Минская одиссея Болеслава Берута

(Окончание. Начало в №№ 173, 174.)

(Окончание. Начало в №№ 173, 174.)

 

Сердцу не прикажешь


Мария Калинина, приютившая на первых порах в своей квартире Болеслава Берута, вспоминая о том месте, где жила до войны и в период оккупации, обронила: «Это был удивительный двор». Стояло здесь два дома под семидесятым номером. Тот, где жила Калинина, был чем–то вроде флигеля, а ближе к улице, ее проезжей части, стоял белый двухэтажный дом. Был еще и третий, но уже под номером 70а. Там жила семья Яцкевичей, куда, прожив недели три у Калининой и Филиповича, переселился Берут. А в белом, самом нарядном доме, в трехкомнатной квартире (по тем временам — огромная роскошь. — В.М.) жил композитор Исаак Любан. Валерий Аграновский в своем детективе–байке фамилию его не называет, но хотя она у него и укрыта флером, легко узнается, потому что именно Любан прославился перед войной своей песней «Бывайте здоровы, живите богато», которую упоминает Аграновский. Жена Любана, выходя замуж, оставила девичью фамилию — Колесникова. Было у них двое детей. В 1941–м сыну исполнилось 12 лет, дочери — 7.


Любан и его жена были детдомовцами, в двадцатые годы воспитывались в трудовой школе–коммуне для деревенской бедноты и сирот, созданной известным революционером и педагогом Пантелеймоном Лепешинским и его братом Модестом в бывшем помещичьем имении Лемень под Чериковом. Учителя и воспитатели этой школы–коммуны стремились своим питомцам не только дать основы грамоты, арифметики и других наук, но и всячески раскрыть их природные дарования. Дети осваивали различные ремесла, пели в хоре, обучались игре на музыкальных инструментах. Исаак Любан с увлечением подбирал мелодии народных песен, пытался сам сочинять музыку. У Насти Колесниковой обнаружились певческие способности. Оба получили направления на учебу в Минский музыкальный техникум, где Настя готовилась стать профессиональной певицей, а Исаак изучал теорию композиции у знаменитого Николая Аладова.


По завершении учебы ему вручили путевку ЦК комсомола на работу художественным руководителем музыкального вещания Белорусского радио. Настя, помимо техникума, закончила еще и курсы журналистики и также пришла в радиокомитет музыкальным редактором.


Они дружили с детства. Трудно сказать, переросла ли с годами эта дружба у каждого из них в более сильное чувство, но когда Исаак сделал Насте предложение, она его приняла и они поженились.


К началу войны Любан уже стал известным композитором. После успешной декады белорусского искусства в Москве в 1940 году он был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Орденоносцев тогда было мало, они были редкостью, и к ним относились с особым уважением.


В общем, жить бы да жить, а тут неожиданно грянула война. После жесточайших бомбежек Минска 24 июня двинулось семейство Любана вместе с тысячами других минчан пешком на восток, на Могилев. В Смиловичах Любан с семьей расстался — ему надо было искать военкомат, он имел на руках призывную повестку. А Настя с детьми успела добраться до деревни Шеверничи у Березины, но после ночного боя в лесу за рекой нашим войскам пришлось отступать дальше, а беженцев отрезали немцы. Измученные, голодные и босые, они вынуждены были вернуться в Минск. Как только вошли в разрушенный, сожженный город, вспоминала впоследствии Анастасия Яковлевна Колесникова, первый же немец, увидевший у нее на руке часы, без особых церемоний снял их и положил себе в карман.


Дом, в котором жили Любаны, уцелел, только стекла кое–где в окнах от взрывов бомб повылетали да печную трубу снесло. Но в квартире уже обосновались то ли какие–то уголовники, бежавшие из тюрьмы, то ли просто обнаглевшие мародеры.


