Орден Красной Звезды и благодарность от Сталина он получил за «активное участие в пленении командующего 6–й немецкой армией фельдмаршала Паулюса». На груди танкиста и разведчика Юрия Александровича Булюбаша — ордена Славы II и III степеней, Отечественной войны I степени, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». В теле же его до сих пор — осколки снарядов, а в сердце навечно остались боль и ужас той трагедии.Судьба сложилась так, что и в мирное время Юрий Булюбаш не однажды оказывался на передовой. В свое время был инженером первого отряда метростроевцев в Минске. А до того многие годы работал уполномоченным ЦК компартии Казахстана на целине. Несмотря на почтенный возраст, а Юрию Александровичу в этом году исполнилось 82, он не просто отличается отменной памятью и завидным жизнелюбием, но и до сих пор работает в Белорусском союзе ветеранов войны в Афганистане. Вспоминает о былом Булюбаш со свойственной ему иронией. «СБ» он согласился рассказать о событиях, происходивших в казахских степях 50 лет назад, очевидцем которых ему пришлось стать и о которых он прежде никогда не рассказывал широкой публике.
Дорогой Леонид Ильич
После войны в Уральск я вернулся в 1946 году. Меня избрали в горком, а в 1954 году — секретарем обкома партии. В том же году нашей главной темой, задачей, а для многих и смыслом жизни стала целина. Меня назначили уполномоченным ЦК компартии Казахстана по пяти областям — Кокчетавской, Карагандинской, Актюбинской, Гурьевской и Уральской. Я должен был следить за условиями жизни приехавших на новую землю и добиваться вместе с ними выполнения повышенных соцобязательств. Меньших задач перед целинниками не ставили. Моим начальником в ту пору был второй секретарь ЦК КП Казахстана Леонид Ильич Брежнев. В 1954 — 1955 годы он частенько наведывался в наш район.
Так случилось, что мой дядя контр–адмирал Владимир Леонидович Егоров во время войны служил с Брежневым. Однажды возле Новороссийска во время шторма с палубы его корабля волной смыло четырех человек! Среди них оказались Егоров и Брежнев. Все благополучно выплыли. И вот Леонид Ильич, как–то заметив, что он хороший пловец, стал рассказывать про этот случай. Когда я признался, что Егоров — мой дядя, он удивился, но очень обрадовался. С тех пор, разрешив все рабочие вопросы, он иногда заговаривал со мной о жизни, о людях, о простых житейских вещах.
Политик, заслуживший впоследствии имидж особого почитателя наград, сам никогда не скупился на благодарности, щедро оценивал труд людей. Как–то читает список передовиков, которых мы рекомендовали поощрить наградами и восклицает: «Директору совхоза — медаль?! Да вы что?! Он же пахарь!» Зачеркнул и написал: «Представить к ордену». Однажды я рассказал ему про механизатора, который ютится с пятью детьми в одной комнатушке. Он помог этому человеку получить трехкомнатную квартиру. И это только один случай из множества. Для всех, кто знал Леонида Ильича в те годы, это был в высшей степени культурный, интеллигентный и интеллектуальный человек. Он не скрывал, что не находит оправдания некоторым решениям Сталина, очень сопереживал выжившим в плену и сосланным за это на Соловки. Даже в неофициальной обстановке не выносил грубости и невежества, обычно в подобных случаях делал своеобразное замечание: «Ты ведешь себя, как Никита Сергеевич». И с юмором у него было все в порядке, любил рассказывать анекдоты. Всегда одетый с иголочки, неряхам мог заметить: «Ну и чухонцы вы!» А бывало, наговорит чего–нибудь в сердцах, а потом: «Может, я не то сказал, вы уж меня простите».
Брежнев любил рыбалку. Несколько раз мы ездили вместе. Помню, в Каркаралинском районе, это 310 км от Караганды, Леонид Ильич поймал небольшую щучку, а кто–то показал ему свой улов — огромную рыбу. «Так ведь ты ж на наживку, а я — на крючок», — не смутился Брежнев. Потом мы наслаждались вкусной ухой, пропускали по рюмочке, бывало. Брежнев все шутил, что берет пример с Черчилля (смеется. — Авт.), вообще, он явно симпатизировал английскому премьер–министру. Однажды Леонид Ильич случайно (или нет?) проронил что–то про «особые отношения» с Екатериной Фурцевой. «Она же Салтычиха», — говорил он о ее своенравном характере. Было видно, что именно этим она ему и нравится. Будущий генсек полушутил–полужаловался: «Я к ней с нежностью, а она — мне: «Не подхалимничайте, Леонид Ильич!» Вот я и решил подшутить, поднимаю руку, как в школе: «Можно сказать, Екатерина Алексеевна?» Раз кто–то заметил про Фурцеву, мол, какая она дама! Брежнев сразу: «Да она такая, что ее одной на весь аппарат хватает!»
