Андрей Задорин прилетел из Голландии, где живет. Мы созвонились, встретились под колоннами Национального художественного музея. Была задумка сфотографировать художника на фоне его картины «Путник». Но не повезло. В том зале висели полотна нашего учителя Мая Данцига... Кружили по Минску, благо тепло, и говорили, вспоминая молодые годы, однокурсников, учителей, выставки тех лет. Он рассказывал, как живется на Западе, сравнивали. В тот вечер я так и не включил диктофон.
Если говорить о Задорине кратко, то его жизнь в чем–то сильно похожа на судьбу Марка Шагала, уехавшего в Париж, но продолжавшего жить воспоминаниями о родном Витебске. Что–то подобное делает в Голландии и Андрей. Старательно пишет свое белорусское детство, реконструирует, воссоздает, продвигаясь не в ширину, а в глубину.
Разговор состоялся на следующий день.
— Когда ты выставлялся в Минске в последний раз?
— В 2005 году на католическое Рождество была маленькая выставка в Музее современного искусства, приуроченная к выходу календаря. Я привез три работы, четыре собрал по близким, знакомым, несколько взял в музее. Через два с половиной дня мы уехали. В декабре будет тринадцать лет. Была еще попытка сделать совместную выставку на галерее нашего музея, но она не состоялась по разным причинам.
— А тебе хотелось бы выставиться на родине?
— Я как–то в последнее время остыл к выставочной деятельности. Работаю по контракту с парижской галереей, даже не знаю, где и у кого находятся мои холсты, в каких странах. Иногда узнаю, что они выставляются в Майами в салоне. Но тот мандраж из молодости, когда в 1988 году выставился в Москве в Манеже на всесоюзной молодежной выставке, помню. Там стояла огромная очередь, как в Мавзолей! Зима, холод, а люди мерзли по нескольку часов, чтобы посмотреть наши работы. У моей картины собралась такая толпа, что полотна не было видно... Знаешь, как–то был на выставке импрессионистов, видел, как люди стояли у картины Ван Гога. Молчали и пыхтели.
— Как ты стал рисовать?
— Родители предполагали, что я пойду в технический вуз, так как с математикой, а особенно с геометрией дружил и оценки получал хорошие. Когда же собрался идти в искусство, то родители отнеслись к этому тревожно. У них было предубеждение, что художники — алкоголики и лоботрясы. Однажды я оставил у них акварель, боялся замочить под дождем, отец увидел и испугался. Там была изображена обнаженная модель...
Если говорить о моих моделях, то это — дочь. Она никогда не позировала специально. Иногда я просил ее постоять–посидеть, рисовал, фотографировал... Вся ее жизнь прошла среди картин, и она все это как–то понимала и чувствовала, но художником не стала. Однажды съездила в Лондон, и я стал расспрашивать, а сходила ли она в такой–то музей. Дочка ответила: нет. Я разозлился, а она пояснила, что была в библиотеках и книжных магазинах, что это ей интереснее и нужнее.
— Как бы ты определил свою тему в искусстве?
— Она определилась сама. Когда я окончил институт, а потом служил в армии, то познакомился с художником Самариным. Он сказал, что надо пожить, подумать и тема сама появится. Так и произошло.
Перед аспирантурой я написал свою школу и Староборисовский тракт. Я ездил туда, где прошло мое детство. Родина у меня, как я понимаю, Самохваловичи. Все, что я делаю, связано с детством, с маленькими помещениями, в которых мы жили. С солнцем, падающим на пол, с ёлками вдоль станьковского шоссе... Вот это то, на что я опираюсь. Оно есть во мне, и все.
— Кто на тебя повлиял?
— Когда я думал, что писать, то увидел открытки Эндрю Уайета. Это было откровение простоты. А потом были его книга и большая выставка в Питере, на которую мы с женой специально поехали. Она произвела фантастическое впечатление. А технически я украл и соединил несколько идей. Когда я приехал в 1990 году первый раз в Париж и попал в Лувр, меня поразил Давид и его «Портрет мадам Рекамье». Поразил тем, как легко и просто можно сделать гениальную вещь. Второй — Терборх и его «Бокал лимонада» с втягивающим внутренним пространством. Я попытался соединить одно с другим. А третье — Рембрандт. Когда–то давно я купил книгу с полностью запоротой печатью. Все репродукции зелено–коричневые. Потом, через много лет, голландский искусствовед, писавший текст к первому каталогу, заметил, что я воспитан на плохой печати Рембрандта... Смешно, а мне нравился болотно–коричневый колорит, но не глухой, а прозрачный.
— Ты представляешь своего зрителя?
— Не очень представляю... Но видел. Однажды в 2001 году в Бельгии я выставил одну из первых картин, написанных со старых фотографий. Она называлась «Мой без вести пропавший дед». На ней изображено много лиц, а за ними лес. Мы приехали туда с Таней и увидели женщину, которая старательно, по кускам, фотографировала картину. На ней тяжелые лица с долгими взглядами. Галерейщик, увидев холст, сказал: «Кому это надо?» Оказалось, надо.
Как–то я привез большую темную картину, ее повесили. Я уехал, а через полчаса позвонил хозяин галереи и сказал, что пришел человек, посидел перед полотном и тут же купил.
Была у меня работа из раннего периода, когда писал довольно условно, «Вечный переезд». Там мальчик и мать тянут тележку со скарбом. Ничего тяжелого я в нее не вкладывал. Мне она казалась романтичной. Ее купила женщина из Амстердама и пригласила нас в гости. Встретились в ее маленькой, почти как монастырская келья, комнате. Эта женщина пережила японский плен и на ее глазах погибли родители — им отрубили головы... Она сказала, что моя картина — ее жизнь, что она больше двух лет не может жить на одном месте.
Вот такие встречи со зрителями... Я не пишу диалоги. Ведь человек размышляет в одиночестве. Взгляд его устремлен в бесконечность. Вот этот взгляд я и пытаюсь словить.
ladzimir@tut.by
P.S. Когда думаю о картинах Андрея Задорина, вспоминается стихотворение Ивана Бунина «При свече».
«...Голубое основанье,
Золотое острие...
Сердцем помню только детство:
Все другое — не мое».