— А, советская барыня, — встретили они хозяйку, — бежала от немцев, а теперь вернулась? Иди туда, откуда пришла, или заявим в полицию, что твой муж был энкавэдэшником и, когда утекал, свое оружие кинул и фуражку забыл.


Исаак Любан руководил ансамблем самодеятельности в Белполку, да и вообще часто бывал у пограничников. Еще в 1935 году он на слова Петруся Бровки и Пятро Глебки написал для солистов, хора и оркестра сюиту «Граница в песнях». Анастасия объяснила непрошеным гостям, что ее муж — композитор, а наган и фуражка, про которые он забыл, покидая город, именной подарок от пограничников. Однако те не унимались. И тогда Колесникова сама пошла в наступление:


— А куда вы дели револьвер?


— Мы его в речку кинули.


— Ну что ж, идите заявляйте на меня, а я скажу, что вы не выполнили немецкий приказ о сдаче оружия. Посмотрим, будет ли вам от этого легче.


Набралась смелости, пошла в комендатуру, что находилась в соседнем доме, нашла там переводчика и попросила помочь. После этого «гости» угрожать перестали, а вскоре и вовсе убрались, прихватив, правда, с собой многие хозяйские вещи.


В общем–то храброй Анастасия Яковлевна была только сгоряча. Как потом она сама писала в своих воспоминаниях, с первых же дней после возвращения в оккупированный нацистами город в душе у нее поселились страх и тревога за детей. Ведь кругом все знали, что ее муж — коммунист и еврей. И нередко кое–кто теперь старался напомнить ей об этом, припугнуть доносом. Поэтому детей из дому она не выпускала, а сама, чтобы хоть как–то прокормить семью, не гнушалась никакой работой: стирала людям белье, мыла полы, шила для соседей. Платили ей за это продуктами. Но положение все больше становилось безвыходным: на работу к оккупантам она твердо решила не идти, а детей кормить нечем.


Как–то в конце сентября зашла соседка Вера Ивановна Яцкевич и попросила для своего квартиранта продать кое–что из вещей Любана. Поначалу Анастасия ей отказала, подумала: продам вещи задешево, а потом как жить? Но через какое–то время все же нужда заставила это сделать. Вера Ивановна взяла костюм, ботинки, рубашку, спросила, что она хочет за это, какую плату. Анастасия попросила мешок муки, какие–то овощи — морковь, картошку, литр подсолнечного масла и 250 рублей деньгами. «Все это, — пишет она, — Вера Ивановна отдавала мне по частям, по мере того, как ее квартирант получал свой паек. Однажды, идя к ней за последней морковью, я встретила у водопроводной колонки мужчину лет 50 в сильно вылинявшем коричневом костюме. Он набирал воду. Спросила:


— Вера Ивановна дома?


— Да, конечно. А вы к ней?


Не успела опомниться, как он с полным ведром побежал вперед, взошел на крыльцо, открыл дверь:


— Пожалуйста, проходите.


Войдя в большую, светлую, с венецианскими окнами комнату, на стене которой висело множество часов разных времен и размеров, я осмотрелась. Муж Веры Ивановны, пожилой полный мужчина — Василий Иосифович, возился с часами. До войны он работал мастером точной механики.


Присела на стул. Комната была перегорожена до половины. За тонкой дощатой перегородкой — кухня. Мужчина, который нес воду, куда–то исчез.


— А где же у вас квартирант живет?


Вера Ивановна указала на перегородку. Мы с ней разговорились. Она интересовалась, как я живу.


— Понемногу начинаем устраиваться. Только от соседей нет житья, каждый старается напомнить, кем был мой муж. Пугают гетто. Я очень переживаю за детей, они почти без свежего воздуха, не выпускаю их из дому.


Вера Ивановна угостила меня чаем, я забрала морковь и ушла. Но не прошло и 10 минут, как она постучала в дверь моей квартиры.


— Дайте мне ваш паспорт и детские метрики. Пан Берут хочет достать вам хлебные карточки.


