Мадам Бовари — 150 лет«Боваризм — (по имени героини романа Г.Флобера «Мадам Бовари») — романтические грезы, преимущественно сентиментального, любовного содержания, характерные для некоторых психопатологических состояний».
Итак, 150 лет назад вышел отдельной книгой роман молодого писателя Гюстава Флобера «Мадам Бовари».
За картонными плечами сего издания было уже громкое судебное разбирательство по обвинению в безнравственности, в «реализме», т.е. отсутствии положительного идеала, и «откровенности», угрожающей общественной морали (в 1856 году роман публиковался в газете «Ревю де Пари»).
Но — процесс выигран, роман издан без купюр и темноглазая мещаночка Эмма отправилась выплескивать свои муки по несуществующей красивой жизни на поколения вдумчивых читателей.
Эмма ведь даже своего создателя измучила. Как она ему надоела, он периодически сообщал своим друзьям и любовницам. Впрочем, если писать по пять дней одну страницу, надоест даже Шехерезада.
А у нас–то что в памяти осталось? Литературный анекдот о том, как Флобер, прозванный друзьями по богеме «быком», провозглашал: «Мадам Бовари — это я!» — и во время написания сцены отравления героини мышьяком сам переживал соответствующие симптомы.
Вообще Флобер как–то противоречит сам себе. То утверждает, что хотел написать самую заурядную, типичную историю, то утверждает, что все в ней — вымысел и, как пишут в титрах триллеров, всякое сходство с реальными людьми является случайным. Но вдруг обнаруживается у него по соседству некая мадемуазель де Бовери, из–за которой какой–то влюбленный месье отравил жену... Угадайте чем... Конечно, мышьяком.
Владимир Набоков брезгливо–снисходителен: «Эмма Бовари неглупа, чувствительна, неплохо образованна, но душа у нее мелкая: обаяние, красота, чувствительность не спасают ее от рокового привкуса мещанства. Несмотря на экзотические мечтания, она — провинциальная буржуазка до мозга костей, верная шаблонным идеям или нарушающая шаблонные условности».
Советские критики, напротив, выискивали в героине признаки сопротивления буржуазной среде и производили в ранг жертвы капитализма. Не вынесла, мол, душа поэта напора мелочных обид...
Кстати, вы поверите, что Флобер вначале собирался сделать свою героиню девственницей, которая живет в провинциальной среде, стареет от огорчения и доходит до крайнего мистицизма в мечтах по воображаемой страсти?
Образ Эммы вообще воспринимается необыкновенно поэтичным.
Но, воля ваша, не вызывает у меня симпатии увлекающаяся поэзией модного Ламартина и озабоченная куплей перчаток особого тона мамаша, отдающая грудную дочь на воспитание кормилице в какую–то неопрятную хибару и вообще забывающая напрочь о существовании несчастного ребенка. А потом, когда девочка подросла, превратилась в прелестную малышку с большими голубыми глазами, — мама все так же к ней равнодушна. Как–то отшвырнула от себя дочку, пытавшуюся приласкаться, так, что та оцарапалась о комод.
Нет, Эмма не чудовище. Она раскаивается, сидит у постели дочери... И потом, уже разорив вконец свое семейство на золотые портсигары любовникам и кожаные чемоданы для бегства из дому, увидит вдруг, что у дочки рваные чулки и вообще она, бедненькая, запущенная... И давай ее жалеть–целовать...
Но дальше этого не пойдет.
Конечно, можно прочитать роман на «воздушной подушке» симпатии к «прекрасной, несчастной, мечтательной и обманутой», скользя по поверхности, как привыкла читать и сама Эмма... Нас ведь сегодня так приучают читать, верно? Но даже у поверхностного читателя убогое любовное свидание героини в фиакре с задернутыми шторами («Так делают в Париже!») вызовет некоторое недоумение... У читателя вдумчивого — по крайней мере, саркастическую улыбку. «Любовное гнездышко» в виде уродливой черной колымаги разъезжает туда–сюда на виду у всех по улицам Руана. Кучер, обалдевший от неумолимых приказаний из–за задернутых штор: «Не останавливайся! Вперед!» — голодный, замерзший, уставший, накручивает зигзаги по городку... А потом из колымаги по–воровски выскакивает женская фигурка, укутанная в какую–то старомодную мишуру — шаль, что ли — и бежит к «очагу». То бишь камину, украшенному «гламурными» вазами (быт мадам Бовари напоминает пир у Карандышева из «Бесприданницы»: дешевое вино в бутылках из–под дорогого). Короче, как говаривала княгиня Тверская из «Анны Карениной», главное, чтобы не узнали.
В конце концов, сам Флобер восклицал: «Неужели вы думаете, что неприглядная действительность, воспроизведение которой вам так претит, не вызывает у меня такое же отвращение? Как человек я уклонялся от нее, насколько мог. Но как художник я решился на этот раз испытать ее до конца».