К приезду начальства мы всегда готовили бешбармак. Это национальное казахское блюдо из баранины с добавлением лапши. Едят его руками, а закусывают лепешкой, которую кладут вот сюда (показывает на правое предплечье. — Авт.). Укусить ее нужно умудриться без помощи рук, которые заняты бешбармаком. Однажды Брежнев, набрав полный рот баранины, попытался дотянуться до лаваша. А он тонкий и длинный, нужно изловчиться, чтобы его зубами схватить. В общем, поднимает голову Брежнев — и вся лепешка на лице. Забавное было зрелище. Он над собой смеялся от души вместе со всеми. Лично я других настолько открытых и простых политических деятелей не знаю. Я и сегодня с большим уважением отношусь к Брежневу. В этом году, кстати, исполнится 100 лет со дня его рождения. Ему, конечно, надо было вовремя уйти с политической сцены и он бы запомнился нам совсем другим...
Ветка полыни и «козья ножка»
Курс на освоение целинных и залежных земель, как известно, был взят на февральско–мартовском Пленуме ЦК КПСС в 1954 году. О нем много писали в центральных газетах. Я тоже был на этом совещании и дополню то, о чем пресса умолчала. Создать приехавшим терпимые условия для жизни было главной проблемой. И первый секретарь ЦК партии Казахстана Кунаев предложил закупить финские сборные домики, в которые можно было заселять целые семьи. Но Хрущев был человеком совершенно неуправляемым. Инициативу со стороны, как и критику, не переносил. Он буквально перебил Кунаева: «Не умничай, Динмухамед Ахмедович! Может, мы там еще и небоскребы построим?! Пусть закаляются!» При этом Никита Сергеевич пообещал, что снимет каждого руководителя хозяйства, от которого люди будут уезжать. Через год–два финские домики все равно стали закупать, но Кунаева к тому времени Хрущев перевел на должность председателя Совета Министров Казахской СССР. А первым секретарем стал Николай Ильич Беляев. В конце 1964–го Кунаева пришлось вернуть на прежнюю должность, в том числе и чтобы не нарушать негласной традиции, по которой аппарат обязательно возглавлял кто–то из местных. Однако холодок в отношениях между академиком и первым секретарем ЦК чувствовался всегда.
На великую стройку в первую очередь рекомендовали ехать молодым и одиноким. Однако представители восточных республик, азербайджанцы, туркмены, грузины, все–таки брали с собой семьи. Им, конечно, оплачивали проезд и давали «подъемные», но условий ведь не было. Поэтому, когда похолодало, а в 1954–м заморозки начались уже в сентябре, люди стали жаловаться, и тех, у кого были дети, отправили обратно. Остались не обремененные семейными узами, а были это в основном русские, белорусы и украинцы.
Целина в первые годы выглядела уныло — голая степь, только палатки и вагончики торчат. Домами в то время успели обжиться лишь чеченцы и крымские татары, которых выселил в казахские степи Сталин. Хрущев же разрешил им вернуться на родину. Для переселения каждой семье давали три контейнера. В первый они клали — что бы вы думали? — останки своих родных, умерших в этих степях. Выкапывали и собирали в мешки. Во второй — засыпали зерно и только в третий — складывали вещи. Но уехали не все — некоторые остались и работали на износ. «Стахановские вахты» на целине сменяли одна другую, оставляя на сон 2 — 3 часа в сутки! Бывало, и в обморок падали, а потом вставали, благо врачей там было много, и снова — в поле. По работе мне пришлось познакомиться с Ефремом Евсеевичем Соколовым, который впоследствии стал первым секретарем ЦК КПБ Беларуси. В Кокчетавском обкоме партии он был заведующим сельскохозяйственным отделом. Помню, приезжаю к нему часа в 4 или 5 утра специально, чтобы застать дома, но нахожу его в поле. Он весь грязный, только глаза светятся, очевидно, что работает уже не первый час.
Послевоенная молодежь ехала не просто строить дома и города, она мечтала построить новую жизнь. Сравнивая с днем сегодняшним, я даже поражаюсь: ведь условия были тяжелейшие, но такого, чтобы девчонки курили, не помню. А каждый случай пьянства расценивали как настоящее ЧП. Механизаторы и трактористы знали: за пьянку могут отправить на стройку, а там работа была и вовсе каторжная. Дорог не было, нормально ездили только летом. А зимой в степи и погибнуть можно — снежные бури, заносы. Как–то мы возвращались с совещания и наш ГАЗ–69 увяз в снегу. Заносило настолько быстро, что дверь мы уже не смогли открыть. Через несколько минут машину замело полностью. Мы пытались выбраться из этой снежной могилы, но тщетно. Наше счастье, что через 10 часов нас случайно обнаружил трактор.
