«Не могу сказать, что прожил жизнь так, как хотел…»

Архивное интервью Олега Янковского сегодня звучит как своеобразное подведение итогов

Архивное интервью Олега Янковского сегодня звучит как своеобразное подведение итогов

В такие утраты не хочется верить. До последней минуты все ждали чуда, ведь речь шла о волшебнике, который говорил: «Слава безумцам, которые живут, как будто они бессмертны — смерть иной раз отступает от них». Этой почти архивной беседе — 8 лет. Записи, которые полностью никогда не публиковались, теперь стали бесценным свидетельством о мыслях и чувствах так рано ушедшего актера. Интервью сегодня звучит как своеобразное подведение итогов, ведь тогда, рассуждая о важных вещах, актер оценивал и свою жизнь.

— У вас есть дворянские корни. Какую роль это сыграло в вашей жизни?

— Сейчас пришла мода об этом говорить, появились дворянские собрания, родословные составляются. Но я никогда это не выпячивал — есть и есть. Конечно, многое во мне подпорчено жизнью, но совсем уничтожить то, что вошло в гены, в состав крови, нельзя. Хотя и детство трудное, и жизнь в коммуналках, и студенческие годы нищие — все это заставило меня ракушками обрасти.

В суете сует, в этой бытовщине налет аристократизма мною потерян. Среднее образование плохое у меня, а это тоже очень важно. Потому что была бы другая жизнь, будь я образован иначе. Я сейчас не об уме говорю, а об образовании, и не стесняюсь этого.

— А о чем вы мечтали в детстве?

— Да так. О глупостях всяких. Спортом занимался долго, футболом. По ночам снился себе в роли правого нападающего или, того хуже, вратаря. Потом хотел пойти работать зубным техником. Из меркантильных соображений, ведь зубы выгодно делать.

— Когда поняли, что вы — актер?

— Достаточно поздно. Хотя играть начал рано — 14 мне было, когда я впервые вышел на сцену в Минском театре драмы. А потом, будучи студентом Саратовского театрального училища, играл в массовках и стоял за кулисами местного театра. А саратовский театр обладал очень хорошим актерским составом. И вот я стоял, смотрел на ведущих актеров и удивлялся: почему их считают великими, ведь я тоже так могу… Я, тогда еще человек скромный, гнал от себя такие мысли: как можно! А сейчас понимаю: чем больше работаешь, тем больше сомнений появляется. Твердо знаю: вот это я могу, а это нет. Если не могу, то и не лезу.

А в детстве об этом не думал. Разве мог я в Джезказгане, где родился, мечтать об этой профессии? Эвакуация, 44-й год, война, лагеря, какая, к черту, актерская профессия? Меня судьба привела на сцену.

— Скажите, много в вашей жизни было случайностей?

— Много. Вот, например, во Львове я был с театром на гастролях, сидел в ресторане. А за соседним столиком — режиссер Владимир Басов. Он на меня посмотрел, сказал, что им нужен такой типаж для фильма «Щит и меч». Он даже не знал, что я актер, думал — инженер. Совпадение? Судьба?

— Говорят, сейчас все измельчало. Вот раньше звание «народный артист» звучало гордо. А теперь…

— В советское время звания давали чаще всего не за творческие успехи, а за те поступки, которые были необходимы системе, — это высоко ценилось и хорошо оплачивалось. Конечно, за талант тоже награждали, но в основном все-таки была политика служения режиму, и за это хорошо платили. В буквальном смысле.

— Какие же поступки совершили вы?

— Вы знаете, по крайней мере, ничего безнравственного не совершил. Я не читал по телевизору «Малую землю» Брежнева, хотя предлагали. Можно играть хорошо и плохо, но в безнравственных деяниях участвовать нельзя. Хотя актер зависим и от режиссуры, и от пьесы. Были, конечно, какие-то компромиссы: не всегда была возможность выбирать самому, где работать, где сниматься. Подчас соглашался на невыгодных и неинтересных для себя условиях — надеялся, что все это будет учтено, поощрено… Но тех поступков, за которые было бы сейчас стыдно, не совершал. Клянусь!

— Кто вам более интересен из молодого поколения режиссеров?