Паспорт я отдала, а метрики побоялась, сказала, что они остались у Любана. На другой день под вечер я зашла к Вере Ивановне за паспортом.


— Ваш паспорт у Болеслава Войцеховича, — сказала она и показала на угол, отгороженный в кухне. Оттуда вышел Берут и пригласил меня к себе.


Обстановка его комнатушки имела очень неприглядный вид: старая железная кровать с соломенным матрацем, покрытая грубым серым одеялом. У окна — самодельный стол из двух ящиков, а у стены — старая софа с провалившимися пружинами, покрытая крестьянской подстилкой. И всего один стул, которому в этой комнатушке уже места не было. Он стоял прямо в проходе. Я была удивлена и подумала: работает в управе, а живет в таких нищенских условиях. Берут пригласил меня сесть на софу, а сам сел на кровать и спросил:


— Почему вы не дали детские метрики, без них я не смогу получить вам карточки.


Я ему соврала, сказав, что у меня их нет.


Он внимательно посмотрел мне в глаза и сказал:


— Не бойтесь, вы во мне врага не встретите. Я хочу вам помочь, о вас я все знаю.


Я как–то сразу ему поверила и отдала детские метрики, которые всегда носила при себе, как и все остальные документы.


Он посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:


— Ну вот и хорошо, завтра у вас будут хлебные карточки.


Заметила, что отвлекла его от работы, он проверял какие–то документы, потому что на самодельном столе лежала открытая папка с цифровыми таблицами. Я не стала задерживаться, попрощалась и ушла.


На следующий день под вечер зашла за паспортом, потому что без него и шагу ступить было нельзя, на каждом перекрестке проверка. Берут усадил меня на стул, достал из папки три хлебные карточки, три обеда в столовую управы и дал мне. Карточки я взяла, а от обедов отказалась. Он удивился.


— Война только началась, и неизвестно, сколько она продлится. Вы заморите детей голодом.


Поблагодарив его за заботу и внимание, я сказала, что обеды не возьму.


— Почему? — спросил он.


— В городе меня все знают как жену коммуниста–еврея, секретаря партийной организации Союза композиторов. Я беспокоюсь за детей.


— А вы сами за обедами не ходите. У вас есть сын, который, я думаю, уже в состоянии их принести.


— Но у него могут спросить фамилию и для кого он берет обеды.


— Пусть скажет, что он сын Берута.


Этими словами он тронул меня до глубины души. Я подумала: «Боже мой, он берет под защиту моих детей, которые по закону фашистов подлежат уничтожению, а за связь с евреями — смерть, и он не боится!» Нет слов, чтобы передать чувство, которое в те минуты я испытала к этому необыкновенному человеку.


Берут стал расспрашивать, как мы жили до войны, где я работала. Рассказала ему, что родилась в 1907 году в Черикове, в семье батрачки–поденщицы, воспитывалась в детских домах в Могилеве, Климовичах и, наконец, в трудовой школе–коммуне имени Ленина... В общем, про все рассказала и добавила, что жили мы хорошо, да вот война нас разлучила.


Поговорили еще немного, и я собралась уходить. Болеслав Войцехович проводил меня до дверей моей квартиры, попрощался, поцеловав руку, и попросил разрешения навестить меня завтра. Я сказала:


— Пожалуйста, буду очень рада.


На другой день после работы он пришел, познакомился с детьми, помог затопить печку, поскольку в квартире становилось сыро, а на дворе похолодало. Дети поиграли, поужинали и улеглись спать. Чтобы не мешать им, мы вышли в столовую и сели на диван.


— Вы знаете, — сказал Берут, — я ведь здесь временно. Вследствие неблагоприятного хода событий оказался в обстоятельствах для меня нежелательных, принуждающих маскироваться и отыскивать потерянные связи.


