На прошлой неделе в Минске состоялась премьера одной из самых сложных, притягательных и загадочных опер ХХ века. “Турандот” — не только единственная хоровая опера Джакомо Пуччини, но и последний шедевр великого композитора, так им и не завершенный. Пуччини скончался от рака горла, не дописав последний дуэт жестокосердечной принцессы Турандот и отважного юноши Калафа. По совету друга Пуччини, величайшего дирижера Тосканини, произведение закончил на основе черновиков мастера его ученик Франко Альфано. Именно с его финалом опера и исполнялась до наших дней. Главный режиссер Большого театра Беларуси Михаил Панджавидзе, известный своими смелыми и яркими постановками, представил собственную сюжетную и смысловую версию спектакля. На белорусской сцене опера “Турандот” исполняется до последней авторской ноты Пуччини. Легко ли было убедить коллег в правильности этой версии? Как долго шла работа над оперой? Чем режиссеру нравится белорусский зритель? На эти и другие вопросы известный российский режиссер родом из Туркменистана Михаил Панджавидзе, работающий в Беларуси уже третий год, ответил специально для читателей “Народной газеты”.
— Михаил Александрович, поделитесь с читателями “НГ”, с каким настроением вы приступали к работе над “Турандот” и давно ли хотели поставить именно эту оперу.
— Поставить хотел очень давно. Однажды даже сделал попытку — в 2008 году в Волгограде. Но тогда ничего не получилось. Проект грандиозный. А тамошних средств, сил и постановочных мощностей не хватило. В этом году задумку наконец-то удалось осуществить. Даже дважды. Одну “Турандот” поставил в Казани, вторую — в Минске.
— Они похожи между собой?
— Чем-то похожи. Художник ведь один и тот же. Но для Казани пришлось делать совершенно иную сценографическую редакцию, потому что мощности Казанского театра значительно уступают белорусским. Масштабы сцены, техническая оснащенность у нас на порядок лучше. И замысел художника Игоря Гриневича, к сожалению, уже покойного, который должен был делать спектакль, подходил как раз под белорусскую сцену.
— В Минске получилось то, что и задумывалось первоначально?
— Практически. Единственное, возникли кое-какие разногласия по поводу эстетики спектакля. Тот же Игорь Гриневич изначально предполагал сделать оперу в жанре модерн, более современную. Но решили, что делать этого не стоит во избежание излишней актуализации и политизации. Поставили спектакль в традиционной манере, если тут можно говорить о традиционности. Потому что Китай в опере весьма условный. Непонятно, где именно и в каком веке происходит действие.
— “Турандот” — опера знаковая. Ее загадочная история не дает покоя уже не одному поколению музыковедов и режиссеров. Насколько сложно было работать в этом плане вам?
— Мне сложно было убедить людей, что так надо работать. Зато открыл в себе дар убеждения (улыбается). Понял, что надо стоять на своем, если ты в чем-то уверен. До конца. Даже если придется отказаться от проекта. Убеждал в главном — Пуччини финала не писал. Все, что написано после его последней ноты, это музыкальный китч. Пусть кто угодно мне доказывает обратное. Это было самое сложное. А так... “Турандот” и “Турандот”. Масштаб, сложная музыка, непростые вокальные партии, куча народу — стандартные болезни.
— Как, к слову, вы оцениваете современного зрителя? Многие говорят, что сегодня он стал всеядный, что ему ни покажи, он всему хлопает и радуется. Каков зритель Большого театра оперы и балета Беларуси?
— Когда-то Леонид Нечаев здесь же, в Беларуси, снял замечательный фильм “Не покидай”. В нем звучит песня о том, как зрители потеряли чувствительность. Сейчас, наоборот, зрители слишком восприимчивые. Это интеллигентные и культурные люди, которые не будут свистеть, а будут хлопать. Всему, кстати. Но в данном случае зрители честнее и благороднее многих критиков, они понимают, сколько труда вложили творческие люди в постановку. И, наверное, хлопают не только результату, но и процессу. Они понимают, что стоит за любой постановкой. Не могу сказать, что они всеядны. Да, они хлопают всему. Да, они не будут кидать в вас тухлыми помидорами. Но потом скажут всё, что думают о том, кто как поет, ставит, дирижирует, играет. Не думаю, что в Беларуси публика менее взыскательная, чем где-либо еще. Просто более интеллигентная. Это вообще свойственно белорусам. Кто-то называет это “нацыянальнай памяркоўнасцю”. А я считаю, что это влияние Европы. Очень люблю Беларусь за эту интеллигентность. Это ведь не качество образования, это внутренняя культура.
