Летать самолетами хорошо и, главное, быстро, но путешествовать, чтобы полюбоваться видами из окна или ими же опечалиться, надо все–таки поездом, можно и автомобилем.
Поезд Гродно — Санкт–Петербург отошел от перрона в ясный солнечный день, за окнами поплыли знакомые пригородные картинки: аккуратно нарезанные вдоль железнодорожного полотна длинные лоскуты огородов, частные приземистые постройки, замелькали зеленые борозды дружно цветущей картошки и уже желтеющие поспевающим зерном поля.
Привычные пейзажи белорусской природы с ее невысокими холмами, плотно возделанными знакомыми сельхозкультурами: рожью, ячменем, кукурузой, рапсом. Лесные пригорки сменялись реденькими пролесками, березовыми рощами, зарослями шиповника, низинами, зеркальными блюдцами озерной воды, блеском неприметных речушек. То и дело на открытой местности появлялись простые постройки коровников и ферм, обнесенные незамысловатой изгородью.
Частые деревеньки сменялись островками хуторов, утопающих в пышной зелени яблоневых и вишневых садов. Кроме многочисленной дворовой живности, высоких дровяных поленниц, стогов свежескошенного сена, заготовленного впрок запасливым хозяином, подтверждающих непреходящую живучесть и активность жизненных сил деревни, радовали перекрытые шифером и современной цветной металлочерепицей крыши крестьянских домов, наличие во дворах сельхозтехники, грузовых и легковых машин, огороженные аккуратными заборчиками цветочные палисадники с лавочками, беседками, мощеными дорожками.
Утром следующего дня первой крупной российской станцией был городок Невель. Облупленная штукатурка фасада вокзала, запыленные стекла на давно некрашенных окнах, старая покраска станционной вывески, деревянные телеграфные столбы с допотопными керамическими чашечками, высокая, кругом не обкошенная трава, малолюдность и запустение. Все хранило следы прошлого...
Мое детство прошло в железнодорожном районе. Детьми мы облазили вдоль и поперек заброшенные путевые рельсы, пропахшие масляным мазутом, знали все уголки и дыры грузового пакгауза, носили в узелках нашим отцам обеды в депо, грохочущее от тяжелых паровозов, смотрели, как поворотный круг вертит локомотивы, и наслаждались горьким паровозным дымом.
После обновленных фасадов белорусских станционных вокзалов, современного декора, уложенной везде тротуарной плитки, цветочных газонов и повсеместной обустроенности Белорусской железной дороги следующие за Невелем российские остановки удивляли картинками застывшей вневременности, как будто я вернулась в далекое прошлое.
Чем ближе поезд приближался к северной столице, тем более унылое и удручающее настроение охватывало меня от странного ощущения некоторого одичания и пустынности небогатой природы здешних мест. Такой печальной хилая природа этого края была всегда, и сто, и двести лет назад, но поражало другое. Не полное запустение, не обжитая пустошь территорий, ощущение гиблости огромных, бескрайних мест, а какая–то окаянная неухоженность, заброшенность и отсутствие хозяйской руки.
Смятение не покидало меня. Все чаще вместо покосов и окультуренных человеком участков встречались огромные заросли рослого борщевика. Он один здесь среди квелой, угнетенной растительности выглядел победителем.
В запустении, заброшенности небогатых от природы земель проглядывалось нечто знаковое — необустроенность людской жизни. Покинутые, необитаемые и никому не нужные пустоши раскинулись на многие километры окрест, легко отданные на откуп агрессивному сорняку.
Такие неприютные суровые земли, такое холодное северное небо, нерадостный климат и вся печальная природа вопрошают, принуждают думать о вечном. А где–то далеко–далеко в южных странах у теплого, благодатного моря все растет и плодоносит по нескольку раз в год, настраивает беспечных насельников средиземноморских краев на веселый лад.
Небо наших широт принуждает думать о вечности, в таких богоданных, трудных землях больше рождается талантов и гениев, философов и поэтов. Им некуда спешить, они живут среди непрекращающегося жизненного хаоса, бездорожья, болот и дождей, затерянные в бескрайних просторах, согреваясь стихами и водкой.
***
...Это было давно, в восьмидесятых. Решили свозить сына–второклассника в Ленинград, тогда еще Ленинград — колыбель революции. Выехали рано утром с расчетом завернуть в Вильнюс. Кто не знает, поясню: литовские пирожки, ржаной подовый хлеб, черный и по–домашнему ароматный, особые клинковые сыры с зернышками тмина, зернистый солоноватый творог, сливочное масло, похожее по вкусу на крестьянское, молочные сосиски, густой, настоящий кофе, что подавался в маленьких уютных кафе, и другие продукты во времена тотального дефицита отличались в Литве отменным качеством.
Потом мы долго ехали на стареньком «Москвиче» в Ленинград почти по безлюдному шоссе. Деревни встречались редко, а те, что попадались на нашем пути, не отличались особым изыском, послевоенные домики из темных бревен с фасадом в три окна смотрелись довольно уныло — без привычных для нас прилегающих огородиков, цветников и сараев для домашней живности. На лавках под окнами сидели старухи и глядели потухшими глазами на дорогу. Случись какая поломка, и будем куковать среди мрачных еловых лесов.
