Крошки войны

В маленькой квартире вкусно пахнет хлебом. Этот запах трудно спутать с каким–то другим...

В маленькой квартире вкусно пахнет хлебом. Этот запах трудно спутать с каким–то другим. Он живой, теплый. Хозяйка тяжело дышит, с трудом двигается, называет меня «добрым человеком», говорить о своей жизни не очень хочет, но в конце концов соглашается. Ирина Владимировна Малахова улыбается и, подперев ладонью голову, начинает:


— Я не могу быть героем. Ну зачем про меня рассказывать? Хотя, знаете, может, и надо. Ведь люди перестали радоваться дождю, снегу, свету... Люди не удовлетворены тем, что есть, им хочется все больше... Забыли, не видят, что из разбитой страны сделали конфетку.


Я родилась в Минске перед самой войной, в 1940 году. Жили в военном городке, напротив пивзавода, рядом с госпиталем, что на Варвашени. В нем я и родилась. Мой папа был кадровым военным. Но он до войны и после — это разные люди. Вот что война сделала с человеком! У него три ордена Красной Звезды и орден Отечественной войны. В первый же день ушел с войсками, а мама еще в штабе зачем–то сдавала деньги, какие–то документы. Пока я все рассказываю с ее слов.


Немцы знали, где находится военный городок, штаб, и бомбили город целенаправленно. Домработница прятала нас в бомбоубежище под пивзаводом. Через несколько дней маме дали машину с водителем, чтобы нас с братьями вывезти из Минска, а потом отправить в эвакуацию. Когда мы уже выехали, нашу машину остановили. Сказали, что немецкие танки уже у Борисова и если мы поедем дальше, то пропадем. Нас раздавят. Водителю посоветовали убегать, а нам возвращаться в Минск. Тут началась бомбежка. Людей шло очень много. Мама накрывала нас троих, чтобы если уж и погибнуть, то всем вместе. После налета на шоссе творилось что–то ужасное. Дети ползали по убитым матерям, женщины рвали волосы над убитыми детьми... Это была дорога брошенных, растерзанных людей.


— Ирина Владимировна, а дом ваш в Минске уцелел?


— Нет... Много людей покинуло город. Мамина знакомая, офицерская жена, предложила жить вместе в брошенном доме. Это было на тогдашней окраине Минска, в районе сельхозпоселка, рядом с Болотной станцией. Как–то жили, что–то добывали на пропитание. Я ничего об этом периоде не помню. Хотя, хотите верьте, а хотите нет, помню звук пикирующего самолета. Раньше, когда слышала этот звук, все мое существо сжималось...


Так жили до конца сентября 1943 года. 22–го убили гауляйтера Вильгельма Кубе. Начали трясти всех и вся. Первых заложников расстреляли. К нам приехали. Не знаю, почему нас не убили сразу? Ведь у них был донос, что мы, трое малых детей и женщина, — семья офицера Красной Армии. Они заперли нас в теплушке. Повезли в Пруссию, а оттуда на Равенсбрюк. Привезли в один из филиалов этого жуткого лагеря.


— Весь состав был из Минска?


— Из Минска только три вагона, а остальные по дороге цепляли... Выгнали на улицу. Приказали стоять, а потом раздеться донага. Сказали, что это санпропускник. Что мы «русиш швайне», надо нас вымыть. Семьи еще не разлучали. Сам Равенсбрюк — чисто женский лагерь, а это филиал. Теперь я знаю, почему нас привезли в этот Фюрстенберг. Там были очень хорошие печи...


Вот загнали нас, человек пятьдесят, в помещение без окон. Только серые стены и дверь. Пол начал наклоняться. Там было такое устройство, что людей ссыпали в огонь. Пол заскрипел, но не пошел. Немцы долго стучали... Затем всех выгнали и пришлось долго стоять под дождем. Осень уже была глубокая. Но механизм так и не отремонтировали, не смогли. Воля Бога была такова... Выдали лагерную одежду и загнали в бараки. Нары стояли в три яруса. Мальчишки, мои братья, быстро заняли место внизу. Уже потом мама говорила, что мы прошли крематорий и уцелели. Невероятно!


Маму заставили работать: рубила что–то, колола, убирала. А Витю и Сашу (одному — десять, а другому — одиннадцать) вывозили куда–то полоть, копать.