— А что насчет работы в нашем театре?
— Здесь театр такой же, как везде. Со своими за и против. Мы знаем свои недостатки. Но на солнце пятна тоже есть. Все можно пережевывать и улучшать. Хорошему нет предела. Но в целом здесь замечательный коллектив. Я с уверенностью могу заявить, что наш хор один из лучших на постсоветском пространстве. У нас прекрасный оркестр. Профессиональные солисты с европейской тягой к театральности. Люди любят играть на сцене. Никто не скажет: “Чего привязался этот режиссер? Я в опере пою, буду еще играть!”
— Вы сказали, что хор у нас отличный. И доказательство тому — “Турандот”.
— Это единственная опера Пуччини, где хор является главным действующим лицом. Смысл оперы в том, что можно народ довести до какого угодно состояния, но все равно люди останутся людьми. Они не будут стаей, стадом. Все всегда строится на страхе смерти и голода. Эти два фактора позволяют управлять большим количеством людей. Как только человек перестает бояться умереть, управлять им становится невозможно. И тогда в силу вступают только высшие категории — моральность, духовность, любовь, то, что отличает человека от животного. “Турандот” — это история о страшной империи, замешанной на жажде крови, страха, смерти, и о маленьком человечке, который жертвует собой, чтобы показать путь из этого тупика. Когда Турандот говорит с народом, рассказывает о трагической истории народа и все ей верят, когда от одного движения ее руки все падают ниц и боятся голову поднять, мы начинаем понимать феномен Турандот. Мощная фигура, обладающая необъятной харизмой, которая готова вести толпу куда угодно.
— И зрителей в том числе. Сидя на “Турандот”, ощущаешь себя невольным участником тех событий...
— Я не понимаю искусства, которое не заставляет человека вжиматься в кресло. Не понимаю искусства, от которого не текут слезы. Не понимаю искусства, которое не заставляет падать со смеху. Зачем тогда театр? Зачем тогда на нас тратит огромные деньги государство? Мы ничего материального не производим, но мы нужны людям. Мы делаем людей людьми. Так нас учили. Так я учу своих студентов. Кто-то может сказать: “Конечно, ты же главный, можешь себе позволить благодушествовать”. Но честно скажу, если у меня не получится ставить, я не буду ставить. Но я не буду никого подсиживать и делать кому-то подлость. Не могу так. И не умею.
О критике “Турандот”
— Кто-то меня упрекает в штампах. Мол, очередная постановка — и снова лестницы, снова много народу. В “Набукко”, “Аиде”, “Хованщине”, в “Борисе Годунове” народу будет много, хотим мы этого или не хотим. Просто потому, что там так написано: народ на площади. То, что лестница в “Набукко”, — вопрос к Костюченко. Лестница в “Аиде” — к Чемодурову. То, что лестница в “Турандот”, — это даже не к Гриневичу. У Пуччини написано: на вершине высокой лестницы сидит император. Здесь лишь можно процитировать: “Мне хочется сказать всем юным демагогам: прочтите басню вашим педагогам!” Когда нечего сказать, начинают упрекать, что ты начинаешь повторяться, что ты заштампованный. А может, это и не штампы вовсе, а почерк? Это во-первых. А во-вторых, я ставлю разные спектакли. “Тоска” не так похожа на “Турандот”. А “Севильский цирюльник” совсем не похож. Да и в “Седой легенде” совершенно другие решения и задачи.
— Приступая к очередной постановке, какую цель вы преследуете в первую очередь? Доставить эстетическое удовольствие зрителям или, может, даже шокировать?
— У меня нет желания специально кого-то эпатировать, шокировать или доставлять эстетического удовольствие. Я не обслуживающий персонал и не индустрия развлечений, чтобы доставлять удовольствие. И не аттракцион в парке Горького, чтобы приносить кому-нибудь острые ощущения. Стремлюсь поговорить с людьми о проблемах, которые очень волнуют меня и, как мне кажется, не очень волнуют их. Пожалуй, это главное. И если люди на моих спектаклях засмеялись или заплакали, значит, до них дошло что-то из того, что я хотел сказать. Я ведь работаю не для критиков или своих коллег, я работаю для публики.