У нас была мечта — посетить по дороге в Псковской области незабвенные пушкинские места, Святогорский монастырь, где покоятся останки великого поэта России, усадьбу–музей Михайловское. Но в местной гостинице свободных мест по обыкновению не оказалось, растерянные непредвиденным обстоятельством, мы в прямом смысле оказались на улице, озабоченные, где провести предстоящую ночь.
Нас выручил случайный прохожий. Как оказалось, многие местные жители за небольшую плату берут на ночь путешественников на постой. Мужик с худым лицом–треугольником, напоминавшим умельца Левшу, шел с тяжелой вечерней работы, на нем были старые рабочие штаны, вытертая брезентовая куртка, надвинутая на самый лоб выцветшая кепчонка. Он в двух словах поведал нам, что как опытный каменщик помогает шурину после работы строить гараж.
Дом, куда привел нас хозяин, оказался скромным, тесным, совсем непохожим на вместительные хоромы рабочего–строителя, всего на две комнаты, за стеной прилепился маленький сарай, нам было слышно, как чесал свои бока боров, тут же по дворику озабоченно сновало с десяток белых инкубаторских кур.
Хозяйка попросила нас присесть в углу кухни, подождать, пока она покормит своего усталого мужа. Тот ужин застрял в моей памяти на всю жизнь, если за давностью лет я решила пересказать эту историю. На стол хозяйка выставила глубокую тарелку щавелевого холодника, пустого, как вода. Ничем не заправила, даже ложкой сметаны, не предложила молчаливому мужу даже отварной картошки. Было слышно, как мужик цедит между зубов зеленый, чуть забеленный молоком холодник, при этом ел он с отменным аппетитом.
В нашей машине дорожные сумки были битком набиты вкусным литовским провиантом. Мы хотели принести в чужой дом наш богатый ужин, но из деликатности воздержались.
Вечерняя трапеза быстро закончилась. Хозяин встал из–за стола, подошел к оцинкованному ведру, зачерпнул вместительной кружкой и так же вкусно запил предыдущий жиденький холодник колодезной студеной водой. У меня заломило зубы и неожиданно вырвалось приглашение:
— Может, попьете с нами чаю?
Хозяин утерся рукавом рубахи и поблагодарил голосом, полным достоинства и самоуважения:
— Благодарствую, отужинали...
Стало как–то неловко за свои сумки, отяжеленные дефицитными продуктами, мы скромно попросили у хозяйки кипятка, заварили чай из собственных запасов и наспех перекусили сухими бутербродами. Захотелось сгладить впечатление, и я начала расспрашивать хозяйку о праздновании в начале июня пушкинских дней.
— Людей собирается тьма, отовсюду едут и едут... и нам радость, в магазины сметану завезут, а так круглый год... хоть шаром покати, пусто. В праздник хорошо всем.
Хозяева жили своими трудовыми буднями, и праздники, наполненные высокой поэзией, протекали где–то на краю их обыкновенной жизни.
На следующий день мы наведались в Святогорский монастырь, он издревле расположен на высоком месте. Здесь родовая усыпальница семьи Пушкиных. Запомнились белые стены монастыря, созерцательная тишина и открывающиеся просторы. Из окна веранды директора заповедника Семена Гейченко на прохожих смотрела целая коллекция старинных самоваров.
С другими такими же беспокойными паломниками совершили экскурсию по памятным местам поэта. Хотелось смотреть на низкие равнины, за которыми угадывалось спокойное течение реки Сороть, ее холодных, когда–то чистых вод в предвечерних туманах, и дышать, дышать, наслаждаясь одним воздухом святых для Александра Пушкина мест.
Эта скудная, неброская природа с ранними осенними ветрами и дождями, гиблыми топями, обступившими болотцами и скверными дорогами, затяжными зимами, глухой уединенностью помогли поэту написать одни из его лучших произведений. Здесь ему хорошо работалось, было тихо, хотя он и метался, тосковал, но в душе постоянно звучала поэтическая мелодия и рождалась гармония.
В здешней природе с тех пор ничего не изменилось, дикое поле пустынно. Изменились люди...
***
Мои многие предки и прадеды захоронены на смоленских, орловских, подмосковных, херсонских деревенских погостах. Я родилась и выросла в Беларуси, но мое сердце плачет, тоскует, отзываясь на безрадостное уныние псковских и ленинградских земель, давно не обрабатываемых людскими руками, теплыми и заботливыми. Сначала умирает земля, потом идет отторжение людей, они забывают, откуда пошел их род, и не возвращаются в родные пределы.
Как мне уютно и радостно было вновь возвращаться тем же поездом в знакомые места. Несмотря на дождливый июльский день, глаз радовался окультуренным полям, разнотравным лугам и пригоркам, с любовью обласканным, обихоженным крестьянскими руками моих земляков, их рабочей стойкости и терпению.
Пусть будет благословен их созидательный труд, древнейший и совестливый, сравнимый разве с муками творчества.
Ирина ШАТЫРЕНОК,
«Литератор», Гродно.
6 июня 2011 г.
