Маэстро от и до

Три вечера с дирижером Михаилом Финбергом

Вечер второй. «Молодым кажется, чем больше они руками машут, тем лучше результат»

— Михаил Яковлевич, что такое, по–вашему, хороший оркестр? Какие у него должны быть профессиональные характеристики?

— Можно жизнь прожить и не сформулировать... Оркестр — это вкус. Дирижер и музыканты должны правильно понимать жанр. Профессионалы от дилетантов отличаются, знаете, чем? М–м... Ну вот одень на вас мужской костюм: вы одеты, но — не вы... Профессионалы — это стиль, это «костюм» от кутюр. Это — дух. А им надо пропитаться всласть, жить только им, понимаешь? Этому в Беларуси, к сожалению, не учат. Есть эстрадные отделения, но преподавать туда меня не приглашали и что там делается, я не знаю.

— А как подбираете музыкантов в оркестр?

— Переучиваем. У нас своя лаборатория. Всех учим. От программы к программе. Чтобы регулярно принимала Москва, надо много работать. Москва — это экзамен. До сегодняшнего дня сдавали и возвращались с победой — новым приглашением.

— Откуда в вас такой азарт, такая работоспособность?

— Когда я работал главным дирижером в оркестре Минского цирка, в коллективе у меня были «старые» музыканты — на самом деле люди средних лет, но со старой или, вернее, иной, несоветской закваской. Они приехали в СССР из Шанхая в 1947 году. Когда Сталин призвал всех соотечественников вернуться на родину. В Минске «шанхайцы» появились в середине 50–х. Это были люди высокой дисциплины. Они, собственно, и научили меня работать, сделали трудоголиком. Работа — это святое. Первое. Второе — умей дело начать, умей его закончить. Третье — научись аккомпанировать. Что это значит? Не бери инициативу только на себя, работай для другого человека. Этому не сразу учишься. Вообще, дирижер должен быть архитектором концерта. Понимать, что есть первый номер, второй, а будет — 7–й, 8–й, 9–й... Надо выстроить драматургию. Знаешь, по большому счету, чтобы добиться чего–то весомого в профессии, надо успокоиться. Быть в какой–то степени философом. А это дается через опыт. Молодым кажется, чем больше они руками машут, тем лучше результат. Ничего подобного. На концерте главное — оркестру не мешать. Все надо делать на репетиции.

— Мне рассказывали, что на ваш оркестр в цирке специально приходила публика: не на манеж смотреть, а музыку послушать.

— Я добился там больших результатов — лучший оркестр в системе! (Тогда ведь все подчинялись Москве.) Кстати, до меня оркестром руководил Борис Ипполитович Райский, самый знаменитый наш «шанхаец».

— А почему вы их называете «шанхайцами»? Русская колония в Китае существовала, кажется, в Харбине?

— Это вам лучше позвонить единственному оставшемуся в живых Борису Николаевичу Гурьянову. Ему сейчас, кажется, уже 85. Он непосредственный участник событий и мой добрый друг. Вот где закваска железная: других приоритетов в жизни, кроме работы, у людей его поколения, его судьбы не было.

Из воспоминаний Бориса Николаевича Гурьянова:

— Я знал, что кто–нибудь обязательно заинтересуется этой историей, и вот, извольте, стал писать ее сам. Дошел как раз до 1947 года, нашего прибытия из Китая в Кемерово. Ну, изложу устно вам следующее. Я — русский, семья жила в Приморье, в Благовещенске. Отец участвовал в социалистическом движении на позициях Плеханова, то есть был социал–демократом. Году в 1927–м за это на отца стали посматривать косо. Впереди замаячил арест, и однажды отец не пришел домой. А через полгодика, помню, получили открыточку — такого кота с целлулоидными глазами. Отец звал нас в Китай. Границу, конечно, охраняли, но перейти ее было возможно. Контрабандисты шныряли, лазили. И вот мать — мужественная женщина — взяла меня, 7–летнего, двух младших сестер и пошла в неизвестность. Опускаю все мытарства, но с отцом мы все–таки встретились, соединились, обосновались в Харбине, центре Маньчжурии. В городе было много русских — белых офицеров, а также бывших царских служащих КВЖД, гражданских лиц, которых не устраивала советская власть. Где–то тысяч 200, настоящий губернский город. (Для сравнения: Питер тогда насчитывал около миллиона, а Саратов — 80 тысяч.) Я окончил 1–е Харбинское реальное училище — частную эмигрантскую школу, в которой были отличные преподаватели, цвет русской интеллигенции. Занимался в самодеятельном духовом оркестре. В городе вообще кипела культурная жизнь — работали театры, была даже опера, размещавшаяся в здании Железнодорожного собрания (кстати, в ней работал Лемешев и многие другие большие русские певцы и музыканты).