Праздники отмечали очень скромно. Свадьбу гуляли полдня, а назавтра снова шли на работу. На бракосочетание секретаря одного из райкомов приехал Брежнев. Молодоженам он подарил огромный букет полевых цветов, в центре которого торчала ветка полыни. Леонид Ильич сказал: «Не смотрите, что она такая неказистая, зато простоит дольше всех остальных цветов».
По расписанию приезжала автолавка. Разговор с продавцом начинался примерно так: «Арак» бар? «Чернила» бар?» Что означало: «Водка–вино есть?» Продавец мог ответить «бар», а мог и «джок», то есть «нет». Водка «Арак» — очень противный напиток. Чтобы ее пить, действительно нужно было очень сильно устать. Конечно, все покупали папиросы «Казбек» и «Беломорканал». Но самые отчаянные курили махорку, или по–казахски «темек». До сих пор у меня остался заветный мешочек «темека». Бывало, насыплешь его в «козью ножку», сделаешь две затяжки — и, кажется, дым идет из пяток.
Случаи на целине были разные. 1957–й год. Караганда. Ночью прибегает ко мне Николай Елагин, я его знал еще с Уральска. Кричит: «Я только что убил двоих бандитов». Он вез зерно на ЗиЛ–130 с двумя прицепами. Заметил, как в кабину лезет человек с молотком. Дождался, пока тот подберется к двери, и резко открыл ее... Дорогу перегородил ГАЗ, но Николай, сообразив, в чем дело, не притормозил... В общем, погибли оба бандита, собиравшиеся отобрать зерно. Елагина оправдали, я добился его возвращения в Уральск. На государственное добро покушались часто. В основном пытались прихватить зерно чеченцы, чтобы не возвращаться домой с пустыми руками. 15 человек мы поймали и осудили. После этих событий мне и самому в одиночку ходить стало опасно. Однажды на Главпочтамте отправляю телеграмму. Стоящая впереди женщина замечает: «Вон те двое на вас очень зло смотрят». Я тихонько прошу ее позвать водителя из моей машины. Она выходит, и я тоже направляюсь к выходу, но те двое преграждают дорогу. Тут, как в современных боевиках, очень вовремя появляется водитель и стреляет в воздух. И только после этого бандиты убегают.
Случай на охоте
Во время войны семья Шолохова жила в Уральске, прямо по соседству с моей тетей. Но с автором «Тихого Дона» я познакомился позже при очень интересных обстоятельствах. После войны Михаилу Александровичу, заядлому охотнику и рыболову, построили дачу в живописном месте на берегу Урала. И вот в 1949 году Шолохов пригласил областное руководство поохотиться. Я тоже оказался в числе приглашенных. Мы разбили палатки недалеко от дома Шолоховых и отправились за утками. Помню, уже смеркалось. Я выстрелил в селезня, мой спаниель принес добычу. Тут раздвигаются камыши — и выходит Шолохов:
— Ваша собака утку принесла?
— Моя.
— Это я ее убил.
Я, конечно, смутился, но решил обернуть все в шутку: «А давайте мы применим «закон охотника». Достаем патроны: у меня — «четверка», у него — «тройка». Делаем «вскрытие» селезню и находим в нем... мою дробь. «Вот взгляните, Михаил Александрович», — предлагаю я довольный. А он хитрец: «Темно уже. Плохо видно». Мы рассмеялись и так познакомились. Всю нашу компанию Шолохов пригласил на ужин. Селезня я прихватил с собой.
Михаил Александрович — обаятельный человек, замечательный рассказчик, исключительный собеседник. Его жена Мария Петровна накрыла для нас шикарный стол. Садимся, а хозяин сразу: «Извините, друзья, я с вашего позволения начну, потому что сейчас жена придет и заставит пить эту брагу (показывает на вино)». Наливает целый стакан водки и выпивает залпом, оглядываясь на дверь. Входит Мария Петровна, садится напротив и тут же: «Ну что, Мишель, уже?» Мы захохотали. Шолохов с большим уважением относился к своей Машеньке, так он ее называл. А Мария Петровна очень переживала из–за его пристрастия к водке и больного сердца. Сам писатель диагноз ставил себе такой: «У меня мотор сдает...» Вечер тогда выдался прекрасный, говорили душевно. «У нас тут накануне с Михаилом Александровичем спор вышел», — припомнил я давешнюю историю. Шолохов театрально поднял руки, как пленный: «Сдаюсь, Юрий Александрович. Ты победил». Потом мы рассказывали про этот случай на охоте, и Шолохов как истинный сочинитель придумал свою драматическую версию: «Смотрю — летит, стреляю, собака побежала, но возвращается ни с чем. Значит, добычу отобрали по дороге». Я достал пресловутого селезня и отдал его Марии Петровне со словами: «Что–то мне кажется, это не селезень, а утка». «Уж увольте, Юрий Александрович, кого убили, того и будем есть», — подначил Шолохов.