Он спросил, нет ли у меня где–нибудь на окраине города хороших знакомых, у которых можно было бы укрыться в случае необходимости. Подумав, я ответила, что есть одна семья в районе Комаровки, с которой мой муж дружил, это семья композитора Тикоцкого.


— Пожалуйста, познакомьте меня с ними.


Мы договорились сходить к Тикоцким в ближайшее время.


Оставшись одна, долго не могла уснуть. Меня тревожило, что Беруту грозит опасность, может быть, даже большая, чем мне. Он становился для меня каким–то родным, близким, и мне очень хотелось ему помочь.


Я стала вечерами заходить к Вере Ивановне на чай, где за общими беседами поняла, как Берут ненавидит немцев и как твердо он верит в нашу победу. Владея немецким языком, он был в курсе многих событий. Рассказывая газетные новости, смеялся, когда немцы писали: «На таком–то направлении такая–то часть отошла на заранее подготовленные позиции», и пояснял, что они отступают, а признаться в этом не хотят.


В общем, постепенно я убедилась, что он честный, развитый и преданный делу партии человек (так думать в 1941 году она, конечно, не могла. Это результат того, что воспоминания писались много лет спустя. — В.М.), а поэтому была счастлива, что встретила такого человека в столь трудное время. Мы подружились, стали близки друг другу. Потом Болеслав Войцехович перешел ко мне в квартиру, и мы стали жить одной семьей».


Вот так, честно и откровенно, писала Анастасия Яковлевна в своих воспоминаниях, которые сама же и передала в архив. Они датированы маем 1981 года.


Надо ли гадать, что это было: любовь или просто чувство благодарности к человеку, который пришел на помощь в трудную минуту? Анастасии Колесниковой в 1941–м исполнилось 34 года. У многих женщин это возраст романтики. Болеслав Берут шел тогда к своему 50–летию — возраст состоявшегося мужчины. По–моему, к Анастасии пришла в ту пору большая любовь. Без этого чувства, мне кажется, вряд ли женщина, сорок лет спустя, когда ей уже за семьдесят, свои записки может озаглавить так: «Воспоминание о близком и дорогом мне человеке, светлая память о котором останется в моем сердце до конца дней моих».


Беседуя с Марией Калининой, работники архива спросили ее, что внешне представляла собой Анастасия Колесникова. И получили такой ответ:


— Это была обыкновенная женщина. Рыжеватая блондинка, с веснушками на лице. По–моему, очень тщеславная. Во всяком случае, такой была до войны. Она часто ходила с Любаном на концерты и одевалась в длинные модные платья. Шла всегда с гордо поднятой головой...


А вот мой друг, писатель Владимир Мехов, работавший в шестидесятые годы на Белорусском радио вместе с Анастасией Колесниковой, другого мнения:


— Ничего подобного, она была очень симпатичной, приятной женщиной.


Но вернемся к воспоминаниям Анастасии Яковлевны.


«В начале декабря мы отправились к Тикоцким. По полусгнившей крутой лестнице поднялись на второй этаж дома, где они жили, и попали в холодную, совершенно нетопленую, пустую комнату, где стояла одна лишь кровать. Жена Тикоцкого лежала в постели. Худая, бледная, с припухшим лицом, она казалась умирающей. В ногах у нее сидела девочка лет двенадцати, с головой закутанная в пальто. Сына Тикоцких дома не было. Евгений Карлович Тикоцкий накануне войны уехал в творческую командировку в Крым и оказался в советском тылу, на неоккупированной врагом территории страны.


Поздоровавшись, Берут спросил:


— Вы больны или лежите от слабости?


— Немного больна, а больше от слабости.


Он тут же вынул из кармана свою хлебную карточку, у меня попросил мои, и я отдала их ему. Протянул карточки жене Тикоцкого и сказал:


— Вот возьмите и пошлите кого–нибудь за хлебом. Ах, да, у вас, наверное, и денег нет?


