Лицо времени

Еще раз убедился - воистину нет тайного, что раньше или позже не стало бы явным. Недавно мне позвонил Вячеслав Дмитриевич Селеменев, директор Национального архива Беларуси. Сказал, что в архивных залежах обнаружил документ, для меня, безусловно, интересный. Прочитал мне обнаруженное. Естественно, я загорелся, попросил изготовить ксерокопию прочитанного, сразу же за ней помчался.

Вот он, этот документ

: Лев Шахнович Нехамкин, о подтверждаемости или же мнимости существования на которого серьезного, даже архисерьезного компромата (шутка ли - согласно добытому следователями НКВД показанию, вербовал агентуру для разведорганов враждебного буржуазного государства!) запрашивал стоявшее начеку охранное ведомство главнейший на тот отрезок времени кадровик республики, - мой отец. В 1940-м, когда секретная эта эпистола была доставлена фельдъегерем из нововозведенного здания ЦК в пугавший минчан красивый дом старой дореволюционной постройки на углу Советской и Урицкого улиц, вдоль стен которого топтались и не разрешали прохожим останавливаться часовые с винтовками, - ответственный секретарь редакции газеты "Советская Белоруссия".

Более чем через шесть десятков лет читаю сей запросный текст и вижу мерзостность того, что его предваряло, за ним стояло.

Возможно, ошибаюсь, но по интонации текст чудится мне чуть ироничным. Возникло ли изложенное на бумаге под рукой самого подписавшего его партийного босса или продиктовано было им подчиненному писцу. В кабинет из самых высоких в республике Григорий Мефодьевич Бойкачев перешел с поста ответственного редактора "Советской Белоруссии" (тогда руководители печатных изданий в СССР назывались не главными, а ответственными редакторами). Конечно же, отца моего прекрасно знал: в непрестанной лихорадке будней выпуска ежедневной газеты шеф-редактор и ответственный секретарь находятся в постоянном контакте. Знал как хорошего профессионала и как человека, глубоко уважаемого редакционным коллективом. Знал как безупречного члена партии, вступившего в ее ряды в первое послереволюционное десятилетие молодым рабочим пареньком, - неисчислимо их было, таких, как он, пламенно уверовавших тогда в декларировавшееся на алых стягах и транспарантах. Уверен, не без согласования с Бойкачевым надлежащими инстанциями решено было выдвинуть отца кандидатом в депутаты городского Совета, - помню свою мальчишескую гордость, когда где-то на улице наткнулся на предвыборный плакатик с его фотографией. Помню также, буквально онемел, увидев Бойкачева у нас дома: на лацкане пиджака у него поблескивал орден (орденские ленточки учреждены еще не были). Это было большущее событие для предвоенного подростка - узреть орденоносца!

Вот и чудится мне в тоне запроса, извлеченного из недр хранилища документальных свидетельств прошлого, элемент ворчливого недомолвия. Будто неловко себя чувствует секретарь ЦК, понимает: непорядочно спрашивать то, что спрашивает, о человеке, которого неплохо лично знает. Но заведенный порядок есть заведенный порядок, упаси Господь (тем более в то время!) его нарушить. Потому ответьте, товарищи чекисты, четко: по сведениям, которыми располагаете, данная персона ведет антисоветские разговоры или не ведет? Являлась агентом буржуазной Польши, на нынешний, 1940 год поверженной дружественной Советскому Союзу Германией или не являлась? Ведь при решении кадровых вопросов ЦК не может, не имеет права обходиться без вашей не подлежащей огласке информации!

Не знаю, какой получен был ответ на спрашиваемое и был ли вообще получен - Селеменеву он не попадался. Не знаю также, для чего срочно понадобилось на руководящей выси запрошенное. Наверное, связано это было с намерением возглавлявшегося Бойкачевым отдела положенным образом утвердить отца в должности, которую он изрядное уже время занимал. Должность ответственного секретаря такой газеты, как "Советская Белоруссия", относилась к числу номенклатурных. То есть назначение на нее должно было быть утверждено то ли цековским подразделением, опекавшим идеологию, то ли даже выше - членами Бюро ЦК. Отец, слыхал я уже взрослым от его друзей по редакции, в занимаемой секретарской должности формально утвержден так и не был. По причине, надо полагать, замеченного и где следовало зафиксированного за ним в ходе упомянутых (и неупомянутых) в выуженном из архивной затаенности документе спецпроверок.

