Что я запомнила, что осталось в моей памяти на всю жизнь, так это то, как полицейские в августе 1941 года забирали отца. Он был в телогрейке, а лица его я не помню, представляете, совершенно исчезло его лицо из моей памяти.
Отца забрали, а нас переселили в гетто. Жили мы у дороги, каждый день к нам во двор летели бамбуковые палки. Я видела фашиста, который стоял у нашей калитки и, когда людей вели на расстрел, ломал эти палки на спинах людей. Я хотела увидеть его и однажды увидела: он был маленький, с лысиной и закатанными рукавами, кряхтел и отдувался, когда бросал к нам палки.
Бабушку нашу мы нашли убитой в квартире, сами ее хоронили. То, что я тогда испытала, не могу назвать страхом, это было что–то страшнее страха. Это был ужас перед тем, что человек так просто исчезает.
Мама ушла менять вещи на продукты, а в гетто начался погром. Обычно мы прятались в погребе, а тут полезли на чердак. Он был с одной стороны полностью разбитый, и это нас спасло. Немцы вошли в наш дом и штыками били в потолок. И не полезли на чердак только потому, что он был разбитый. А в погреб они бросили гранаты.
Мы сидели три дня на чердаке, три дня продолжался погром. А мамы с нами не было. Мы не знали, почему она не вернулась. Кончился погром, стали у ворот и ждем, вернется она или нет. И идет наш бывший сосед, он прошел, не останавливаясь, но мы услышали: «Ваша мама жива». Когда мама пришла, мы втроем стояли и смотрели на нее, никто не плакал, слез не было, а было какое–то умиротворение, как будто война кончилась и ничего плохого уже не будет. Запомнилось вот такое. Мы стоим с мамой у проволоки, мимо идет красивая женщина. Она остановилась возле нас по ту сторону и говорит мне: «Как мне вас жалко». Мама ей отвечает: «Если вам жалко, возьмите мою дочь к себе». «Хорошо», — задумывается женщина. Остальное они говорили шепотом.
На следующий день мама привела меня к воротам гетто:
— Генечка, ты возьмешь коляску с куклой и пойдешь к тете Марусе (это наша соседка).
Я помню, в чем я была одета: голубая кофта, свитерок с белыми помпончиками. Мама одела меня в лучшее, праздничное.
Мама толкает меня за ворота гетто, а я жмусь к ней. Она толкает, а сама слезами обливается. И, помню, я пошла, где ворота были, где пост охраны. Но на меня не обратили внимания.
Пришла с колясочкой, куда мама сказала, там меня одели в кожушок и посадили на повозку. Сколько мы ехали, столько я плакала и говорила: «Там, где ты, мама, там и я».
Привезли меня на хутор, посадили на длинную лавку. В этой семье, куда меня привезли, было трое детей. И они взяли еще и меня. Я хочу, чтобы все знали фамилию женщины, которая меня спасла, — Олимпия Пожарницкая из деревни Гиневичи Воложинского района. Страх в этой семье жил столько времени, сколько я там жила. Если бы узнали, что они прячут еврейскую девочку, пусть бы только кто–нибудь пальцем показал в их сторону, расстреляли бы и взрослых, и детей. Появлялись немцы либо местные полицаи из Воложина — меня сразу куда–нибудь отправляли. Лес был рядом, это и спасло.
Та жизнь, что была после гетто, запомнилась мне больше, чем гетто. Там я испытала страх одиночества. Благородная женщина эта меня очень жалела, она жалела одинаково своих детей и меня. Если она что–то давала, то давала всем, если она целовала, то целовала всех. Я называла ее мамуся.
Когда к хутору подошли танки, я пасла коров, увидела танки и спряталась. Мне не верилось, что танки наши, но когда различила на них красные звезды, вышла на дорогу.
С первого танка соскочил военный, подхватил меня на руки и высоко–высоко поднял. Тут прибежала хозяйка хутора, она была такая счастливая, такая красивая, ей так хотелось чем–то хорошим поделиться, сказать, что они тоже что–то сделали для победы. И она рассказала, как они меня спасли, еврейскую девочку.
Этот военный прижал меня к себе, а я была такая маленькая и тоненькая, что спряталась у него под рукой. Он обнял эту женщину, как будто он был лично ей благодарен, как будто она ему дочь спасла.
Он говорил, что у него все погибли, что, когда закончится война, он вернется и заберет меня в Москву. А я ни за что не соглашалась, хотя не знала — жива моя мама или нет.
Прибежали другие люди, они тоже обнимали меня. И все признавались, что догадывались, кого прячут на хуторе...
Геня ЗАВОЛЬНЕР.
P.S.Воспоминания Гени Ароновны Завольнер вошли в книгу Светланы Алексиевич «Последние свидетели» с посвящением: «Дорогой Гене Ароновне, одной из героинь этой печальной книги — с благодарностью и поклоном ее жизни».