О Борисе Ипполитовиче Райском, будущем нашем известном дирижере, я тогда представления не имел. А вот отца его, дирижера–хоровика, знал. Но, естественно, дружбу водить не мог — я был еще подростком. С Борисом мы встретились только в Шанхае. А работать вместе начали вообще в СССР. В Шанхай многие русские семьи двинулись после захвата Маньчжурии японцами. В городе создалась невыносимая политическая обстановка: японцы стали пытаться использовать русских в диверсионной войне против СССР. Выход был один: бежать. Стать пешкой в иностранной игре против родной страны не улыбалось подавляющему большинству русских харбинцев независимо от убеждений и гражданства. А в Шанхае — иностранные концессии, иностранные войска, у японцев свободы рук там не было. И братья Лундстремы, и Райский — будущие наши знаменитые эстрадные дирижеры — все двинулись туда из Харбина. Работу нашли быстро: на джазовых музыкантов в портовом городе, где масса кабаков, всегда большой спрос. Сам по себе Шанхай в 30–е годы прошлого века являл настоящую клоаку. Матросские забегаловки, дикие драки... Полиция выезжала вместе с пожарной командой разнимать. Условия жизни непростые. Без паспорта — «бесподданные». Вид на жительство. Почти никто из нас по–китайски не говорил, потому что в Харбине китайские лавочники, с которыми мы вынуждены были общаться, очень быстро выучили русский! А в Шанхае хочешь не хочешь надо было знать английский. И оказалось там нас, русских, тысяч 30, по–моему... Постоянного места работы, конечно, не было. Ну, в оркестре Лундстрема был месяца три — участвовал в постановке балета на музыку местного композитора. Затем играл с ними в фешенебельном болруме (танцплощадка) «Парамаунт». Наконец, в «Гринспоте» — классом пониже. Но однажды утром разнеслось известие: «Гринспот» взорван. И такое случалось... Хорошо, что без жертв. Работа с Лундстремом закончилась.

Опускаю часть своей биографии и перескакиваю сразу в год 1947–й, когда был оглашен советский указ о праве бывших подданных российской империи и их потомков на получение советского гражданства. В клубе граждан СССР выступил советский дипломат Стеценко и сообщил о предстоящем отъезде в СССР. Многие музыканты решили возвращаться целыми коллективами, дабы именно так наилучшим образом послужить Родине. И дирижер Борис Райский приступил к формированию своего оркестра. Участвовать в нем предложил и мне. Вот тогда–то, собственно, и состоялось мое более близкое с ним знакомство.

Направлением нас к месту постоянного жительства занималось главное переселенческое управление при Совнаркоме РСФСР. Оркестру был предписан город Кемерово. Что ж, началась новая гастрольная жизнь — теперь по Уралу, Сибири. Столкнулись с диким воровством местного населения, с примитивным бытом, но оркестр был сплочен невероятно. Я хочу перечислить основное ядро, с которым позже докочевали и до Минска: Александров, Гроссу, Рискин, Баклицкий, Шурховецкий. Ныне их уже нет, все ушли, остался я один... Так вот в Минске мы оказались где–то в 1956–м, что ли. В городе был летний цирк–шапито, требовался оркестр. И Райский, в высшей степени благовоспитанный человек, понравился белорусскому начальству. А вскоре ему предложили руководить оркестром радиокомитета — уже после Юрия Бельзацкого. Так что часть «харбинского» духа смешалась с «рознеровским» стилем, апологетом которого был дирижер Бельзацкий, и оркестр был на хорошем счету у публики и начальства. У нас — уже, кстати, в стационарном цирке — дирижером стал маэстро Соколов. И лишь потом — Михаил Финберг. При нем я был инспектором оркестра. Михаил Яковлевич оказался очень требовательным дирижером. Это не всем нравилось. Нет, харбинцы–то привыкли подчиняться, а вот была оркестровая шпана, она хотела верховодить. Убогое мышление! Доносы, анонимки... Да сколько хочешь этого и сейчас. Музыканты 15 лет долбают инструмент, вот и все познания о жизни. Бывает, пианист — отличный, а человечек — мерзопакостный. У Райского в оркестре радиокомитета было то же самое. Пакостники написали, что он–де не имеет высшего образования. Вранье. Борис Ипполитович окончил Высшую музыкальную школу имени Глазунова в Харбине, где профессура была не чета минской того периода. У Райского случился инфаркт...»

— Михаил Яковлевич, как ни копнешь, любой артистический коллектив, выходит, «террариум единомышленников». В цирке, где вы, собственно, и прославились, похоже, была очень непростая обстановка, верно? Это что, неизбежное противостояние: оркестранты — дирижер?

— Ну представь: я был мальчишкой, а почти всем по 50 — 60 лет. Да и время гнусное... Вот смотри: я через Москву добился гастролей в Финляндии в честь 50–летия советского цирка. Всему оркестру. Ты знаешь, что такое гастроли за рубежом для артиста: не знаешь! А директор вызывает: кто позволил?! Да они все — невыездные, запомни! А ребята — профессионалы! Все играли на двух инструментах: духовом и струнном. Да у нас тогда не знали, что такое саксофон! А они привезли не просто инструменты, полную фонотеку — они привезли манеру! И потом «шанхайцы» как раз знали, что такое дирижер, потому что их жизнь научила, что такое хозяин и как на него надо работать. Ты знаешь, чему они учили меня? У хозяина самыми чистыми должны быть туалет, входная дверь и все окна.

(Окончание в следующем номере.)