На одном из «круглых столов» недавно прошедшей Минской международной книжной выставки–ярмарки участница российской писательской делегации Наталья Иванова шокировала публику, рассказав в пылу полемики, как ее учитель, специалист по Лермонтову, наставлял ее, что литературный критик — это лаборант, исследователь... А разве биолог любит микробы, которые исследует?На самом деле же без искренней любви к литературе невозможно писать так, как известный российский литературный критик, эссеист, публицист, первый заместитель главного редактора журнала «Знамя» Наталья Иванова. Ее статьи — с начала «огневых 90-х» и по сию пору — вызывают ожесточенные дискуссии... Не зря в своей последней книге «Невеста Букера» Наталья Иванова говорит, что современный критик — Санчо Панса... А литература — Дон Кихот. «Дон Кихот все борется с ветряными мельницами. А Санчо радуется жизни и опекает бедного своего рыцаря». На «круглом столе» в Минске Наталья Борисовна нашла еще одно определение, весьма во мне «отозвавшееся»: сегодня критик — многорукий Шива, который должен успевать работать на разных «делянках»... Во имя чего? И непроизнесенное понятно: во имя любви к литературе... Проблемы, о которых говорили гости, были узнаваемы: мизерные тиражи сборников известных поэтов и толстых литературных журналов (книга Олега Чухонцева вышла тиражом 500 экземпляров; «Новый мир», знавший в эпоху перестройки миллионные тиражи, ныне выходит тиражом 8 тысяч; «Знамя» — 4.700), отсутствие в последнее десятилетие ярких имен, умаление «статуса» писателя, «раздрай» в литераторском обществе... И, разумеется, засилье массовой культуры.
— Наталья Борисовна, мы сетуем, что культура наша становится не литературоцентричной, а шоуцентричной, и даже то, что мы считаем серьезной литературой, все чаще превращается в предмет шоу...
— После того как целое поколение было увлечено дурной, посредственной литературой, это один из путей возвращения к серьезной литературе. Но не стоит забывать, что массовая литература тоже имеет свои плюсы. Она учит человека выживать. Романы Донцовой или Марининой — это прежде всего романы о современности. Читатель, который берет в руки книгу Марининой, думает не только о том, как убить время, но подсознательно обучается поведению в достаточно сложных цивилизационных ситуациях. А вот наша элитарная литература об узнаваемой современности не пишет.
— Ну а как же известное убеждение, что в мире потребительства писатель должен найти свою кровную «пядь литературной земли»? Я слышала о «забастовке невидимых художников» — то есть творец, уважающий себя, может сохранить «душу живу» в мире тотальной рекламы и конъюнктуры, только уйдя от этого, умолкнув.
— Я знаю таких «невидимых художников», к которым принадлежит, между прочим, и моя дочь, — недавно вышел ее роман «Братство проигравших». Она как представитель своего поколения пишет не для того даже, чтобы быть услышанной, кого–то учить жизни, а для того, чтобы выразить свой духовный мир. И такая литература всегда существует рядом с массовой. Но она как бы отодвинута от читателя. Тем более литература «потока сознания» хороша у классиков этой литературы, у ее изобретателей. Замечателен Марсель Пруст, но плох тот современный прозаик, который пишет, как Марсель Пруст. Он должен изобрести что–то свое. А границы между массовым и элитарным искусством и сегодня, и во все времена были размыты. В античности после пьесы Эсхила, Софокла или Еврипида обязательно шла комедия, рассчитанная на упрощенное понимание...
— Но она не уравнивалась с Софоклом и Еврипидом!
— Но была необходима. Литература всегда подразумевала в себе площадную составляющую. Шекспир писал ведь не для великих умов, он писал для массового зрителя. Потому его пьесы и пережили столько веков, что в них заложен замечательный внутренний механизм, который держит зрителя и читателя в напряжении. Иногда берусь за какую–то рукопись, и получается прочитать только с трех заходов. При всех достоинствах такого текста я не всегда могу рекомендовать его к печати. Потому что если уж я, профессиональный литературный критик, устаю от этого чтения, то зачем это просто читателю?
