Культурный слой — это та история, вне контекста которой мы вряд ли сможем понять как наше прошлое, так и наше настоящее

Есть в самом сердце города Гродно такая улица — Элизы Ожешко, названная в честь польской писательницы, жившей здесь и здесь творившей. Стоит ее небольшой бюст недалеко от того места, где находился скромный деревянный дом автора книги «Над Неманом», у его плит — цветы. Здесь же музей ее памяти. Но вот если заинтересоваться, как эта улица называлась за всю свою историю, то окажется, что еще в XVI веке она называлась Новой Вертелишской дорогой, потом улицей Роскошь (это в честь корчмы, популярной у местного люда). Позже улица стала Садовой, затем носила имя губернатора Муравьева, Романовской (в честь императорской фамилии), потом стала называться Муравьев–штрассе, Ожешковой, Ленинской, Адольф Гитлер–штрассе, наконец, Ожешко. И таких улиц, таких топонимических метаморфоз, как в Гродно, так и в других белорусских городах, десятки, сотни. И это не случайно: изменения топонимического характера отражали движение истории, ее суть, и как бы нам что–то ни хотелось забыть, что–то зачеркнуть, все это живет в памяти, как материальной, так и духовной.

Вот жители улицы Ожешко до сих пор вспоминают, как во время оккупации по улице шел немец из комендатуры и распоряжался все вымыть — стекла окон домов, мостовую — к приезду какого–то высокого нацистского гостя. Потом пришел проверить, и те окна, которые ему показались грязными, разбивал палкой. Вот иной пример, но из той же эпохи. В романе В.Богомолова «В августе сорок четвертого...» два контрразведчика идут по одному из западных белорусских городов и попадают на местный базар. Их, выходцев из глубин России, поражает небывалое движение товаров и лиц (понятное дело, той эпохи и того уровня жизни). И один говорит другому: «Подожди, пройдет немного времени — и их всех прижмут». И действительно прижали, да так, что мелкую ремесленную торговлю в том же Гродно пришлось воскрешать не одно десятилетие. Эпохи напластованы в наших городах, в наших умах и сердцах, и достаточно объяснимы и популярны попытки выстроить свои системы приоритетов, что–то забыть, что–то поставить на первый план, что–то вообще вычеркнуть из нашей жизни.

В городе Кобрине Брестской области много лет действует, развивается очень хороший музей памяти генералиссимуса Суворова, в котором работают энтузиасты своего дела. А в городе Пинске той же области одну из улиц назвали в честь знаменитого польского писателя и журналиста Р.Капустинского, который здесь родился и всегда помнил и любил свой город. Исключает ли одно другое? Да нет, если вспомнить, что это та история и то наше общее культурное поле, которое обогащает нас всех, но никак не обедняет. Речь ведь не идет о том, что нам кто–то что–то навязывает, суть в том, что подобные явления и процессы — уже состоявшийся факт, уже имевшая место реальная история, которую мы наследуем вовсе не для того, чтобы уничтожать эти следы. Да, мы можем и должны давать оценки тому или иному историческому событию, мы можем и должны высказывать свое мнение по тому или иному конкретному поводу. Но вряд ли надо уподобляться современникам Великой французской революции 1789 года, которые вытащили прах кардинала Ришелье из пантеона великих людей Франции, и мальчишки использовали череп великого реформатора и объединителя страны в качестве футбольного мяча. Потом все было исправлено, великому человеку отдали соответствующие почести, но осадок, как говорится, остался.

