакля. Чтобы в зале было не 500, а 50 человек. Мне хочется индивидуально к каждому пробиться.

Акт четвертый: идем по накатанной...

Луценко разговорился и вошел во вкус. Окончательно взял в руки вопросник и принялся внимательно его изучать.

— Буду отвечать на вопрос «Что легче: подняться в 6 утра или поздно лечь?». Мне одинаково легко. Я почему–то всегда просыпаюсь на 10 минут раньше звонка будильника — во сколько бы ни лег. Следующее: «Ваш самый близкий друг». Сейчас это моя супруга. Только недавно мы оба это поняли. Всякое было, но я, к счастью, пришел к тому, что все начинается с уважения. ...Что там дальше? «Кого вы предпочитаете держать дома: кошку или собаку?» Собаку держали, много историй с ней связано. А буквально недавно мы с женой решили, что возьмем кошку.

— А вот этот вопрос вам нравится: «От кого вы устаете больше всего?»

— От самого себя. Вот что мне нравится: «Есть ли в жизни вечная любовь?» — тоже хочу ответить. Есть. Только смотря что под этим понимать. Я когда–то увлекся Лазаревым, который написал «Диагностику кармы». Лазарев психолог, наверное, поцелованный космосом. Он пришел к выводу, что все в природе взаимосвязано. Знаете, какую я мысль для себя ценную у него нашел? Мы ведь не думаем, какое это страшное преступление: убить чужую любовь. Если вас кто–то сильно любит, а вы волей–неволей, нехотя, негласно убили эту любовь (это не значит, что вы виноваты или негодяйка какая–то), по законам природы плохая энергетика должна вернуться к вам. Как ни странно, я потом нашел в жизни много подтверждений. Единственное, что остается в такой ситуации, просить у Бога прощения. Вот вы знаете, что такое любовь? Мы ее путаем со страстью, которая к любви не имеет никакого отношения. Любовь — стремление двух людей к гармонии. Самое сложное — найти гармонию внутри себя.

— Про путешествия будете отвечать: где отдыхаете и какой вид транспорта предпочитаете?

— Обязательно! Легко могу ответить:
я бывший железнодорожник, до сих пор желание ездить в поездах не прошло. Я окончил железнодорожный техникум, начинал кочегаром, помощником машиниста, инженером–технологом в депо. Потом сбежал — уехал работать актером в Сызранский театр. Меня коллеги по депо осудили. Был даже товарищеский суд. А по поводу отпуска — в прошлом году в Юрмале с Ростиславом Янковским отдыхал, а однажды отпуск провел в больнице. Отпуск для меня это время, когда можно немного сосредоточиться на себе самом.

— Верите ли вы во внеземные цивилизации?

— Это тоже из вопросника? Отвечу так: загадка бытия пока еще не раскрыта. Создан ли мир случайно или присутствовал разум? Я больше склоняюсь к тому, что причастен разум — я верующий человек в этом смысле. — Борис Иванович вдруг изменился в лице. Посмотрел в упор и спросил: — А хотите, я угощу вас тортом? Женщина, которая тут у меня убирает, необычайно заботлива, она принесла мне торт. Никакого адюльтера, не подумайте, просто сложились странные отношения. Я как–то подарил ей маленький подарок к празднику за то, что она старательно относится к работе. Она в ответ приготовила мне какой–то еды. Мол, сижу тут до вечера голодный. Я ей опять подарок небольшой. Все просто, абсолютно. — Аппетитный кусочек слоеного торта, извлеченный из холодильника, появился на столе, и Луценко с пущим энтузиазмом взялся за вопросник (а время было уже совсем к ночи). — Так... Что там у вас дальше? «Идеал женщины» — я говорил: чеховский образ (в женщине должно быть все прекрасно). Кстати. Моя жена мне частенько вспоминает: когда мы познакомились, я ей сказал, что не люблю, если женщина ест горчицу. Я не мог себе представить: женщина ест горчицу! Или чеснок! Ужас. Дама должна есть только какие–то замечательные блюда.

Я покосилась на торт и с волнением поинтересовалась:

— Торт — нормально? Или только «рафаэлло»?

— Ну да, да. И пить коньяк маленькими глоточками.

— Пока я изящно жую, ответьте на вопрос: чего нельзя прощать даже лучшим друзьям?

— Все надо прощать и всем — даже врагам. По закону христианства так надо поступать, а я христианин. Но это очень трудно. Труднее всего справиться с этим, когда тебя очень обдуривают и ты разоблачаешь обман. Человек даже не подозревает, что я знаю, но сам не признается. У меня был момент: обо мне написали письмо в КГБ.

— И что поведали?

— Это была характеристика. Сочинение моего лучшего друга. Он сообщил, что я игнорирую вступление в партию (это было правдой). И мои слова там были: «Если бы не партийное руководство, я бы сделал в Минске лучший европейский театр». Где я такое сказал — даже не помню. Мне очень сложно было простить ему эту писанину. Я старался забыть, но в душе что–то осталось. Ну не нужно ему было этого делать...

Под конец беседы я получила ответы почти на все оставшиеся вопросы. Сообщаю телеграфной строкой, что детское прозвище Луценко — Бориска–Барбариска, президентом он быть не хочет, так как не видит смысла баллотироваться без конкретного плана преодоления недостатков (а плана у него такого нет). Представить страну через год Борису Ивановичу трудно, но он хочет, чтобы мы жили лучше, получали больше денег, чтобы экономика была прогрессивной, а таланты замечены. В ближайшее время Луценко хочет побывать в Израиле (там у него друг, который постоянно зовет в гости), но что–то его туда «не пускает» («не очень хочется разъезжать: наступает время переоценки самого себя»). По поводу книг: прочесть надо обязательно Библию (дальше уж как у кого получится). Об остальном: режиссера часто гложет червь сомнения, в обществе молодых про себя говорит: «Здравствуй, племя младое, незнакомое» (Луценко надеется понять сие племя, но ему не всегда это удается). Среди полезных сведений я почерпнула, что наш нынешний бенефициант самолично жарит картофель, а также готовит окрошку. Все это ему нравится скармливать родным и близким не без расчета на похвалу. Футболом не увлекается, а увлекается мечтами о том, что наши футболисты каким–то чудом однажды прославят Беларусь на весь мир.

Если подытожить, то мне все же удалось вписаться в рубрику. А Луценко поставить свой маленький моноспектакль. Мне кажется, я поняла, что хотел сказать режиссер. Женщина — это нежность и преданность, красный цвет красив, детство — первый и порой единственный шаг к познанию смысла жизни, прощение трудно дается, а способность подняться над собой — невероятная редкость. Иногда не хватает одного какого–то толчка, сгустка энергии, который сфокусирует цель и движение. Этот толчок, по идее, и должен дать театр. Невысказанные мысли режиссера не в словах, а в его спектаклях — вот, собственно, то главное, о чем шла речь в нашей импровизации на тему рубрики «50 вопросов». А разобранный на индивидуумы мир в своем изменении не знает пауз, какофония порой искажает смысл сказанного, усиливает чувства и треск рвущегося пространства (это когда персонажи «выкраивают» себе окна, через которые пытаются наладить контакт друг с другом). Мы бодры, энергичны, но иногда не видим друг друга, хотя и претендуем на внимание к себе...

Вся жизнь — театр, в основе сценария — желания, наткнувшиеся на действительность.

Занавес.