— Однако литературная молодежь и у вас, и у нас по–прежнему считает, что чем герметичнее, непонятнее обыкновенному человеку текст, тем престижнее?
— Есть, есть аутизм современной молодой поэзии. Мы это наблюдаем. Но нашим молодым поэтам есть к кому обращаться. Не знаю, как у вас в Минске, но у нас в Москве каждый вечер на 40 — 50 площадках, в поэтических клубах, кафе собираются молодые люди десятками и сотнями, чтобы читать стихи. Есть даже места, где это происходит всю ночь.
— Могу только позавидовать...
— Разумеется, ядро литературы, ее «дрожжи» — это серьезная литература, которая видит намного дальше вперед, эстетически рискует, создавая вещи, которым не было аналога. И это дает возможность литературе развиваться. Вы же знаете, что происходит с водопроводом, если в минус 30 в нем не оставить живую струйку воды? Трубы разрываются. То же самое произойдет с литературой, если ей не давать свободы постоянного движения. Не будет ни литературы, ни читателя — вообще ничего.
— Вы написали в одной из своих статей, что читатели воспитаны так, что изначально считают критику обманом, ловким мошенничеством и совершенно не верят в чистоту помыслов и намерений критика. Действительно, по моим наблюдениям, критика все более становится сервильной, превращается в рекламу той либо иной продукции.
— Это уже не критика, все эти аннотации на обложках — зазывные плакаты «Купи меня, прочти меня». У литературной критики есть свои законы. Она должна быть абсолютно объективной. Это как судейское сообщество. Есть судьи и есть адвокаты. Если ты превращаешься в адвоката книжки, в ангажированного человека, если тем более тебе за это заплачено, то ты уже не литературный критик, ты уходишь от своей профессии. А если ты судья — то ты неподкупен. Иначе ты потеряешь самое главное, что есть у настоящего судьи и у настоящего критика, — репутацию. Зарабатывается она годами, десятилетиями, а теряется в одну секунду.
— А вам известно что–то о тех творческих процессах, которые сегодня происходят в современной белорусской литературе?
— Нет, абсолютно ничего не известно. И это очень плохо. В конце концов, утрачивается взаимообмен, который очень важен для любой литературы. В то время, когда такой взаимообмен еще происходил, на русскую литературу повлияли, например, литовский психологический роман, эстонская малая проза. Форма «маленького романа» Юрия Трифонова на самом деле была им увидена в творчестве замечательного эстонского прозаика, которого печатала «Дружба народов». А Василь Быков создавал просто камертон русской литературе о войне. Это был нравственный, важный для нас угол зрения... Но что происходит в белорусской литературе сегодня, я знаю очень плохо, хотя иногда печатаюсь в одном из белорусских журналов — «Немане».
— Очень жаль... Ведь у нас идут интереснейшие творческие процессы, которые стоит проанализировать и со стороны. В начале ХХ века наш великий поэт Максим Богданович писал о двух путях развития белорусской литературы, которая тогда только возрождалась: идти от корней, от фольклорной традиции, и идти «повторительным курсом», то есть осваивать жанры, течения, стили вслед за другими литературами... И мы, кажется, все еще не вышли из этого круга.
— Хочу вас успокоить, но и мы в России не вышли из этого круга. Потому что русская литература, когда она была советской, много лет находилась в изоляции от мировой. И, несмотря на хорошие школы переводчиков, один журнал «Иностранная литература» не делал политики. Если в XIX веке все писатели совершенно свободно читали по–французски, по–английски, по–немецки, и еще в начале ХХ века Пастернак на всех этих языках читал, и говорил, и писал, то литераторы советского времени языки знали плохо. Литература наша страшно оскудела и обеднела. Так что сегодня мы тоже проходим ускоренный курс возвращения в лоно мировой литературы. У нас в России любят объявлять преждевременную смерть. Так, сначала объявили смерть русской литературы, потом — как я считаю, тоже преждевременно — смерть постмодернизма... Тем не менее мы продолжаем жить в обществе читателей. Свобода для литературы — большое испытание. Но литература никогда не пропадала. Так что просто давайте подумаем, как сделать, чтобы нам больше знать друг о друге.
— Что ж, эту ситуацию можно исправить, было бы желание.
