Настоящее прошлое

Сосед по палате, щуплый, как мальчишка, глядя в потолок, сказал в никуда: «Мне вот 86 лет, а снятся все время две вещи: война и как я Брест помогал строить. Я ведь строитель, —– повернулся он ко мне. — Деревня наша была партизанской, а, известное дело, там, где партизаны, там и каратели.

Как–то раз, когда партизаны недалеко от нас перебили местное отделение гестапо, приехали они на двух машинах. Слышим, на другом конце деревни стреляют. Мы в доме втроем: мама да я с сестрой. Затаились, сидим как мыши. И тут обмерли: прямо на нашем крыльце кто–то стонет. Мы сидим, прижавшись друг к другу, мама шепчет, чтобы молчали, а с крыльца голос, да такой тихий, что еле слышно. Говорит, что свой, что раненый, что из соседней деревни, да вот немцы подстрелили, ноги перебиты, сам уйти не может. Понятное дело, просит, чтобы спрятали. Мы на мать смотрим, а она побелела и говорит: все, убьют нас всех. Сидели мы так молча долго, парень за дверью стонал, потом затих. Открыли дверь, не выдержали. Видим, действительно лежит раненый, кровь за ним тянется, как он дополз до нас, сказать трудно. Ну, как увидели мы все это, так уже не думали. Вместе втащили его в хату, перевязали, как могли, а он уже без сознания был, лежал и молчал, как убитый. Мама все повторяла: «Убьют нас всех» —– и когда его тащила в темный угол, и когда перевязывала, и когда нам приказывала молчать. Потом крыльцо мыли, да что там помоешь на скорую руку. А немца, что потом в хату вошел, буду помнить всю жизнь. Не знаю, что он понял, что увидел, но поводил автоматом из стороны в сторону, посмотрел на нас с сестрой и ушел. Я так думаю: коммунист это был. А чего он нас не пострелял?»

Мы молчали, тихо бубнил телевизор, и сосед все так же в сторону продолжал: «А парень этот умер на следующий день. Мы его похоронили на краю леса. А помогали нам соседи, хорошие были люди, не побоялись. И Надя среди них, соседская девчонка. Я ее три дня назад похоронил, жена это моя была. Я вообще за последнее время только и делаю, что близких хороню. Надя сразу в кому впала, но я ее не оставлял, она меня как взяла за руку, когда ей плохо стало, так и держала, пока могла. Я с ней и в палате три дня лежал. Раскладушку мне не дали, но я маленький, сами видите, да и Надя была не богатырского росточка. То на полу, то рядом с ней, так последние три дня и прожили. А теперь один».

За окном сосны клонились друг к другу, сумерки заползали во все щели, и казалось, что голос раздается откуда–то сверху: «Я вот часто думаю, меня вот так изрезали, что жить нечему, а я вот все живу. Какие только болезни у меня не нашли, что только не лечили, но как топчу я эту землю, так и продолжаю. А ведь и в болотах вместе с партизанами приходилось сидеть, и помогать врачам концлагерь местный разбирать — господи, чего я там только не насмотрелся. Вы вот человек молодой, — он покосился на мою седую голову, —– так я вам вот что скажу: никого обмануть нельзя — ни себя, ни бога, ни людей. Все равно будет так, как на роду предписано».

Хотелось спросить, а как оно, то, что на роду предписано, да ответ был ясен, поэтому я только спросил: «А что ж дети?» Он молчал, ничего не говоря, и когда пауза стала невыносимо долгой, я сказал: «Ясно, не надо ничего говорить». И он ответил: «Спасибо, что поняли».

Сосед не философствовал, он просто рассказывал про свою жизнь, и постепенно становилось ясно, насколько он одинок и как тяготится этим одиночеством. В нем продолжала бурлить энергия жизни, он хотел жить, умел это делать, однако о прошлом говорил так, как говорят о сегодняшнем дне. Это сегодня у него в деревне лютовали немцы, сегодня он хоронил раненного в бою партизана, сегодня сидел по горло в болоте, когда попал в осаду вместе со всеми соседями, сегодня строил дома и дороги в Бресте и сегодня хоронил жену. Болезни окружили его, как забор, он остался, судя по всему, один на белом свете, и в этом прошлом находил силы жить. Говорят, нельзя жить прошлым, и, в общем, это правда. Ну а если, кроме прошлого, ничего не осталось?

Соседа как раз сегодня выписывали, он быстро собрал свой нехитрый скарб, долго благодарил сестер и врачей, сказав мне тихо: «Вылечить не вылечили, но поддержали», и ушел на троллейбус. Ясный ум, прекрасная память, живая походка энергичного человека — хотелось верить, что одиночество не может быть абсолютным, что у него тоже есть свой ресурс, свои границы, и если одиночество постоянно цепляется за прошлое, то нет смысла это прошлое гнать прочь, пусть живет рядом, вместе с настоящим, а иначе жизнь теряет смысл. А как же без него, без смысла?