Он достал из кармана все деньги, какие у него были, и отдал ей, сказав:


— Когда немного поправитесь, приходите к Анастасии Яковлевне.


— А вы живете все там же, на улице Карла Маркса?


— Да, — ответила я.


Попрощавшись, мы ушли. По дороге Берут мне сказал: «Когда кругом люди находятся в таком тяжелом, бедственном положении, думать о себе просто эгоистично. Давай договоримся: если ты найдешь нужным кому–то оказать помощь, пусть пишут в управу заявление на мое имя и приносят тебе, а я найду как поступить». В дальнейшем мы так и делали.


Берут помог продуктами женам фронтовиков Софье Осиповой, матери троих детей, и Гусевой, у которой детей было двое, а также Анне Костянич, Регине Адамович, Ольге Матус, вдовам Броне Снецинской и Татьяне Соколовской и многим другим, которых теперь я уже и не помню.


Дней через восемь Тикоцкая пришла к нам. Я, чем могла, покормила ее и попросила подождать Берута. Вернувшись с работы, он написал запискуФилиповичу, и тот взял ее работать на склад, где перебирали картофель. Теперь каждый день после работы она могла приносить домой в сумке от противогаза немного картофеля и получила три продовольственные карточки. Эта семья была спасена от голода.


Регину Адамович, у которой были старушка мать и маленький ребенок, Берут взял на работу в свой подотдел. Там она трудилась бухгалтером и оказалась ему хорошей помощницей.


...В скором времени стали действовать минские подпольщики. То где–то взорвут склад с горючим, то пустят под откос поезд с живой силой, то в развалинах домов немцы обнаружат задушенных своих солдат. Начались обыски и аресты. В нашей квартире обыск был дважды. Один раз еще до моего знакомства с Берутом, а второй уже после того, как он ко мне переселился. К счастью, все обошлось.


Несмотря на усиленные репрессии и аресты, на стенах разрушенных домов время от времени стали появляться листовки подпольного обкома Коммунистической партии большевиков Белоруссии. Не раз приносила мне эти листовки и поручала распространять Хася Пруслина. Я не расклеивала их, а под видом розыска знакомой заходила в подъезды домов и подсовывала листовки под двери квартир. Пруслина была еврейкой, но внешне походила на славянку. Она находилась в гетто, и каждый раз, тайком уходя в город, рисковала попасть в лапы карателей. Мой сын Дима с соседским мальчиком Леней Кособуцким в развалинах одного дома обнаружили остатки химической лаборатории и перетащили реактивы к себе на квартиру. Там был какой–то раствор, которым можно было вытравливать написанное чернилами, и мы предложили Пруслиной подправить паспорт. Она согласилась и теперь могла свободно ходить по городу».


Воспоминания Анастасии Яковлевны Колесниковой содержат еще много интересного. Она, в частности, рассказала о том, как в дровяном сарае нашли под кучей торфа радиоприемник, отремонтировали его и стали записывать с Берутом сводки Совинформбюро и распространять их. Приводит и некоторые бытовые подробности жизни под пятой оккупантов. Весной 1942 года, например, расчистили двор, убрали булыжник и превратили его в огород, посадили картофель. А потом, в 1943–м, когда начались налеты советской авиации на военные объекты врага в оккупированном Минске, Берут перевез Колесникову с детьми в Слепянку. Нашли там не только квартиру, но и дойную корову привели, и теперь каждое утро Болеслав Берут ехал на работу на велосипеде с бидончиком молока для своих друзей–подпольщиков.


Но самое главное: он помог Анастасии Яковлевне переписать детей на ее девичью фамилию.


«Конечно, пишет Колесникова, у Берута было немало врагов, и они всячески старались скомпрометировать его. Однажды он пришел домой встревоженным и сказал, что на него кто–то написал шефу донос. Несколько дней ходил не в духе, но потом это как–то обошлось. У него была налажена связь с польскими товарищами, но однажды она оборвалась, и месяца полтора он не имел от них никаких известий и очень тревожился.


