Юбилейная подорожная в стиле скерцо с элементами ноктюрнаТолько не говорите мне, что это жанры несопоставимые!..
Диалог Шопена с Жорж Санд на Майорке
...Прощай, бронзовая рука великого пианиста! Я так и не решилась тебя купить. Вместо тебя я выбрала другой сувенир — менее анатомического и более эстетского толка.
Дзинь–дзинь–дзинь — нежно раздалось в салоне автобуса, водитель которого уже завел мотор для отъезда из Желязовой–Воли, родины великого Шопена.
Все разом повернули головы на хрустальный перезвон. Играла музыкальная шкатулка. Не моя, чужая — свою я еще не успела развернуть из бумажных пеленок.
Она была, конечно, не серебряной, а лишь прикидывалась таковой. Но тронутые патиной легкой грусти ноты воспроизводила отменно. Сентиментальное начало из 13–го ноктюрна, который во времена моего детства любила транслировать просвещающая полуночную публику музыкальной классикой радиостанция «Маяк».
Те из пассажиров, кто не разглядел в примыкающих к музею киосках музыкальный ларчик, кубарем сорвавшись с насиженных мест, ринулись его приобретать. Презрев и истошные крики экскурсовода, и намеченный график экскурсий, и недовольство остальных попутчиков.
Водитель, чертыхаясь, заглушил мотор, но дверь не закрыл. Вместе с холодной струей воздуха в автобус просачивался запах палой, подмерзшей за ночь листвы. А также растущих прямо под окнами шопеновской обители хризантем, устоявших в ночной схватке с первыми заморозками, давно ожидаемыми и все же внезапными как для людей, так и для цветов. Пунцовым розам — гордости варшавских предместий повезло меньше: их нежные бутоны, посеребренные первым инеем, были безнадежно мертвы.
«Пожалуй, стоит купить горшок с желтыми хризантемами — на площади возле церкви Святого Креста, в которой похоронено сердце бедного Фридерика, чье бренное тело осталось в Париже», — меланхолично подумала я, глядя через запотевшее стекло, как муравьиной цепочкой возвращаются на исходные позиции взмыленные попутчики с одинаковыми свертками в руках. Когда последний меломан наконец занял свое место, наш автобус уступил место очередному туристскому транспорту, из которого бодро выкатились на примузейный двор обвешанные цифровыми камерами японцы.
А мы взяли курс на Варшаву — под дружный малиновый перезвон. Ведь всем приобщившимся столь немудреным способом к бессмертной классике разом приспичило убедиться в исправности не требующего знаний сольфеджио инструмента.
Согласитесь, есть магия в изящных безделицах такого рода. Кто не получил в наследство, тот наверняка видел в музеях или читал об очаровательных заводных ларчиках, под крышкой которых кружит под музыку крошечная балерина.
Забавно, но подобный подарок я впервые получила именно из рук японцев. Правда, предприимчивые дети восходящего солнца превратили шкатулку в крошечный рояль, заменив заводное устройство миниатюрной батарейкой, а балерину — лавандовым букетом на крышке. И запрограммировали в рояль аккорды Тору Такемицу. С нежными–нежными вздохами такухачи — традиционной японской флейты, равными по колдовству лишь поэтическим хокку Басё. Хитрые самураи добились своего — заразили мою душу, будто гонконгским гриппом, тоской по Японии. Ничуть не уступающей по пронзительности славянской ностальгии. И теперь, стоит только нажать кнопочку на сиреневом рояле — словно приступ возвратной лихорадки, накатывает японская грусть.
Я точно знаю, какого цвета моя японская тоска, — лавандового. Как букетик на крышке рояля. Специально срезанный с душистого куста огромной плантации, переливающейся под солнцем всеми оттенками сиреневого, фиолетового, лилового и еще Бог знает какого цвета, различать которые с младых ногтей обучают японских детей. Посадил это благоуханное море на суровом острове Хоккайдо, привезя черенки из Европы, местный миллионер–меценат. Очень–очень эстетствующий миллионер–меценат, отдавший предпочтение не традиционному рису, а именно лаванде. Хотя на славном острове Хоккайдо, где, кстати, очень похожий на наш, белорусский, климат с такими же сугробными зимами, специально выведен сорт морозоустойчивого риса с высокой урожайностью. Я видела эти не боящиеся снега рисовые чеки, показавшиеся мне похожими на газон, у хозяина которого испортилась газонокосилка.
...Ну, а купленной в Желязовой–Воле шкатулке сам Бог велел играть ноктюрны великого Шопена. Родившегося в этих местах и навсегда уехавшего в Париж маэстро, чья фамилия с легкой руки французов именуется с ударением на последнем слоге. И лишь гордые поляки пытаются называть земляка на польский манер, с ударением на первом слоге. Такой вот парадоксальный конфликт двух разных законов лингвистики в одной отдельно взятой фамилии — конечно же, французской по этимологии. Ведь привез ее в Польшу два века назад сын лотарингских крестьян Николя Шопен, вступив в армию легендарного Тадеуша Костюшко и дослужившись в ней до капитана. Но волею судьбы капитану пришлось сменить военный мундир на цивильный сюртук домашнего педагога. В имении графов Скарбеков, в 60 километрах от Варшавы. Здесь космополит нашел свою половинку — в лице Юстины Кшижановской, дальней графской родственницы.
