Вообще–то в его жизни женщины были не на первом месте — как говорится, атмосфера не способствовала... И в творчестве — по крайней мере, в официальном его разделе — женские образы долгое время занимали лишь положенное соцреализмом место: как лирические отступления от героики главных тем. Что же побуждает меня в канун такой даты, как 100–летие со дня рождения, подчеркнуть именно эту, лирическую, почти интимную часть наследия народного художника БССР Алексея Глебова? Почему о скульпторе, который навсегда вошел в историю белорусского изобразительного искусства как один из авторов монумента Победы в нашей столице, как создатель талантливых памятников Франциску Скорине, Янке Купале, хочется тем не менее рассказывать какие–то личные, теплые, живые истории — немного байки, немного мифы? Может, потому, что его последний шедевр (именно шедевр, я настаиваю на этом определении) — не революционные конные композиции, не бюсты, например, политических вождей, а статуя обнаженной девушки? Может, гложет догадка, что время и место когда–то жестко изменили природный дар художника, заставив тончайшего лирика стать бойцом, оратором, идеологом?.. И лишь к 1960–м, уже в конце жизни мастера, в сладкие и иллюзорные годы «оттепели», у Глебова вырвалась вдруг такая искренняя, такая глубоко лирическая, теплая, даже интимная тема... История искусств, впрочем, знает подобные «скачки» и «отклонения». Когда Пабло Пикассо, забыв о новаторстве и эксперименте, с головой окунулся в реализм, чтобы передать восхищение своей возлюбленной и женой Ольгой Хохловой, мир получил в наследие «хрустальный» период в творчестве гения — и кто сегодня осмелится утверждать, что это значимо менее его кубизма 1920–х? Так и Алексей Глебов. Когда он, до кончиков ногтей советский скульптор, воспитанный железным веком–волкодавом, смог наконец отпустить внутри себя идеологические поводья, в нем вдруг открылась такая чистая, такая искренняя нота поэзии, такое ренессансное преклонение перед красотой... И разве этот «золотистый» период его творчества (лучшие «ню» выполнены художником из мягкой золотистой липы) нам менее дорог и ценен, чем его эпика 1930–х годов? Что тут говорить, человечность всегда выше справедливости, хотя во имя последней приносятся большие жертвы, слагаются громкие оды... А человечности — что ж, литавры, а тем более жертвы ей не нужны, но в эту тайну бытия посвящены немногие. По–моему, Глебов в конце жизни стал одним из таких посвященных...
Остается напомнить, что именем талантливого скульптора Алексея Константиновича Глебова названо старейшее среднее учебное заведение — Минское художественное училище, что на доме № 25 по улице Захарова висит мемориальная доска, что лучшие его работы, в том числе и статуя «Юность», выставлены в постоянной экспозиции Национального художественного музея. Ну и предложить читателям небольшое интервью с его наследником, сыном Александром Алексеевичем Глебовым.
— С каких лет вы, Александр Алексеевич, помните отца? Ваши личные воспоминания с какого года начинаются?
— Когда вернулись из эвакуации и даже немного позже — с года 1948–го, наверное. Я ведь только в 1941–м родился. В первые дни войны отец успел отправить семью — меня, моего старшего брата, мать, бабушку — из Минска: посадить в какой–то грузовик, который шел из города. Но в эвакуации моя мама, к несчастью, умерла от банального аппендицита. Начались боли, а председатель колхоза, замученный тяжелыми повседневными проблемами, отмахнулся («тоже мне болезнь — живот болит!»), коня долго не давал, чтобы в город маму отвезти... Это было под Саратовом, на Волге... Остались с бабушкой... В Минск вернулись только в 1946–м.
— Где поселилась семья? Это интересно: как складывался послевоенный быт у людей, как входила в русло городская жизнь? Семью моей матери, например, выбросили из трехкомнатной квартиры на улице Ленина и отдали более «достойным» людям, прибывшим в Минск прямо из партизанского отряда. А моим — «врагам народа» — достался сначала бывший общественный туалет, а потом барак во дворе политехнического. Но к Алексею Глебову судьба была благосклонна, не так ли?
— Пожалуй... Мы поселились на улице Якуба Коласа, 33 (тогда она вся называлась Логойский тракт), в доме напротив столовой политехнического института — кстати, эти два четырехэтажных еще довоенных дома, наш и соседний, сохранились до сих пор. Печное отопление... Во дворе сараи, огороды, огромная воронка от снаряда, мы в ней на санках любили кататься. Рядом стояли казармы, в которых жили пленные немцы, работавшие на восстановлении города. Мы, пацаны, бегали к ним и меняли хлеб на игрушки, которые они вырезали из дерева. Солдаты, их охранявшие, спокойно на это смотрели. Году в 1949–м некоторых пленных даже отпускали в город на вольные заработки — за еду. Кому покрасить, кому отремонтировать... Чувства ненависти у нас, мальчишек, почему–то к ним не было. Да вот и у бабушки моей, которая две похоронки на сыновей получила, его тоже не было. Наверное, кто сам хлебнул горя, тот, знаете, не может быть жестоким к другим, пусть и поверженным врагам. А мы так бедствовали в эвакуации под Саратовом, хозяйка так была к нам недобра...
