Детская память — как мгновенная вспышка на темном небосклоне. Сверкнет молния, а грома не слышно... Но почему свет тех зарниц, проникнув через толщу лет, и сегодня тревожит душу? И беззвучный гром становится слышимым? Что все это означает? Не раз задавала себе такие вопросы Тамара Иосифовна Полежаева. И всегда приходила к выводу: «Надо об этом рассказать». «Об этом» — значит о маме. Так что же проще? Садись за стол, возьми ручку и выведи на чистом листе бумаги: «Мама, милая мама...» Это будет заголовок. А дальше слова прольются на бумагу, как теплый дождик весной. Только успевай записывать... Но, увы, не проливаются. Словно натыкаясь на невидимую преграду, они замирают на полпути. А те, что написала рука, совсем не такие. Как будто их подменили.
Не сразу, не вдруг напишется то, что написалось.
* * *
За два месяца до войны отца перевели из Оболя, где он работал на спиртзаводе главбухом, в Видоки. Это Сенненский район. Мне было почти 7 лет. Сестричке Гале — пять. А братику Жене всего три с небольшим года. И была с нами девочка из детдома Катя. Мама приютила ее в нашей семье...
На второй или третий день войны отец с директором спиртзавода уехали в Сенно в военкомат, а мы остались в доме, стоявшем у самой дороги.
Чтобы спиртзавод не достался немцам, котел взорвали. Спирт из цистерн спустили. Что–то растеклось и стало грязной лужей. Остальное ведрами растащили местные жители. Ночью запылал склад, полный зерна. Зерно сгорело не все, но сильно пропиталось дымом. Люди разбирали его по домам. Пусть и с дымком, но все–таки хлеб. Водяная мельница была неподалеку.
Мне все хотелось спросить у мамы: а где эта война? И какая она? Но стоило заглянуть в ее глаза — большие, голубые, всегда наполненные светом и теплом, — и слова замирали во мне. Что–то незнакомое читалось в маминых глазах. Ожидание беды. Тревога и страх...
Но вскоре и объяснения не понадобились. Над деревней низко пролетели самолеты с крестами на крыльях. У мельницы, где всегда толпился народ, они сбросили бомбы. Крики людей, ржание лошадей... А я стою во дворе и не могу понять, что происходит. Пока мама не втащила меня в дом. Казалось, что дом спасет, защитит от беды. Это потом нас, детей, научат: при бомбежке выбегать из дома и стоять, прижавшись спиной к стене.
Вскоре в деревню нагрянут немцы. У колодца устроят помывку. С визгом и хохотом. Обшарят хлевы и сараи, выметая оттуда живность. Людей они пока не трогали. Детям совали конфеты и печенье. Но мама приказала строго: «Ничего у них не брать! Все отравлено!»
* * *
На лужайке у самого леса мама косила сено. К ней подошли двое партизан и попросили что–нибудь поесть. Мама развернула узелок с едой. И отдала им хлеб и молоко. Партизаны стали расспрашивать, есть ли в деревне немцы или полицаи. Ни тех ни других не было. А может, есть прихвостни — те, кто помогает немцам? Да, такой есть. И мама назвала его фамилию. Партизаны поблагодарили и скрылись в лесу.
Но соседка, косившая неподалеку, успела их заметить. «А что это за люди подходили к тебе, Тася?» — поинтересовалась она у мамы. «Поесть попросили. А кто они и откуда, я не спрашивала».
Словоохотливая соседка кому–то проговорилась, что Тася Сороко связана с партизанами. А вскоре они ночью наведались в деревню. Но тот, кого искали, сумел убежать. В комендатуре он донес немцам, кто навел на него партизан. Но, очевидно, и у них кругом были свои люди. Когда машина с карателями направилась в Видоки, партизаны устроили засаду. И надолго отбили охоту заглядывать в те края, которые станут партизанской зоной.
* * *
Больше, чем немцев, люди боялись полицаев. Когда мама увидела, что полицаи направляются в нашу сторону, она бросилась во вторую половину дома, где жила еврейская семья. Схватила старшую, Нину (хозяйки и младшей дочки дома не оказалось), и привела ее к нам. Спрятав ее темные волосы под платок, предупредила: «Спросят, почему повязан платок, скажите, что у Нины болят ушки». Полицаи зашли к соседям, а вскоре их сапоги загремели и в нашей половине дома. Заглянули под стол, под кровать, открыли шкаф. А мы стоим, прижавшись друг к другу, и колотимся от страха. Так мама спасла Нину от смерти. А еще 11 старших девочек — от немецкой каторги. Было это так. Молодежь всегда любит собираться вместе. Вот и в тот день сидели девочки на лавочке возле дома. В руках одной — гитара. У другой — балалайка. Была там и наша Катя. Когда на улице появились конники, они разбежались, кто куда. Но мадьяры их всех нашли. И под причитания матерей погнали девочек в деревню Лозы. Но что–то там не сработало, и вечером они все вернулись в Видоки. Мама предложила мадьярам выкуп: за каждую девочку по литру самогона. Те согласились и всех отпустили по домам.