И тем не менее мадам Бовари продолжают подавать под соусом «одна из самых нежных и страстных женщин в современной литературе». А еще — «самая загадочная»... Хотя прелесть этого образа, возможно, еще и в том, что каждой женщине он понятен и близок. В каждой из нас есть этакая Эмма.
Конечно, во времени нынешнем пошла бы госпожа Бовари работать, вот уже дури в голове меньше. Любовники? Да, пожалуйста, сегодня это, судя по СМИ, не позор, а демонстрация успешности. Муж надоел? Развод.
Вот с кредитами, конечно, и теперь шутить не стоит.
Но, наверное, самое актуальное для нас в образе главной героини — эскапизм.
Вполне современное явление, обозначающее побег от действительности.
Фактически бедная Эмма — жертва современной ей массовой культуры. Точно так же, как нынче домохозяйки впитывают в себя телесериалы, она впитывала в себя сентиментальные романы... Воспитываясь в замкнутом мирке монастыря, знала только повести о прекрасных дамах и галантных кавалерах. Посещение бала в замке некоего маркиза остается самым ярким ее впечатлением на всю жизнь. Помните, как прогуливается она с собачкой по лугам–полям и воображает себя этакой героиней? А потом — сколько обиды на то, что в жизни все иначе. Не пылкий граф, а деревенский лекарь... Есть даже такой термин медицинский — «боваризм». Житие в мечтах...
Здорово ошибаются те, кто из рассуждений Эммы об искусстве на пару с Леоном делает вывод о ее (и его) образованности и художественном чутье. Увы — со временем утратились критерии, по которым мы с ходу определили бы уровень этих разговоров. Но во времена Флобера они были просто ядовитой пародией... Вроде как сегодня рассуждение двух посетительниц СПА–салона об изысканном стиле повествований Оксаны Робски и тонком психологизме в актерской игре «прекрасной няни» Анастасии Заворотнюк.
А вот свеженькие постинги с одного сайта: «Дочитала «Мадам Бовари» Флобера. Я хохотала от смеха (! — Л.Р.). Как Флобер умеет описать глупости человека. А чем дальше Бовари запутывалась в себе, тем больше становилось грустно. Противно, тошнотворно, если хотите. Сначала книга лилась как свежее вино, а потом загустела словно ликер. Тягучая и мутная».
«Дочитала вчера в ночи «Мадам Бовари». Отвратительная книжка! Мало того что все умерли, так это еще и описывается на протяжении нескольких глав. И ни одного нормального персонажа на всю книгу. Сплошь моральные уроды. И даже если поначалу кажутся приятными, все равно к концу ни в ком не остается ничего человеческого. Фу».
А с другой стороны — все те же восторги по поводу мечтательной, неуемной, женственной...
А еще время от времени на сайтах спрашивают: «Мадам Бовари» — это фильм или книга?»
Кстати, почему–то при поиске в Интернете на слова «мадам Бовари» выскакивает картинка с чьим–то педикюром, а именно изображение девичьих ног не слишком изящной формы.
Прямо так и вспомнишь, что по воле автора у Эммы был изъян — не слишком красивые руки, узловатые, худощавые...
Одна английская литературная дама, кстати, заметила, что Флоберу вообще было все равно, как выглядит его героиня. На протяжении романа ее глаза то синие, то черные, то карие... Но классика с гневом защитил его поклонник, постмодернист Джулиан Барнс: читать внимательнее надо! У Эммы глаза из–мен–чи–вые!
Крайнее выражение эскапизма — суицид. То есть такое бегство от жизни, когда уже выбегаешь просто за ее пределы.
Тут в один ряд — и Анна Каренина, и героиня романа Элизы Ожешко «Хам» Франка... С одним авторским приемом: героиня очаровательна и соблазнительна, а в смерти страшна. И смерть ее страшна. Анна Каренина раздавлена поездом, Франка повесилась...
Помните последнее действие мадам Бовари? Она, умирая, попросила зеркало. Хочет оставаться героиней. Лучше бы она в то зеркало не смотрелась. Смерть безобразна, мучительна. С рвотой, с некрасивыми судорогами, с пятнами на коже. Упомянутый Джулиан Барнс даже предпринял попытку переписать финал романа, основываясь на том, что в свое время его исковеркала цензура.
Но почему же в истории этой столько привлекательного? Почему историю жены провинциального доктора без конца экранизируют, переиздают? Может быть, потому, что, по утверждению Флобера: «Поэзия, подобно солнцу, заставляет и навозную кучу отливать золотом»?
Набоков как–то сказал: «Девушки Эммы Бовари никогда не было; книга «Госпожа Бовари» пребудет вовеки. Книги живут дольше девушек».
Рисунок Олега КАРПОВИЧА, "СБ".