— Валерий Тодоровский интересен, Алексей Балабанов. Хотя я последнему сказал, что он снял талантливую пакость (имеется в виду картина «Про уродов и людей». — Прим. автора). Нельзя было, конечно, не дать Балабанову приз за эту ленту на «Кинотавре», потому что это талантливо, но это какой-то страшный талант, сложный.

— Может, это адекватное отражение нашего времени?

— Нет. Помните Рублева (фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублев». — Прим. автора)? Рублев через такое уродство жизни прошел, а в конце картины были показаны цветные иконы… Зритель запомнит это раз и навсегда. Художник должен давать перспективу и свет. Не буквально такой американский хеппи-энд. Просто просвет обязательно должен быть… Иначе как жить дальше?

— Вы зависите от чужого мнения?

— А как иначе? Ведь актер всегда на виду. Когда артист говорит, что он не любит всю эту толпу поклонников, поклонниц, он врет. В лучшем случае кокетничает. Лиши его этого — будет несчастным человеком. Напряжение, усталость — это снимается легко. Хуже другое. Проходит день: в десять часов — звонков нет, в два часа — звонков нет, в пять часов — звонков нет… Ты не востребован. Занять себя ничем другим не можешь. Это самое тяжелое в жизни.

Популярность — моя естественная аура. Я в этом живу — не то чтобы мне нравилось, что на меня глазеют, просто я живу своей профессией. Вот, например, когда я приезжаю за границу, то сразу ощущаю разницу: как знают меня здесь, а там…

— Вас не раздражает, когда вы, уставший, идете с поезда, а люди оборачиваются вслед, что-то говорят, порой проявляя бестактность?

— Это, конечно, не доставляет удовольствия. Тем более наши артисты находятся в совершенно другой ситуации, нежели западные. Тех увидеть в бытовой ситуации почти невозможно. А наших можно запросто встретить в служебном коридоре, в магазине. Но это против правил! Не надо встречать в прачечной Янковского. Это прежде всего не нужно зрителю: пропадает тайна, иллюзия. Я играю разные роли, а зритель создает себе какой-то свой образ. И разрушить его страшно.

— Надо сохранять дистанцию?

— Да-да. Вот, например, иллюзионист Копперфильд — у него же целая индустрия обмана. И он не имеет права сказать, как это делается. Наша индустрия другого порядка, но это тоже своего рода обман. И потом, актеру тоже нужны силы. Вы, зрители, приходите в зал — и вас нужно победить. Одного легко победить, двоих. Но когда вас семьсот или полторы тысячи человек и вы все разные… Кто-то приходит со злом, кто-то — с добром. И надо всех подчинить себе, своей внутренней воле. Это очень трудное дело, и оно почти ежедневное.

— В чем, по-вашему, заключается миссия женщины?

— В материнстве. Это более широкое понятие, чем просто воспитание детей. Знаете, в этом смысле восточная мудрость, скажем так, мудрее, чем европейская. Вот до чего хорошего довела эмансипация в Европе? А на Востоке женщина, мать может остановить распри. Я против фундаментализма, но если бы можно было найти середину между азиатскими устоями и европейскими — где-то на этой границе и есть для меня идеал женщины.

Счастлив мужчина, которому попадется женщина, которая во всем поможет ему. Во многом именно женщина создает мужчину. Я это и о себе могу сказать. Честно говоря, на 70 процентов я обязан своей жене. А 30 процентов — это судьба. Хотя нет. Судьба — это как раз встреча с этой женщиной. Эти 30 процентов — мои способности, талант, а все остальное — от нее.

Наверное, самое главное в женщине — это даже не красота, а теплота, мудрость, обаяние. Это, наверное, и есть женственность. Если эти качества отсутствуют, мужчина это сразу чувствует.

— Во имя чего вы готовы пожертвовать своей известностью?

— Для меня понятие семьи самое дорогое. Ради семьи могу оставить даже профессию.

— Это было всегда или появилось со временем?

— В двадцать об этом не думал, как и в двадцать пять, в тридцать… Но после сорока пяти это пришло. С возрастом ветви дерева уходят дальше, становятся длиннее, появляются внуки, внучки… Для меня важнее благополучие близких людей, чем мое собственное. Если случится так, что часть чего-то надо отдать сыну — часть успеха, часть себя, соглашусь не раздумывая. Если можно попросить Господа Бога отнять все мои будущие роли, мои будущие успехи во имя сына, его благополучия, я это попрошу.