Когда сегодня жестко и непримиримо относятся к памятникам той или иной «плохой» эпохи, когда стремятся не просто выкорчевать «ненужное» прошлое, то допускают несколько ошибок. Во–первых, ничего выкорчевать нельзя. Прошлое (любое) живет в семьях, памяти поколений, материальных остатках прошлого — ну нельзя же «зачистить» все следы пребывания того или иного времени. Можно давать оценки — нельзя ломать и агрессивно строить на старом место нечто принципиально, небывало новое. Любое новое стоит на плечах старого, здесь простая диалектика. Во–вторых, герои прошлого, конечно же, не идеалисты, это обычные люди, которые жили в свое время и вряд ли могут перейти границы этого времени. Александр Пушкин, памятник которому высится в Могилеве, имел далеко не сахарный характер, его эпиграммы создавали ему врагов пачками, поэт любил женщин, и женщины любили его, он пил шампанское, словом, перед нами вовсе не образец исполнения библейских заповедей. Критиковал царский режим и одновременно шептал перед смертью окружающим, что останься жив, «был бы его» (царя). Попробуйте найти героя, выкованного из одних достоинств и добродетелей — мгновенно убедитесь в утопичности этой затеи. Но Пушкин всегда останется автором бессмертных строк про чудное мгновенье, про синее море и ветер, который подгоняет кораблик, летящий по волнам. Пушкина называют гением вовсе не потому, что его строки можно выдернуть из контекста и направить их острие против (или за) современных проблем и вопросов. Пушкин гений в силу небывало высокой степени художественности, могущества духа, позволяющего видеть в сиюминутном вечное и восторгаться жизнью такой, какая она есть. К слову, в Бресте местный университет носит имя поэта. Был момент в нашей недавней университетской истории, когда на волне «чистки» прошлого имя поэта ушло из названия вуза. Но справедливость достаточно быстро была восстановлена, и публично никто не ставит вопроса о переименовании высшего учебного заведения потому, что «Пушкин в Бресте никогда не был и на страницах местного «Вестника» никогда не публиковался». Пушкин — это ведь планка, тот горизонт, который очерчивают именно гении и к которому надо бы идти.

Могут возразить: а не получается ли, что великих имен «чужих» народов у нас больше, чем наших собственных? Скажем, понятно, что вот Лев Толстой — гений русского народа, вот Микалоюс Чюрленис, его любят и уважают прежде всего литовцы, вот Иоанн Павел II — плоть от плоти прежде всего польcкой нации, несмотря на космополитизм Ватикана. А у нас распространены характеристики вроде того, что композитор С.Монюшко — прежде всего сын трех народов: польского, белорусского и литовского. Что Т.Костюшко, Ю.Немцевича и многих иных крупных деятелей прошлых эпох можно понять и оценить лишь в контексте переплетения культур. Но по–иному у нас невозможно ни думать, ни практически действовать. В том–то и суть, что назвать чужой русскую нацию, например, у нас никак не получится. Ну как назвать чужим композитора и певца В.Мулявина, которого все мы недавно с такой теплотой вспоминали? А ведь можно и это сделать при желании, допустив, что он автор не только «Малiтвы» и «Александрыны», но и «антипатриотической» «Вологды». Белорусская история, история белорусского общества сложились так, что часто разделить один народ от другого просто невозможно, и говорить в этой связи о нашем «чистом суверенитете» — это то же самое, что говорить в той же Европе о «чисто национальной» крови той или иной нации. Попробуйте найдите эту кровь после веков войн и завоеваний, переселений народов и великих катаклизмов иного рода.

Но ведь это банальные, в принципе, констатации. Напоминать о них приходится потому, что в последнее время столкнулись, переплелись вроде бы две не связанные между собой тенденции. С одной стороны — это небывало жесткое и в своей основе несправедливое отношение к недавней советской истории со стороны ряда структур и сил. Со стороны другой — налицо интерпретационное своеволие, когда фактически каждый сегодня вправе претендовать не просто на личное, а общественно звучащее мнение по тому или иному историческому факту, той или иной исторической фигуре. Любители стали править бал, и как–то в тени (для широкого общественного мнения) остаются профессионалы — у них фактически никто не спрашивает ни о роли Суворова в новых условиях, и вообще, есть ли предпосылки для пересмотра этой роли. Ни о Пушкине — насколько он на самом деле велик и в самом ли деле «империалистичен». История превращается в футбольное поле, где каждый знает, куда надо бежать, как по мячу бить и какие стратегические рисунки можно созидать. Мало того, история начинает напоминать пресловутое прокрустово ложе, где «отрубается» все то, что не входит в представления о должном, о том, что имеет перспективу в настоящем и будущем. Это большая смелость — решать, скажем, в чем был прав или не прав Пушкин и какие его стихотворения имеют большую глубину и ценность для потомков. Какие четверостишия можно помещать на постаменте, а какие исключать. Суть–то в том, что любой поэт, любой исторический деятель может быть принят, воспринят нами исключительно в его целостности, со всем набором как плохих, так и хороших качеств. Да и кто, когда решил или может решить, какие качества можно назвать сегодня плохими или альтернативными? А не повернется ли завтра все так, что плохое вдруг станет востребованным, а хорошее будут спешно прятать в идеологический чулан? К истории надо относиться с глубоким уважением и желательно профессионально, тогда многие наши ляпы уйдут на второй план.

Советская Белоруссия № 19 (24901). Вторник, 2 февраля 2016