— А где работал Алексей Константинович? Расскажите, в доме бывало много его друзей?
— Его мастерская была на углу улиц Восточной и Некрасова, она осталась там до сих пор — в старинном здании рядом с художественным комбинатом. Вечно, помню, у отца были с ней проблемы: потолок — «фонарь», то есть весь из стекла, помыть его было трудно. И бился часто... А главное, глину приходилось держать тут же, в мастерской, под полом, и все время требовалось смачивать, чтобы не пересохла. Большая влажность... А у отца — ранение в легкое (в войну пулеметчиком был — первым номером у «Максима»). Со временем заработал астму, что и свело его преждевременно в могилу. Да еще ведь и на охоте однажды сильно простудился! Охотиться любил и умел. Меня школьником брал с собой, даже ружье купил. Тогда прямо из мастерской с Восточной улицы уже был виден лесок, молодые посадки, и обычно в ноябре, когда открывалась охота на зайца, по первой пороше он брал ружье и вперед по пролеску... К ужину без зайца не возвращался! К 7 ноября всегда были с дичью. А еще помню, что рядом с мастерской находился пивной ларек «Голубой Дунай» — туда любили приходить художники. За стойкой стоял «бармен», у которого за спиной висела большая доска: он записывал долги посетителей за пиво, а с гонорара они расплачивались с ним с лихвой. Вот такие были нравы. Еще одна популярная среди интеллигенции пивная была напротив нашего дома на Логойском тракте рядом с корпусами политехнического. Как называлась, не помню, но знаю, что туда приходил побалагурить с мужиками Якуб Колас — дом его недалеко, за Академией наук, и сейчас ведь стоит.
— А заказов у отца было много? Семья, конечно, не бедствовала?
— Не бедствовала, была у нас даже машина «Победа», но комфорта особого не припомню. Вечно в доме толпились люди: приезжали родственники из деревни, оставались ночевать, иные подолгу задерживались. Помогать им здорово приходилось, вы же знаете: люди в деревне 1950–х жили чуть ли не на положении рабов — без паспортов, без денег.
— Скульптор Глебов, еще до войны работавший над оформлением Дома правительства, Дома офицеров, получивший право создать памятник Победы, — это не просто частное лицо, а человек, принадлежавший к самой верхушке нашего общества. Это как–то чувствовалось в атмосфере семьи?
— Алексей Константинович был очень общительным, но как раз официоза не любил. Его, конечно, несколько раз выдвигали в районные депутаты, например, от конного милицейского полка. Полк поставлял ему натуру для лепки лошадей, и вообще он дружил с его командиром, полковником Гинзбургом. В быту папа был либералом, не носил галстуков — предпочитал рубашку с национальным орнаментом. Выступать не любил, а вот рассказчиком был от Бога. Всегда в центре компании! Дружил с артистами — Владомирским–старшим, Рахленко, Стефанией Станютой, Шапко. Но когда отец начинал рассказывать, даже артисты замолкали. Возможно, приукрашивал, но делал это с большим мастерством.
— А вы не знаете, с кого он лепил знаменитую «Юность»?
— Нет, к сожалению. Между прочим, в те времена пригласить натурщицу в мастерскую было нелегко. Редко кто соглашался. Но Алексей Константинович умел уговаривать, причем предпочитал работать именно с обнаженной натурой, хотя конечный итог мог быть в купальнике или в платье.
— Простите, в семье из–за этого не было эксцессов?
— Мачеха Мария Захаровна, может, и ревновала в глубине души... Вообще, женщины по отцу млели. В компании все внимание — ему. Друзья молодости говорили, когда шли на свидания: «Главное, чтоб Лешка молчал. Если только начнет говорить, все девушки будут его». Да и в семье он был центральной фигурой, что говорить... Был период, когда в доме жили сразу две тещи: мать первой покойной жены и мать второй супруги, Марии Захаровны. И никаких ссор, тещи за него готовы были жизнь отдать! К 5 часам вечера папа обычно возвращался из мастерской, и, чтобы не пропустить момент, женщины, представьте, ставили будильник! Заранее сервировали стол, украшали закуску, подогревали первое блюдо. Отец прекрасно разбирался в еде, что с чем едят, чем закусывают. У нас в доме была поваренная книга самой Малаховец издания тысяча девятьсот какого–то года с ее автографом (еще от родителей отцу досталась). Он по ее рецепту такую солянку делал с осетриной, с маслинами! Еще мог прекрасный фарш приготовить для пельменей — умел месить мясо, как глину!