В полной вольного воздуха Желязовой–Воле и родился их единственный сын — Фридерик–Францишек. И знаете, что младенец с первых дней стал вытворять? Орать как оглашенный всякий раз, как только родители брались за музицирование. Малоприятная для тонкого слуха закономерность поначалу внушила чете тревожную мысль об антипатии наследника к величайшему из искусств. Оказалось, наоборот — столь показательным способом будущий гений — а его уже в 21 год признали гением — заявлял о своем предназначении.
В эту самую Волю мы с мужем выбрались по очень уважительной причине. Решили сделать себе свадебный подарок, ибо вдруг подсчитали, что — смех смехом — прожили вместе целых 25 лет.
Дивная дата, не находите? Кажется, совсем недавно мнившаяся недостижимой. Запредельной, как полет на Луну. Или... поездка в Польшу на уик–энд. Ну кто, скажите, четверть века назад мог вообразить себе — без всяких санкций парткома, профкома и личного начальника махнуть за границу! Через «железный занавес» — в Желязову–Волю! Да я даже в самых смелых комсомольских мечтах такого не представляла. А, как и положено начинающей журналистке заводской многотиражки, 6 рабочих дней в неделю воспевала процесс производства тракторов: начиная от задней подвески и заканчивая эргономическими сиденьями унифицированной кабины МТЗ–80. Впрочем, до эргономики — интеллигентной науки о рационализации рабочего места — мне еще надо было дослужиться, сломав не один каблук на скользкой стружке с маслом в заводских цехах. Зато я до сих пор знаю, что самый короткий путь от заводской проходной — в кузнечный корпус, из которого всегда можно было сделать по заданию редактора срочный репортаж в номер с ночной смены. Существовала, правда, одна «засада» — именно в ночную смену чересчур «продвинутые» молотобойцы норовили угостить «чифирем», заваренным в консервной банке с помощью раскаленной поковки. Но, опасаясь за целость каблуков — обувь–то тогда была страшным дефицитом, — «чифиря» из поковки, как и супа из топора, я так и не попробовала.
А вот подружке моей, служившей в многотиражке по культурной части, баночный «чифирь» не предлагали — на комсомольских и серебряно–золотых свадьбах, откуда ей поручали строгать репортажи, наливали настоящее шампанское в фужеры. Правда, вскоре «лафа» кончилась и для нее, потому что по велению партии вошли в моду свадьбы безалкогольные. И пришлось коллеге на новых обрядах закусывать лимонад салатом из одуванчиков. Она и меня убеждала в одуванчиковых преимуществах, но в те золотые годы моя конституция меня вполне устраивала.
...Вот такие мысли–скерцо прокрутились в моей голове под заводной и сводный оркестр шкатулок, беспрерывно играющих ноктюрн. На радость белорусским туристам, массово скупившим музыкальный сувенир возле музея–усадьбы великого Шопена.
По закону параллели я попробовала представить, какие сувениры можно продавать в минском музее «Дом Ваньковичей», по архитектуре очень похожем на родовое гнездо Шопенов. Мини–копии картин нашего живописца показались мне вполне эстетичными и конкурентоспособными на рынке турбизнеса. Но кто сделает столь задушевные памятки? Задумавшись над таким вопросом, я пришла к неутешительному выводу, что в ближайшее время иностранные туристы вряд ли увидят репродукции «Автопортрета» самого художника или портрета Адама Мицкевича на горе Аюдаг кисти нашего незабвенного Валентия Мельхиоровича. А вот мы в поездках точно будем тратить деньги на милые сердцу и памяти игрушки — псевдобронзовую руку Шопена, а также музыкальный ларчик с его ноктюрном.
...Вернувшись домой, я поставила две шкатулки рядом — кованый польский сундучок и электронный японский рояль с букетом лаванды вместо балерины. Под кустом «золотых» хризантем, купленных возле церкви Святого Креста в Варшаве.
Ночью меня разбудила нежная, как ручеек в горах, мелодия. Так могли звучать только «Ноябрьские шаги» Такемицу, причем из двух инструментов сразу. Когда в полной темноте я наконец добралась до шкатулок, последние аккорды «Шагов» замолкли. «Ну, конечно же, со сна померещилось», — одернула я себя и развернулась, чтобы уйти. Но тут обе шкатулки синхронно хлопнули крышками и заиграли вновь — 13–й ноктюрн Шопена...
Краткий словарь примечаний
Скерцо — одноголосая вокальная песня (пьеса) шутливого содержания.
Тору Такемицу (1930 — 1996) — популярный японский композитор.
«Шляпы долой, господа, перед вами гений!» — так в 1831 году сказал Шуман о 20-летнем Шопене.
Фото автора.
