Тридцать лет — период полураспада не только некоторых химических элементов. Тридцать лет — время, когда тайное становится явным, приоткрываются двери спецхранов и уже можно сказать то, что раньше попадало под подписку о неразглашении. В трагедии Чернобыля белых пятен тоже немало. И в том, что они исчезают, что мы больше узнаем о мужестве и героизме одних, безответственности и трусости других, немалая заслуга Николая Карпана. Он инженер–физик, на ликвидации последствий аварии с первого ее дня. Автор книг «Чернобыль. Месть мирного атома» и «От Чернобыля до Фукусимы». В них — подробный рассказ о первых часах катастрофы, о том, что ей предшествовало и что было после. Именно об этом накануне 30–летия аварии мы с Николаем Васильевичем разговариваем в его квартире в Киеве.
— Николай Васильевич, разговор позвольте начать цитатой из вашей книги «От Чернобыля до Фукусимы»: «Но сам реактор не знал, что, будучи смонтирован с тремя десятками нарушений требований правил ядерной безопасности, он остается, по мнению проектантов, «взрывобезопасным» и «ядерно безопасным», и неожиданно взорвался 26 апреля 1986 года». Это значит?..— Что катастрофа сродни чернобыльской могла случиться на любой атомной станции, эксплуатирующей реактор РБМК. Вы не представляете, сколько было нареканий на их опасность. В 1984 году эта проблема обсуждалась на межведомственном научно–техническом совете по атомной энергетике, который принял интересное решение: отложить устранение конструкторских ошибок на несколько лет до наступления периода плановой реконструкции блоков. А за пять месяцев до аварии инспектор по ядерной безопасности Курской АЭС Александр Ядрихинский направил докладную записку в Госатомнадзор СССР с требованием остановить эксплуатацию всех реакторов этого типа.
Высокие начальники не сочли нужным на записку ответить, но после апреля это уже никому было не нужно. Причин такого отношения к серьезнейшим вещам я вижу две. Во–первых, признать правоту эксплуатационщиков означало признать и то, что сделанная в свое время ставка на РБМК ошибочна. Их запустили в массовое производство только потому, что их в отличие от более совершенных и еще более надежных ВВЭР можно было клепать практически на любом заводе, а не строить отдельное высокотехнологичное производство. Ну и, во–вторых, как ты это признаешь, если создатели реактора — президент Академии наук СССР академик Александров и академик Доллежаль. Потом, 3 июля 1986 года на заседании Политбюро ЦК КПСС, академик Александров посыпал голову пеплом, просил освободить его от обязанностей президента академии, чтобы он смог сосредоточиться на устранении конструктивных недостатков реактора. Но было уже поздно — на наши головы просыпался чернобыльский пепел.
— А как об аварии узнали вы?
— В четыре часа утра в моей припятской квартире зазвонил телефон. Соседка деликатно поинтересовалась, не случилось ли что на станции. Стал выяснять — да, случилось и, похоже, страшное. В восьмом часу утра 26 апреля приступил к своей работе исполняющего обязанности заместителя начальника отдела ядерной безопасности, стал формировать мобильный дозиметрический пост.
— Для меня, да и для подавляющего большинства жителей страны будут открытием ваши слова о том, что после ночного взрыва все самое страшное еще не случилось. И что если бы оно было предотвращено, то последствия аварии могли быть на порядок меньше, чем мы получили. В чем, скажите, дело?
— Ночью двадцать шестого раздаются два подряд взрыва. В итоге топливо, примерно 10 процентов, или 18 — 20 тонн, графит, элементы стержней и кассет мгновенно превратились в плазму, еще около 30 процентов — в тончайшую, в доли микрона, пыль. Очень много плазмы выбросило на высоту до десяти километров, она моментально стала распространяться на огромной территории — вот почему уже утром тревогу забили во многих странах Европы.
Но если с этим уже ничего нельзя было поделать, то нужно было срочно озаботиться вот чем. На основе расчетов и наблюдений, а мы с коллегами ситуацию мониторили постоянно, объезжая на бронетранспортере станцию, был сделан вывод: к вечеру в разрушенном реакторе возникнет самопроизвольная цепная реакция. Для этого было достаточно всего 22 топливные сборки, а в реактор их было загружено 1.691! Представляете, сколько там образовалось эдаких мини–реакторов, готовых пойти вразнос.
И они пошли. Если до 19 — 20 часов все на станции было уже более–менее спокойно, то потом здесь начался ад. Столбы пламени, да еще подсвеченные ионизирующим излучением, били на высоту до ста пятидесяти метров. Пожар был настолько мощным, что потушить его человеческими силами было нельзя. Да никто и не пытался: пожарных на станции уже не было.
Закончилось все это 27 апреля утром. К этому времени на порядок возросли уровни поверхностного загрязнения — там, где было 50, уже фиксировалось 500 рентген. Всего же в атмосферу ушли, а потом осели на землю миллиарды кюри радиоактивности. Это очень и очень, поверьте, много.
— Николай Васильевич, так почему это все случилось?
— На станции не было бора.
— ?!