В Слепянке, — продолжает Колесникова, — мы прожили июнь, июль 1943 года. Однажды в конце июля Берут пришел с работы не один, а с молодым человеком. «Это Янек Красицкий, товарищ из Польши, — сказал он. — Вот я и дождался, он приехал за мной». Мы ушли в лес. Там Берут показал мне паспорт, где он числился инженером на одном из заводов Варшавы под фамилией Болеслава Бенковского.


— Когда вы хотите уезжать? — спросила я.


— Завтра.


— Но это же невозможно, немцы немедленно нас расстреляют как семью ушедшего в партизаны. Есть у тебя знакомый врач, который мог бы дать справку, что ты болен и нуждаешься в отпуске?


— Есть такой. Доктор Станкевич.


— Подай заявление шефу, пусть даст тебе отпуск хотя бы дней на десять.


— Ну, Настурция (так он ласково называл меня), ты у меня умница.


И через пару дней принес и показал отпускное удостоверение, пропуск и два билета на поезд. Янек обрадовался, он ведь целую неделю сидел в доме безвылазно.


Настало время прощаться. Янек сказал:


— Спасибо вам за все, за уход за нами, за конспирацию, за то, что так заботились о нас. Вы не волнуйтесь, мы имеем связь с партизанской бригадой Пономаренко, постараемся сообщить туда, что вам грозит опасность, и за вами пришлют людей.


Провожать я не пошла, боялась, что расплачусь, хотя искренне рада была за Берута, за то, что он, наконец, дождался, что сбылось то, о чем он мечтал целых два года.


Они ушли, и как только за ними закрылась дверь, я ощутила, как больно у меня сжалось сердце, точно что–то внутри оборвалось.


Я еще не понимала, что меня ждет, что придется перенести и как удастся выйти из этого трудного положения. А потом в городе дошел до меня слух, что его якобы схватили немцы и кинули в тюрьму. От мысли, что он может погибнуть или уже погиб, было невыносимо. Я уходила в лес и там не плакала, а выла, как воют деревенские женщины, не стесняясь своего горя. Казалось, вот–вот разорвется грудь и остановится сердце. Так продолжалось несколько дней, а потом боль утихла, наступило какое–то безразличие».


Что же было дальше? Однажды утром хозяйка дома постучала в дверь:


— К вам гостья пришла. За молоком.


Это была партизанская связная Анна Андреевна Езубчик. Она вывела Анастасию Колесникову и ее детей в лес, на партизанскую базу. Через несколько дней самолетом их переправили в Москву. Там была встреча с мужем, и она честно обо всем ему рассказала. Не просила у него прощения и не извинялась. Она действительно была гордой женщиной.


Конечно, рассказ ее потряс Исаака Любана. Он не был солдатом–добровольцем, как утверждает Валерий Аграновский. В начале Великой Отечественной войны Исаака Любана зачислили на курсы армейских партработников и спустя четыре месяца направили на Западный фронт, комиссаром фронтового ансамбля песни и пляски, а в 1943 году откомандировали в распоряжение Центрального штаба партизанского движения. Здесь работала группа белорусских кинематографистов. Тесно сотрудничая с ними, композитор писал песни и музыку к кинофильмам и киножурналам. В 1942 году ему было присвоено звание заслуженного деятеля искусств БССР.


...Не смог Исаак Любан простить свою бывшую жену. Но ведь старую любовь из сердца сразу не выкинешь. Не потому ли он написал в то время музыку к песне на слова Адама Русака:


Не спявай пад акном


Ты мне песнi сваёй...


Не спявай.


Калi ў сэрцы не я


Буду песняй тваёй.


Не спявай...