— Как вы считаете, ваша жена состоялась как актриса?

— Я во многом ей не помог, как помогла моя жена мне. Я себя за это корю. Она положила на меня свою жизнь — жизнь талантливейшей актрисы…

— Может, она как умная женщина решила, что ваша самореализация в профессии гораздо важнее, чем ее…

— Правильно решила. Но когда я мог ей реально помочь состояться, то не сделал этого. Никогда себе этого не прощу. Конечно, я поступил так не сознательно. Нужно было что-то пробивать, ставить перед режиссерами какие-то условия. Я устроен иначе, не могу просить. Ведь в свое время она была звездой, а я был мужем Зориной. Янковского тогда еще не было как такового.

— Часто говорите себе: я устал?

— Никогда этого не показываю. Стараюсь скрывать от всех плохое самочувствие. Бывают депрессии, возникает апатия ко всему. Но я стараюсь в эти моменты быть в кругу близких людей, на виду. Чтобы уж совсем плохо не становилось.

— А наоборот — уехать, скрыться от всех, не говоря ни слова?

— Нет, стараюсь беречь покой близких. Что там происходит внутри меня — это мои проблемы, я не выставляю напоказ свои чувства. Хотя окружающие, конечно, чувствуют мое настроение. Я человек достаточно естественный. Страшно не люблю, когда на ком-то надета маска. Сразу это чувствую и стараюсь больше с таким человеком не общаться.

— Так проявляется ваше стремление к внутренней гармонии?

— Да, наверное. Не задумывался. Знаете, я и над смыслом жизни не задумывался. Не люблю загадывать наперед, строить планы на далекое будущее. Совершенно не азартен: не играю ни в казино, ни на чувствах, интриги не плету…

— Вам часто бывает стыдно за свои поступки?

— Я на эту тему часто с собой общаюсь. Часто мысленно прошу у Всевышнего прощения. Правда, больше за мелочи. За большие проступки реже, их у меня не так много. Стараюсь в жизни следовать библейским заповедям. Хотя зарекаться трудно: ситуации бывают разные.

— За все воздается?

— Да, да, я верю в это.

— Что для вас значит счастье в жизни?

— Ощущение счастья приходит совершенно неожиданно, и порой в самом неожиданном месте. Например, в трамвае или в очереди в магазине. Вот я вроде счастлив: занимаюсь своим любимым делом, у меня семья и т.д. Но мне все-таки кажется, что то, что я перечислил, — это состояние комфорта. Счастье — это другое. Оно ни от чего не зависит. Счастье можно испытать и в горе. (После паузы). Все-таки я, наверное, очень жизнелюбив! Я беру от жизни по возможности все. Я грешник! (смеется) Потому что, черт возьми, я люблю жить!

— Неожиданный вопрос: вы суеверны?

— Очень. Например, если вижу на пути черную кошку, делаю большой круг, чтобы ее обойти. Если возвращаюсь, обязательно заглядываю в зеркало. Я очень суеверен.

— А вы боитесь не увидеть отражения в зеркале?

— А что, бывает такое?

— Не буквально, это скорее образ. Заглянуть в зеркало, как в отражение своей жизни, и решить, что мало сделано, мало успелось…

— Боюсь этого. Страшно боюсь. Бывают моменты, когда думаю, что все роли, сыгранные за столько лет, будут забыты, что все, чего я достиг, кем стал, — все это формальность, мелочь… Успокаивает то, что есть семья, род продолжен. Наверное, ощущение жизни — это востребованность во всех смыслах: в семье, в друзьях, в творчестве.

— Звучит как подведение итогов…

— Нет, актер живет надеждой, верой в завтра. Надеюсь, не все еще прожито. Не могу сказать, что прожил жизнь так, как хотел. Поскольку фантазия буйная. Но зависти в том смысле, что у кого-то лучше судьба сложилась, нет. То, что вокруг меня есть, мне дорого. Но, может, была б возможность — прожил бы немножко иначе…

Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter