Летом к нам в Чернявку приезжали студенты художественного училища, как они говорили, писать этюды. Это были необычные ребята, и одевались они как–то не так, и вели себя странно. Могли часами простаивать на солнцепеке, рисуя берег Бобра с соснами на пригорке. Мы подходили, смотрели на их работу, но за целый день на их рисунках почти ничего не менялось. К вечеру они складывали свои краски и подолгу сидели и часто чуть не до драки спорили о каких–то Репине и Врубеле. Гарику — высокому кудрявому парню в соломенной шляпе — нравился Врубель, а Сашке — худощавому невысокого росточка блондину — нравился Репин. Не зная сути спора, я принимал сторону Гарика, потому что он мне нравился, а на Сашку злился, потому что он ну никак не хотел уступать Гарику.
Мама иногда давала сала, хлеба, картошки, чтобы я отнес художникам.
— А то они там околеют. Нашли что рисовать, Бобер! Нарисовали бы лучше мне лебедей, — возмущалась мама.
Я приносил ребятам «подкрепление», и они тут же пекли в костре картошку и жарили на заостренной рогульке–палочке, по деревенски «дитке», сало. Подкрепившись, продолжали свой бесконечный спор о Репине и Врубеле, пока не затухал костер и пора было расходиться по домам.
— Владик, а кто лучше — Врубель или Репин? — спрашивал я у своего друга, который был для меня абсолютным авторитетом, когда мы возвращались домой.
— Л–л–лучше два р–р–рубля, — твердо ответил Владик и достал из кармана фонарик.
Я обалдел! Это был настоящий немецкий фонарик «Даймон». На нем иностранными буквами внизу, под широким сверкающим глазом, так и было написано: Daimon. Владик включил фонарик. Узкий луч прорезал темноту и уперся в противоположный берег Бобра. Владик пошарил лучом по кустам, осветил речку и стоящую довольно далеко от нас леспромхозовскую баню.
— Что, н–н–нравится? — спросил он.
Вместо ответа я кивнул не в силах вымолвить ни слова.
— К–к–купи, — просто сказал Владик, — д–д–двадцать пять рэ.
Я мгновенно очнулся. «Откуда у меня деньги? Он, конечно, пошутил», — думал я, идя домой.
Прошло несколько дней. Фонарик Владика стоял у меня перед глазами...
Каждое утро отец приносил из магазина большую дерматиновую сумку, набитую деньгами. Мне предстояла ненавистная работа — сложить по купюрам, подсчитать и записать на бумажку дневную выручку отца, который работал заведующим нашей деревенской лавкой. Это были деньги еще до реформы 1961 года. Они кучей лежали на полу, и нужно было каждую купюру разровнять, аккуратно сложить и подсчитать. В этой куче редко встречались сотни. Они были очень большими и их называли простынями. С ними проблем не было остальные, более мелкие купюры были так измяты и их было так много, что с ними приходилось долго возиться. Когда я заканчивал работу и отдавал отцу деньги и бумажку с итогом по всем купюрам и общей суммой, он относил деньги на почту.
В одно утро, когда отец принес очередную сумку денег и вывалил их на пол, я приступил к работе. «А что если я возьму всего одну бумажку? Никто не знает, сколько в этой куче денег. Всего одну бумажку. Даже отец точно не знает, сколько их тут», — думал я, складывая деньги. Мне так хотелось иметь «Даймон»! Я взял из кучи 25–рублевую купюру и положил в карман. Мне показалось, что на меня кто–то смотрит. Но в комнате, кроме меня, никого не было.
В этот же день фонарик был у меня, но пользоваться им я не мог. Я спрятал его в сарае. Думал, что как–нибудь обойдется и я что–нибудь придумаю, ну скажу, что нашел. Я долго терпел и однажды вечером украдкой достал свой фонарик, стал светить.
Мать возилась во дворе, заметила что–то неладное в сарае и накрыла меня с поличным. От неожиданности я все ей рассказал.
— Ну погоди! Это ж надо, украл у батьки деньги! Он же тебе за это голову оторвет! — говорила она, выкручивая мне ухо.
Я плакал и боялся даже представить, что сделает со мной отец. В этот вечер отец поздно пришел с работы, когда я забылся тяжелым сном. Утром меня разбудила мать.
— Иди к батьке, — сказала она, подталкивая меня в спину и держа в руках фонарик. Отец сидел за столом, завтракал. — Во, посмотри! У нас в семье вор завелся! Иди к отцу! — скомандовала она.
Ни жив ни мертв я сделал пару шагов к отцу. Мать в это время расписывала в самых страшных красках мой проступок. Отец привычно завтракал, затем посмотрел на меня и спокойно сказал: «Чтоб больше этого не было».
Наступила тягучая тишина... Мать растерянно немного постояла, потом спросила:
— И все?!
Отец встал из–за стола, прошел мимо меня, надел кепку и пошел на работу.
Художники каждое лето приезжали к нам на этюды, но Гарика и Сашки среди них не было. Спустя годы я узнал, кто такой Репин и кто такой Врубель.
А урок отца, данный мне в то лето, я запомнил на всю жизнь.