* * *
Наверное, не только потому, что наш дом стоял у самой дороги, партизаны определили его для штаба. В доме всегда были чистота и порядок. Мама умела навести красоту. И готовила она хорошо. У нас часто останавливались командиры отрядов Нарчук и Леонов. И даже легендарный Константин Заслонов бывал. Мама расстилала на столе скатерть со снежинками, которую когда–то выменяла на хлеб, и выставляла все, что у нас было. А было негусто, как и у большинства сельчан в военное лихолетье. Слава богу, спасала корова Галка. На все деревню она была одна.
Но когда после блокады партизаны вернулись в свою зону, они были измотанные голодом до такой степени, что еле стояли на ногах. Командир отряда Леонов обратился к маме:
— Вы отдавали нам последнее, даже обделяя своих детей. А их у вас четверо. Но взгляните на моих бойцов: они обессилены до предела. Им нельзя без мяса. А корова осталась только у вас...
— Забирайте, — тихо скажет мама. В глазах у нее стояли слезы.
— Нет, Таиса Степановна. Только из ваших рук...
Мама пошла в хлев. Набросила на коровьи рога веревку, вывела Галку и отдала ее партизанам.
* * *
Мама только что испекла большие круглые ковриги хлеба. Запах в доме такой, что сводит с ума. У нас давно не было хлеба...
Мы с жадностью следим за каждым маминым движением. А она будто и не замечает нас. Вынесла ковриги в сени, чтобы там они остыли. Приготовила мешки.
— Дети, хлеб не наш. Его сегодня же заберут. А вам — поскребыш. То, что я из дежи соскребла, — и протягивает мне маленькую булочку. — Раздели, Тамара, на троих.
Мы проглотили свои кусочки в одно мгновение. Даже вкуса не почувствовали.
* * *
В наш дом внесли раненого партизана. Положили на кровать. Детям приказали в комнату не входить. Сидим на кухне, поглядываем со страхом на дверь. Пришел врач. Наверное, у него были какие–то медицинские инструменты. Но запомнилась пила ножовка...
Заглянув на кухню, врач попросил у мамы самогона. Мама гнала его для партизан. Настаивала на тополиных почках. Им лечили. А когда делали операцию, использовали вместо наркоза. Неделю мама ухаживала за раненым. Врач отрезал ему ногу...
Когда налетели немецкие самолеты и стали бомбить деревню, мы выскочили из дома. Бросились к реке. На берегу в кустах были вырыты окопы, где мы прятались от немцев. «Тамара, веди детей в окопы!» — крикнула мне мама. А сама вернулась. Она не могла бросить раненого партизана.
Наш дом остался цел. Но возле него, зарывшись в песок, лежала огромная бомба. Потом партизаны обезвредят ее и выплавят тол. Бомба могла убить маму, а, пустив под откос эшелон, убила тех, кто принес нам горе и смерть...
* * *
Июнь 1944 года. Со дня на день могли появиться наши. Девочки раздобыли где–то красное полотнище и написали на нем: «Да здравствует Красная Армия!» Едва заслышав гул моторов, мы выбегали на дорогу. Но это все еще были немецкие машины. За ними катили подводы с полицаями и их семьями. На разбитой дороге одна машина обернулась. Из кузова посыпались немцы. Грузовик поднимать не стали. Очень спешили. «Безлошадные» оккупанты как могли разместились на других машинах. За борта грузовиков цеплялись полицаи. Немцы били их по рукам сапогами, пока те не падали в дорожную пыль. А по реке вслед за живыми плыли разбухшие трупы немцев. В них копошились раки. Мерзкое зрелище...
Но вот рокот могучих моторов заполонил окрестность. Наши танки! В деревне колонна остановилась. Взрослые и дети бросились обнимать освободителей.
Отец со своей «катюшей» дойдет до Берлина. В 1947 году после демобилизации он вернется домой. Множеством боевых наград отмечен его фронтовой путь.
* * *
Мама, милая мама... Какой немыслимый гнет ответственности лег на твои хрупкие плечи в годы страшной войны! Сколько мук и страданий прошло через твое сердце, неизбежно оставляя разрушительные следы. Но ты не ломила руки в отчаянии, не проклинала судьбу. Мужественно и честно несла свой крест. Считала, что главное в жизни — делать людям добро. И не ждать за это благодарности. И нас тому учила, как учат молитве.
За всю жизнь наград у тебя не было. Кроме одной, самой главной, — быть настоящей мамой. И стоит про себя произнести это слово — как чистый, теплый свет наполнит душу...
Фото автора.
