На узких перекрестках мироздания

Приходилось ли вам чувствовать себя «собакой, забытой на станции»? Когда все вокруг куда–то едут, улетают, спешат, а вы стоите на перроне и вам никуда не надо. Приходилось? Тогда поймете, о чем я. Однажды мне довелось просидеть в транзитном терминале крупного европейского аэропорта больше суток. Вынужденное бездействие, оказывается, очень обостряет наблюдательность.

Уже через часок–другой (когда еще в обычной жизни можешь позволить себе так бросаться временными категориями?) я четко могла определить, откуда и куда летит практически каждый, кто коротает со мной время в этом зале. Картинка часто меняется — едва ли не каждую минуту взлетает или садится самолет.

Вот — ватага японцев, будто стайка тропических рыбок, шныряет от магазинчика к магазинчику. Скоро отправится самолет на Осаку. Он уже стоит под окном — огромный двухэтажный «Боинг». Недалеко от японцев расположились индусы. Кто бы мог подумать, у индианки сари — тончайший шелк, должно быть одного цвета с обувью, сумочкой и прочими аксессуарами. А мужчины откидываются в креслах для отдыха, сняв ботинки, но не снимая чалму.

Но это я так, для картинки. По–настоящему «зацепили» меня совсем другие лица. Я вычислила их сразу. Можно сколько угодно язвить по поводу «сантехник сантехника видит издалека». Но это действительно так. Лица соотечественников не перепутаешь ни с какими другими в мире! Даже если они уехали из страны давным–давно.

В таких встречах напрочь отсутствуют условности. Чтобы заговорить, не нужны никакие реверансы. «О, наши!» Следующим порывом могут быть едва ли не жаркие объятия.

На нашу скамейку вспорхнула Анжела. Пестротой и легкостью — точно райская пташка. Рассказывает, что еще 9 лет назад ее семья растила огурцы на Столинщине. Жили–не тужили. А потом отец решил уехать в Испанию. Сначала ненадолго. Сейчас у них клубничная ферма.

— Если человек умеет работать, он нигде не пропадет, — щебечет Анжела. — Вернуться? Да ни за что! Я — человек мира! Мне везде хорошо!

В ее бравадный монолог я не смогла бы втиснуть и слова, даже если б захотела. Но я молчу. Почему–то понимаю, что ей надо высказаться. После долгого социалистического рапорта Анжела замолкла. Выдержав паузу, с едва скрываемой тоской спросила:

— А как там у нас?

— Где? — не понимаю я.

— Ну у нас, в Беларуси? Я в Минск любила приезжать...

— А, Минск... Красивый стал...

Я не стану говорить о ностальгии и прочих заморочках, которыми эмигранты Страны Советов оправдывали то, что не прижились на чужом асфальте. Нынешние молодые люди, эти люди мира, лишены предрассудков. Они прагматичны и практичны. В их действиях куда меньше чувств и больше логики. Они знают, чего хотят от жизни и когда примерно смогут достичь намеченного. Но после рассказов об удавшейся жизни (этот фрагмент обязателен!) и преимуществах капиталистического мировоззрения начинаются расспросы о Беларуси. И я не рапортую. Я могу позволить себе говорить об обстоятельствах просто, как есть. Мне ведь не надо ни пред кем оправдывать свой отъезд или возвращение. И за напускным безразличием Анжелы проглядывает тихая нежность. А после она яростно начинает вспоминать подробности: дом, поселок, Минск, цирк, университет. Она говорит об этом куда искреннее, чем об испанском комфорте. И еще: называет Беларусь нашей страной. Ни разу не добавляет — «бывшая».

Ее натренированное ухо улавливает объявление о подаче мадридского самолета. Искренне прощается, обещает обязательно приехать. Когда уходит на посадку, несколько раз оборачивается.

Следующий, с кем я коротала транзитное время, был Вадим. Родом из Минска. Работает в Канаде, тоже человек мира. Когда после традиционного рассказа в духе «жизнь удалась» он поинтересовался: «А что там у нас?», — я не переспрашивала. Я уже знала, о чем это он...