Оказался я на днях в Гродно. На город посмотрел, по узким улочкам походил, постоял, как принято, на высоком берегу. Сфотографировал телефоном серый, без единой льдины Неман, мост вдалеке, холмы. Вспомнил, как по молодости жаркой летней ночью пробовал его переплыть. Слава Богу, спасли меня рыбаки на деревянной лодке, привезли на берег. Посмотрел на древнюю Коложскую церковь, на ее апсиду, камнями выложенную, на замок, который наконец–то реставрировать понемногу взялись. И даже, врать не стану, не подумал расхожее про воду, в которую дважды не войдешь, и про то, сколько ее уже утекло, а Коложа все стоит, все такая же задумчивая.
Поставил в музее печать в командировочном удостоверении. Управился со всеми делами, потоптался немного в двухэтажном пешеходном центре, заглядывая в витрины, на знаменитые гродненские костелы посмотрел, но так как погода к длительным прогулкам на свежем воздухе не располагала, я в конце концов оказался в гостях у гродненских художников...
Сижу в мастерской Сергея Гриневича за большим столом, уставленным нехитрой снедью из соседнего гастронома. Кто чай, кто кофе, а хозяин разнокалиберные рюмки на стол выставляет и наливает. В мастерской остро пахнет скипидаром, у стен холсты, еще час назад Сергей Гриневич большущий натюрморт писал, состоящий из двух стульев. Кстати, стулья, ему позирующие, лежали на полу, почти в центре мастерской. За столом четверо мужчин и женщина. Все мы давние знакомые, много лет назад вместе учились на разных курсах художественного факультета, а потому почти родня. Разговор течет, не прерываясь: веселый — когда что–то забавное на ум приходит, грустный — когда вспоминаем тех, кого уже нет. Всем все понятно почти с полуслова, только стоит фамилию назвать или какое–то кодовое слово произнести.
Удивительно, но гродненские художники живут дружно, ходят друг к другу в гости, не боясь показывают новые работы. Совсем не так, как в столице. Может, от того, что их меньше, а может, климат здесь другой. Я им это свое наблюдение высказал, они в ответ плечами пожали. Задумались, но согласились.
Я смотрел на своих однокурсников, пытаясь увидеть их молодыми, двадцатилетними, — и понемногу, скорее всего, по голосам и манере говорить, начинали проступать прежние черты. Что поделаешь, позади длинное прошлое, впереди короткое будущее. Как ни старайся, но оно будет только уменьшаться. А потому мы цеплялись за прошлое. И мне вдруг показалось, что все возможно, что все по–прежнему, что время, предаваясь воспоминаниям, можно если не остановить, то придержать. И вдруг Сергей Осоприлко, мой однокурсник и по училищу, и по институту, сказал негромко: «А помнишь, как–то в общаге я у тебя книжечку, сборник японских стихотворений взял?»
Задумываюсь, на Сергея смотрю. Он чуть растерянно улыбается, сигарету на пепельницу осторожно кладет: «Маленькая такая книжечка. Сборник японского поэта — Исикавы Такубоку... Ты еще сказал, что она только–только вышла и тебе ее всего на неделю дали... Нет, не помнишь? Я упросил на одну ночь, взял и все стихи от руки переписал. Они у меня и сейчас хранятся». Все внимательно слушают, а Сергей поднимает руку и, медленно сжимая пальцы, произносит:
О, как печален ты,
Безжизненный песок!
Едва сожму тебя в руке,
Шурша чуть слышно,
Сыплешься меж пальцев.
И мы все, четверо взрослых мужчин, безнадежно седых, и одна женщина, начинаем вторить японскому поэту и улыбаться растерянно и, может, немного испуганно. Сергей разжимает пальцы, смотрит на свою ладонь, как будто к ней прилипло несколько песчинок. Спохватывается: «А вот еще... Ну, помните?» Читает, прикрыв глаза:
На песчаном белом берегу
Островка
В Восточном океане
Я, не отирая влажных глаз,
С маленьким играю крабом.
Оказалось, но это меня уже не удивило, что и этот стих знают трое из пятерых.
Кстати, честно, я не помню, как давал однокурснику книгу японского поэта Исикавы Такубоку только на одну ночь...
ladzimir@tut.by
Советская Белоруссия № 44 (24926). Четверг, 10 марта 2016