— Остановить неуправляемую цепную реакцию, а значит, не допустить и всего остального, можно было, подав в область реактора растворенную в воде хотя бы тонну борной кислоты: бор — хороший поглотитель нейтронов. Руководство станции мы об этом проинформировали своевременно.
— И?..
— Бор из Москвы был отправлен не самолетом, а наземным транспортом и, когда прибыл, был уже никому не нужен.
— Второе открытие из ряда убивающих наповал — наши герои–пожарные, а они действительно герои, кто бы что ни говорил, еще и жертвы вопиющей некомпетентности их руководства. Знаете, смириться с этим нелегко.
— Да, они герои, к ним, живым и мертвым, ни одного упрека. Зато в адрес их руководства более чем. Скажите, зачем, когда все уже было потушено, выставлять караулы возле энергоблока, а расчеты со всей области концентрировать в непосредственной близости от станции? Все они к шести утра получили дозы и, когда пошла серия вторых взрывов, из строя практически выбыли. Шесть человек погибли.
Пожарных жгли бездумно, держали в смертельно опасных местах так, на всякий случай. По этому поводу, вернее, по факту смерти персонала, против руководителей пожарной службы возбуждалось уголовное дело, но потом... Потом, похоже, партия и правительство решили четко обозначить героическую сторону катастрофы. Простым посылом: дураки взорвали, герои потушили. Если не знать, как все было, то впору и поверить. А что? Кто нажал кнопку АЗ–5? Персонал станции. Когда случился взрыв? После нажатия кнопки АЗ–5. Значит, персонал виноват. Все. Кому после этого интересно, что при тушении пожаров во внутренних помещениях станции погибли 24 работника станции.
— «И покуда эта рота умирала, землю грызла, снег глотала, кровью харкала в снегу, пожурили боевого генерала и сказали, что теперь он перед Родиной в долгу» — эти строки известной когда–то песни и о судьбе ваших коллег, Николай Васильевич. Они своими добрыми именами и жизнями расплатились за благополучие атомных генералов.
— Представляете, каково было нам, коллегам погибших ребят, их семьям, детям, в конце концов, когда после аварии чуть ли не из каждого утюга неслось, что это атомщики пошли на какой–то непонятный эксперимент, напортачили и взорвали станцию. Но самодеятельность, самоуправство в атомной энергетике? Разве такое возможно! Где каждое действие каждого специалиста строго регламентировано, где существуют правила, написанные, между прочим, кровью, на все случаи жизни. Бред! Ничего подобного, никакой махновщины не было. Был плановый, согласованный со всеми инстанциями эксперимент. И он успешно закончился. И кнопку аварийной защиты (АЗ–5) старший инженер управления реактором Леонид Топтунов по команде начальника смены блока Александра Акимова нажал уже после успешного выполнения программы. Они оба погибли, так и не узнав, что это простое действие проявило и скрытые недостатки конструкции, и просчеты в физических характеристиках реактора, допущенные при его проектировании. И потом, после взрыва, они, оглушенные, дезориентированные, уже начавшие набирать убийственные дозы радиации, сделали невозможное. Вот предельно короткая хроника их действий. Операторы Олег Генрих и Анатолий Кургуз закрыли гермодверь в реакторный зал, вернее то, что от него осталось, — Олег выживет, Толя умрет через две недели в больнице. Владимир Шашенок вручную открыл огромные задвижки на узле питательной воды, она потом щедро лилась на него самого, излучая 200 рентген в час. Ребята тушили разливы машинного масла, обесточивали перебитые кабели, включали аварийное электроснабжение, отключили установку, вырабатывающую водород, вывели персонал из опасных зон... И все это время искали своего пропавшего товарища Валерия Ходемчука — никто и сегодня не знает, где, под каким завалом покоится его тело.
И Саша... Саша Акимов. На него, уже мертвого, взвалили чуть ли не всю тяжесть содеянного, а он, делая все, чтобы локализовать аварию, нашел время отыскать в том аду молодого инженера Игоря Киршенбаума и чуть ли не силой вытолкать из реакторного зала. «Ты здесь лишний, уходи, уходи немедля» — Игорь, оставшийся в живых благодаря Акимову, этих слов никогда не забудет.
Только через двадцать два года, когда многими способами, в том числе и математическими, было доказано, что ребята не виноваты в том, в чем их обвиняют, орденом «За мужество» награждены четырнадцать специалистов той роковой смены.
— Николай Васильевич, тридцать — это для человека срок очень даже немалый, а радиоактивные элементы живут и тысячелетия. Это я к тому, представляет ли сегодня какую–то опасность Чернобыльская АЭС, и если да, то в чем она кроется?
— Вы, я знаю, собираетесь на саму станцию. Поинтересуйтесь тогда, как возводится объект «Укрытие» — циклопическое такое сооружение, которым планируется накрыть саркофаг. Мне интересна оценка специалистами ситуации с хранением отработанного ядерного топлива. Срок эксплуатации его хранилища, полностью забитого кассетами, 30 лет — он истекает. Естественно, своя точка зрения у меня есть, она изложена в моих книгах и она негативная, но честнее будет, если вы сопоставите разные взгляды на проблему и сделаете собственные выводы.
mihailkuchko@mail.ru
Советская Белоруссия № 61 (24943). Суббота, 2 апреля 2016