Не примирила их и большая трагедия, которая постигла эту семью в начале нового, 1946 года. Анастасия с детьми тогда уже снова жила в Минске. Сын Дмитрий впервые за все годы военного лихолетья получил билет на елку, устроенную для молодежи в клубе на площади Свободы. Праздник обернулся бедой. Случился пожар, в котором погибли 27 человек. Все они похоронены в одной братской могиле на Долгобродском военном кладбище. На ней установлена пирамидка из черного гранита, на которой ни слова о том, что послужило причиной трагедии, лишь скорбный список: фамилия, имя и возраст погибшего. Девятым в этом списке стоит Колесников Дмитрий. Ему было тогда 17 лет.


Когда случилась эта беда, Анастасия телеграфировала бывшему мужу в Москву. Он приехал. Как рассказывала она потом своей соседке (и об этом тоже есть архивная запись. — В.М.), открыв дверь квартиры и увидев на пороге Любана, заплаканная женщина невольно прильнула к нему. Но он ее отстранил. Больше они не встречались. В Минск после войны Исаак Любан ездил редко. Обосновался в Москве, на протяжении нескольких лет работал художественным руководителем ансамбля песни и пляски Центрального Дома культуры железнодорожников. Не знаю, так ли это, но люди, знавшие Любана, утверждали, что для него слова знаменитой песни, написанной им в годы войны: «...Выпьем и снова нальем», оказались пророческими...


Колесникова до ухода на пенсию работала в музыкальной редакции Белорусского радио.


«Она спасла мне жизнь»


Но что произошло с Болеславом Берутом? 2 января 1944 года, когда гитлеровцы еще продолжали хозяйничать в растерзанной ими Польше, в Варшаве, на Твардовой улице, в двухкомнатной квартирке 22 представителя от демократических групп и организаций, и в первую очередь от Польской рабочей партии, на своем тайном заседании избрали Крайову Раду Народову — национальный совет — представительный орган, фактически ставший парламентом народной Польши. Президентом этой Рады единогласно был избран Болеслав Берут.


21 апреля 1945 года, когда части созданного в СССР Войска Польского вместе с советскими войсками готовились к последней битве — штурму рейхстага, в Москве был подписан договор о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве между Советским Союзом и Польской Республикой. Делегацию Польши возглавлял Болеслав Берут. Тогда и появилась в «Правде» его фотография рядом со Сталиным.


А дальше — строки документа, который в 1981 году был направлен тогдашнему директору института партии при ЦК КПБ:


«В 1945 г. (25 апреля. — В.М.) делегация ПНР во главе с Б.Берутом, возвращаясь из Москвы, сделала остановку в Минске. П.З.Калинину, И.А.Крупене и мне было поручено их встретить на аэродроме (ошибка, надо — на вокзале. — В.М.) и провести в Дом правительства. Там была беседа с делегацией первого секретаря ЦК КПБ и председателя Совнаркома республики П.К.Пономаренко...


Выходя из кабинета председателя правительства, в приемной т. Берут увидел находившуюся там гр–ку Колесникову. Он обнял и поцеловал ее и представил всем нам со словами: «Вот человек, который во время моего подполья в Минске в 1941 — 1943 гг. спас мне жизнь...»


Бывший секретарь ЦК КПБ — ст. научный сотрудник института Н.Авхимович».


Умер Берут скоропостижно в Москве, в марте 1956 года, вскоре после XX съезда КПСС, на котором Хрущев в специальном докладе громил Сталина. Через несколько месяцев после его смерти в Польше разразился первый крупный политический кризис.


А на доме, что стоит на одной из минских улиц, есть мемориальная табличка. На ней такая надпись: «Улица названа именем Болеслава Берута. Выдающегося польского политического, государственного и общественного деятеля, видного участника международного коммунистического и рабочего движения. В 1941 — 1943 годах находился в подполье в оккупированном фашистами Минске».


Старая мемориальная доска ушедшей эпохи...


Валерий МИХАЙЛОВ.
_________________
Почти все архивные документы, использованные в этой статье, в печати воспроизводятся впервые.

Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter