Мама, не волнуйся

Столичное утро. Начало рабочей недели. Привычная толчея в метро. На перроне темно от густо стоящих и быстро снующих людей. На «Октябрьской» многие выходят из вагонов, но еще больше пассажиров в них входит. Стою, держась за поручень. Поезд трогается, мелькает реклама, а дальше, в темном перегоне, можно смотреть только на свое отражение в стекле или пассажиров рассматривать. Естественно, я занят вторым.

фото pixabay.com


Передо мной, я над ним нависаю, сидит мужчина лет пятидесяти. На коленях кожаная сумка. Вязаную шапку он снял и сжимает в крепких пальцах. О чем–то думает, иногда на щеках ходят желваки, брови сдвигаются к переносице, на лбу появляются две складки. Сильный, решительный, седоватый, коротко постриженный. Он не глядит на пассажиров, а погружен в свои мысли. Может, о работе предстоящей думает или сон вспоминает. Рядом с ним встает молодой человек, выходит на «Площади Победы», и я сажусь на свободное место. Звучит объявление следующей станции. От моего соседа пахнет терпкой туалетной водой. Гляжу на его руки, на широкое обручальное кольцо, на часы, а поезд мчится. Вдруг у моего соседа звенит мобильник, он вздрагивает. Запускает руку во внутренний карман черного бушлата, вытаскивает смартфон, прижимает к уху, и я становлюсь невольным свидетелем и слушателем.

— Да живой я, живой, мама! — говорит мой сосед басом как–то растерянно и немного виновато. — Не выдумывай... Голос как голос, все нормально, мама. Что со мной сделается? Ночью прилетел, да сегодня... Нормально себя чувствую, вот в метро на службу еду. Не волнуйся ты так!

Мне показалось, что мой сосед побледнел, на лбу проступил пот, да и глаза как–то заблестели. Он так сильно сжал смартфон, что мне показалось, что тот сейчас захрустит, рассыплется, а хозяин даже и не заметит. Но тут мужчина глянул на меня и улыбнулся — по–детски, открыто и ясно. И я улыбнулся в ответ, пожав плечами. На «Академии наук» мы вместе встали, двинулись к двери вагона. Мужчина в черном бушлате оказался на голову выше меня. Он все еще держал в руке смартфон, словно боялся с ним расстаться.

Я шел по улице Сурганова и думал об очень простых вещах. Что дети — самое дорогое для нас. Когда они не рядом, не на расстоянии вытянутой руки, мы начинаем переживать за них, придумываем всякую всячину, рисуем страшные картины, нервничаем. И не важно, сколько ребенку лет — 7 или 57. Хочется, чтобы у него всегда все было хорошо...

Если сын или дочка обещали позвонить, а звонка нет, то уже и места себе не находим. Начинаем набирать знакомый номер — молчит. Успокаиваем себя тем, что, может, не слышит, телефон разрядился, мало ли. Звоним десятый раз, а потом пишем дрожащим пальцем сообщение с просьбой немедленно ответить. Рукой сердце в груди придерживаем, чтобы не выскочило. Чертыхаемся, злимся, Бога вспоминаем... Ну это со своими детьми так. А ведь и мы — дети. И за нас родители переживают, трясутся, нервничают. Картины страшные себе представляют. А мы заняты своей жизнью. Куда–то летим, едем, мчимся, спорим, какими–то большими делами увлечены. Уверены: если не успеем их сделать, то мир рухнет, рассыплется на кусочки. А позвонить маме, хоть и обещали, забываем. Откладываем, думаем: вот это дело закончу, вот эту работу завершу, а потом сяду, успокоюсь и наберу. Но когда все позади, за окнами уже темно и время близится к полуночи. И тебе уже не хочется беспокоить и пугать поздним звонком родного человека...

Едешь утром на работу, и тебя настигает звонок. Слышишь тихий голос и отвечаешь испуганно: «Да живой я, живой, мама! Не волнуйся ты так...»

ladzimir@tut.by