Утром решили сходить на рыбалку. Помню, Шолохов сказал: «Я на удочку не люблю, возьму спиннинг». Но подняться на рыбалку после столь «душевного общения» смогли только двое. Меня среди них не было. Зато вечером мы снова собрались у Шолоховых, и Мария Петровна торжественно внесла того самого «спорного» селезня.
Никакой Ворошилов не стрелок!
Жена Шолохова и Нина Петровна Хрущева были родными сестрами. Как–то Хрущевы приехали в гости к Шолоховым. Было это в середине 50–х. По всей области, естественно, объявили «готовность номер один». Еще бы, такой гость пожаловал! Охоту ему подготовили в Фурманском районе, в запретной зоне, где был подземный военный завод. Вырыли окопы, завезли провиант. Стоял сентябрь. Едва ставшие на крыло птицы готовились к перелету на юг, кружили над самыми головами целыми стаями. Даже целиться неинтересно. Потому все немного постреляли и решили отдыхать. Сели к костру, играем в карты, ждем главного. А его все нет и нет. Уже темнеть начало. Вдруг собаки срываются с мест и бегут в одну сторону. А оттуда движется... не человек, а «копна», потому что из–за гусей и хазарок Никиты Сергеевича не видно. Мы бросились к нему помочь разобрать трофеи. Я не выдержал и решил сострить. Получился увлекательный диалог, который запомнил на всю жизнь. Думаю, в комментариях он не нуждается.
— Ну вы, Никита Сергеевич, прямо «ворошиловский стрелок»!
— Ворошилов твой ни хрена стрелять не умеет!
— Как так? У меня ведь и значок есть!
— У меня тоже значок есть. Но я был с ним на охоте — Ворошил ни хрена не попадает!
Тут Шолохов вставил реплику, правда, очень тихо, слышали немногие: «Хорошо стрелять, когда птицы сами на голову садятся».
Никита Сергеевич, как известно, хулиган был еще тот! Матерился страшно, скромностью и корректностью не отличался. «Мишель, чего сидишь, наливай!» — обращается он к Шолохову. Тот наливает рюмку коньяка. «Это ты себе, — отодвигает ее Хрущев и берет стакан: — А мне вот этой», — указывает на водку. Ему наливают целый стакан — и он выпивает. Потом... еще два. И хоть бы что, только раскраснелся. Правда, и закуска, я вам скажу, была соответствующая: белуга, осетр, севрюга. А Никита Сергеевич икорку черную к себе пододвинул и все намазывал толстым слоем на хлеб с маслом. Свои трофеи он пересчитал и дал указание: «Всех моих 27 гусей упаковать. Я их в Москву заберу». Нина Петровна аж вскрикнула: «У тебя что там, в Москве, голод, что ли?!»
Дошла до меня очередь тостовать, и я, видимо, решив, что водка все сгладит, произношу:
— За вас, Никита Сергеевич, за «ворошиловского стрелка»!
В ответ я услышал... много всего, но повторить в газете могу только его знаменитое: «Не умничай!»
— Мишель, вы же дикое племя! — Хрущев, кажется, по–настоящему дразнил Шолохова. — Вы за что женщин закабаляете? Мария Петровна, вот скажи, где у тебя вожжи висят? — обратился он к свояченице.
— Какие вожжи? — не поняла она юмор родственника.
— Как какие! У казаков же принято на жену три узды надевать. Первую они снимают с нее после серебряной свадьбы, вторую — после золотой.
— А третью? — осторожно уточнил кто–то.
— А третью вообще не снимают! — захохотал Никита Сергеевич.
Тут Шолохов не выдержал: «Неплохо было бы Хрущева зануздать!» К счастью, сказал он это очень тихо. Мы сидели рядом, потому, скорее всего, услышал я один.
С тех пор много воды утекло. С Шолоховым и Брежневым я виделся еще несколько раз. И каждый раз это были очень теплые и дружеские встречи. Хрущева больше в неофициальных ситуациях не видел. История помнит Никиту Сергеевича очень разным. О значении его личности спорят до сих пор. Он, конечно, подарил нам «оттепель». Но, по–моему, она оказалась слишком морозной...