— Жизнелюбие, витальность звучит и в его творчестве — столько обнаженной натуры!.. И ведь очень красивой натуры...
— Мария Захаровна рассказывала: идем вместе по парку Горького, вдруг, чувствую, нет человека рядом. Поворачиваюсь, а Алексей стоит и смотрит вдаль уходящей девушке: «Мушка (домашнее имя Марии Захаровны), какие ножки пошли!» Ну и Мушка шла к «ножкам», договаривалась об этюдах... Очень умная женщина. Любимым выражением Алексея Константиновича было: «Бог создал в мире два прекрасных существа: женщину и лошадь». Поэтому и к тем и к другим он был неравнодушен. И лепил их прекрасно. В Уфе есть памятник народному герою Салавату Юлаеву, лошадь под которым делал отец, хотя официально памятник числится за местным скульптором. Но тот сам попросил помощи у Союза художников СССР, и Москва сразу передал заказ в Минск, Глебову.
— Да, лучше Глебова, считают специалисты, во всей советской скульптуре лошадей тогда вылепить никто не мог. Но я знаю из его биографии, что он не был членом партии, да? Интересно, как Глебов получал важные правительственные заказы, не состояв «на учете»?
— Он и комсомольцем не был! Да и не стремился... Дело в том, что отец Алексея Константиновича, мой дед, был священником. И когда Глебов учился в середине 1920–х в Витебском художественном техникуме, учком, который имел власть даже над профессурой, трижды (!) исключал его «за происхождение». Правда, каждый раз знаменитый директор техникума Керзин добивался восстановления. Но от отца своего Глебов не отрекся, всю жизнь почитал его память и вообще считал, что получил от него многое: и мастеровитость, и гостеприимство, и знаменитую глебовскую любовь к лошадям... А Михаил Аркадьевич Керзин первый оценил природный талант Глебова, и во время исключений отец даже жил у него в семье: ведь он лишался учебы, а значит, и общежития, и стипендии. С Керзиным они переписывались до самой смерти, у отца под подушкой всегда лежало письмо своему первому учителю, итоговое завещание, что ли. Письмо следовало отослать в случае смерти папы. Так и случилось, потому что Керзин пережил своего любимого ученика более чем на 10 лет. А училище Глебову так и не дали закончить.
— Народный художник Алексей Глебов так и не получил среднего образования?
— И высшего тоже. Я ж говорю, самородок! Потому и звания «профессор» ему не давали, хотя он преподавал в театрально–художественном институте, но диплома, «корочки»–то нет!
— Комментировал ли он общественную жизнь?
— Нет. Совершенно.
— А развенчание культа личности Сталина?
— Нет. Но и не горевал. Мачеха — та плакала, она была партийным человеком. На фронте — в политотделе, после войны — в райкоме. Как они познакомились с отцом? Два дома по Логойскому тракту, где мы обитали, были после войны заселены в основном интеллигенцией. Из известных людей нашими соседями оказались тогда композитор Пукст, артист Шапко, драматург Климович, композитор Соколовский, автор белорусского гимна. Жила рядом и первая семья художника Зайцева, которая, чтобы поддержать бюджет, сдавала одну комнату райкомовской даме Марии Захаровне. Так и встретились... Что касается его общественной позиции, у отца была ярко выражена в творчестве патетика гражданской войны. А сталинизм... Да, он один из создателей памятника Сталину в Минске в 1954–м (вместе с Азгуром, Бембелем, Селихановым). Он иногда смотрел на человека и говорил: «О, сталинское ухо...» Или: «Купаловский лоб пошел...» Другой свободы слова не припомню. Конечно, он был счастлив, потому что занимался своим делом. А без политики, то есть без власти скульптору, да и любому художнику нельзя было. Почему? Он получал работу только через Министерство культуры. Если ты член Союза художников, ты получаешь заказ, тебе платят. А частным образом продать свою работу тогда было невозможно, да и художник права не имел, разве что этюд какой–нибудь, и то... На этом деле Азгур когда–то слег с инфарктом: кто–то донес, устроили такой разнос человеку...
— Что ж, власть оценила преданность мастера: Алексей Глебов был удостоен ордена Ленина. Его именем после смерти названо старейшее художественное училище Минска.
— Это было решение Правительства. Претендентов было много, но выбрали его. Мария Захаровна, помню, тогда сказала: «Я не верила, что справедливость возможна». Это была все равно горькая радость: отец умер, так и не успев сделать персональную выставку к своему 60–летию...