Ах, отвратительность тех впечатляюще называвшихся акций! Представить себе, что за названием подразумевалось, не так и трудно.

Спустя годы и годы в редакцию газеты "Лiтаратура i мастацтва", где я работал, пришел ко мне взволнованный Владимир Наумович Межевич, белорусский журналист и литератор, в чернопамятном 1937-м репрессированный и 18 лет оттаежничавший в Сибири. Идя, не помню уж точно, из прокуратуры или комиссии партийного контроля, где, завершая реабилитационные хлопоты, читал свое давнее следственное дело, он посчитал нужным увидеть меня, чтобы рассказать о потрясшем. Единственным человеком, кто, будучи приглашенным к следователю, стряпавшему ему, Межевичу, политическое обвинение, категорически не соглашался подтвердить ставившееся арестованному в вину, был мой отец. Ближайшие приятели, с которыми маявшийся на тот момент в переполненной тюремной камере Владимир Наумович дотоле делился заветным, с которыми бог весть сколько раз вместе брал чарку, которые по возвращении его в Минск после долгого отсутствия уж как бросались обниматься, испуганно плели тогда в стенах, где опрашивались, все, что следователю требовалось для фабрикации обвинения. Один Нехамкин, секретарь и парторг редакции "Советской Белоруссии", где корреспондент "Известий" по Белорусской ССР Межевич стоял на партийном учете, отвергал инкриминируемое коллеге.

Значит, трусом и приспособленцем отец в то мрачное время не был. Но не был и неосторожным треплом, могшим позволить себе разговоры, выискиваемые и регистрируемые домом на углу Советской и Урицкого. К тому же всю жизнь оставался искренним, убежденным коммунистом. Однако во всякое советское учреждение и предприятие, тем более идеологическое, как редакция, теперь мы знаем, внедрялись тогда люди-уши, ловившие для сведения службы, возле здания штаба которой не разрешалось останавливаться, крамольные высказывания. Крамольным же что только не считалось.

Помню, от матери слыхал: отец как-то при общении с сослуживцами критично отозвался о материале в "Правде". А "Правда" была в СССР главным рупором властвовавшей партии. Критика опубликованного на ее страницах - хотя бы за чисто литературную слабость - трактовалась твердокаменными (или изображавшими твердокаменность) охранителями партийности критикой высказанного от имени партии. И на отца незамедлительно поступил куда следовало донос.

Не из подобного ли чего-нибудь и состоял "ряд антисоветских разговоров", отмеченных за ним, как напоминается в запросе Бойкачева, докладной в ЦК из НКВД о результатах первой так называемой спецпроверки в 1939 году?

Уже за это сообщенное про него соглядатаями отец мог, конечно же, поплатиться свободой, а то и жизнью. На обвинение в контрреволюционной агитации куда как хватило бы. Показания же неведомого Зайцева были бы для отца гибельными безусловно. С ума сойти - завербовал того, по записанному в протоколе допроса, в польские шпионы! До чего, надо думать, домучили человека, не сомневаюсь, невинного - стал нести несуразицу, называя любые приходившие на память имена!..

Лицо времени? Увы, так. Во всяком случае, в немалой степени.

Благодарю Бога за то, что отец не знал открывшегося спустя более шести десятилетий мне.

Столь близко подступившая, как вижу я из сегодняшней дали, беда семью нашу все-таки миновала. По причине, догадываюсь, незадолго перед тем происшедшей перетряски на партийно-государственном Олимпе. Шел, повторяю, 1940-й. На тот год уже имелось фарисейское постановление ЦК ВКП(б) о фактах нарушения в стране социалистической законности. Восславлявшийся считанные месяцы назад как "железный" сталинский нарком глава НКВД Ежов пошел под расстрел. А воцарившийся на Лубянке не менее кровавый цербер Берия начал с демонстрации как бы исправления натворенного предшественниками. Какая-то толика "врагов народа" была из тюрем и лагерей выпущена. Рвение в поиске и разоблачении таковых несколько поутихло. И, как понимаю, вздувавшееся вокруг отца осело.

Истинную же спецпроверку (снимаю со слова пакостное значение при употреблении его в определенном ведомстве) прошел он годом позднее. Уйдя в 1941-м добровольцем на фронт, будучи на передовой смертельно раненным и в медсанбате от ранения скончавшись.

Хочется верить, никогда не возникнет у нас в стране обстановка, о которой напоминает касающаяся его архивная находка.