— А вы?


— Я лежала... Я настолько была истощена, что все ждали, что я вот–вот умру. На ножках к тому времени не держалась, глазки почти не открывала. Мама меня накроет платочком, чтобы я тихо отошла в вечность, и я лежу. Но когда приносили баланду (а варили ее из листьев, опилок брюквы и воды), хлеб (он рассыпался на крошки, был почти из одних опилок), я начинала шевелиться и выползала из–под тряпочки. Садилась, ноги, как ниточки, живот огромный, раздутый, и просила есть... Представляете? В этой страшной ситуации заключенные отщипывали каждый от своего кусочка по крошечке и засовывали в мой маленький голодный ротик...


Как–то вечером исчезли все немцы, а нас по громкоговорителю предупредили, чтобы из бараков не выходили и ничего не ели и не пили. Оказалось, что все было отравлено и заминировано. Утром появились наши солдатики... Они ходили с миноискателями.


Потом начался медосмотр. Осматривали наши врачи. Случилось очередное чудо. В комиссии был врач, который у моей мамы в Минске в военном госпитале принимал мои роды. Представляете такое?


— Не представляю!


— Мама его узнала... Вспомнила, как они выбирали мне имя, тащили из шапки бумажки... Она ему сказала свои имя и фамилию... Показала меня и братьев. Они обнялись и расплакались. И этот доктор оставил маму при себе, при госпитале. Шли чудовищные бои, раненые поступали все время, их надо принимать. Разрезать гимнастерки, снимать сапоги, мыть... А мы сидели в бараке под присмотром старших детей. Выходить категорически запрещалось. Немцы оставили много взрывоопасных вещей, даже детских игрушек. Мама рассказывала, что детям и руки отрывало, и гибли некоторые...


Мама не выдержала. Она начала терять сознание от всей этой кровищи, от развороченных тел... Доктор помог ей перевестись в службу, которая занималась приемом разных вещей. Команда солдат свозила на склады посуду, одежду, картины, мебель. А женщины сортировали, приклеивали бирки, ставили номера.


Мы находились в Германии до 1946 года. Отца все никак не удавалось найти. Была какая–то странная ситуация, маме непонятная. Нас надо отправлять домой, а этот доктор тянет. Оказывается, он нас берег, опасался, что нас могут прямиком в Сибирь... Наконец–то мама вспомнила, что ее сестра замужем за комиссаром партизанской бригады — Толкачевым Иваном Кузьмичом. В те времена он был уже партийным секретарем... Когда нашелся дядя Ваня, нас откомандировали к нему. Это нас и спасло. Знаю, что на нас есть в КГБ дело как на «перемещенных» лиц...


— Вернулись и началась счастливая жизнь?


— Не совсем так... Мама вскоре умерла — не выдержало сердце. Отец нашел другую женщину. Нас воспитывали дедушка с бабушкой. Я ненавидела немцев. Ненавидела со страшной силой. Помню, что какое–то время мы жили в Германии в красивом дворце. Помню, как немки приходили с детками просить у нас еды. Мама несла им еду — кашу солдатскую, борщ, хлеб... Саша и Витя бросались к ней, висели на руках и не пускали. Мама их сбрасывала, ругалась и несла еду. Такое великодушие наших женщин меня поражает. Немцы бы так не поступили. Их мужчины наших сжигали и убивали, а моя мама этих женщин и их детей кормила. Это что–то непостижимое!


— А хоть какие–то детские радости у вас были?


— Радости? Мы в Германии были вооружены до зубов. Оружия хватало. Пистолеты, винтовки, гранаты валялись повсюду. У нас были настоящие арсеналы. Много детей погибало. Мой брат прострелил себе колено. После этого нас разоружили. Это было во Франкфурте–на–Одере. Игры случались жестокие.


— А как встретила Родина?


— В школу меня не взяли, так как не хватало веса — дистрофия. Меня пытались откормить. Мама продавала вещи, привезенные из Германии, чтобы покупать еду. Братья поправились быстрее, а я долго оставалась худющей. По знакомству меня отправили в деревню. Там меня заводили в лес, где я должна была наесться земляники и еще насобирать на вечер. Молоко, мед, ягоды, лепешки из гречневой муки — все это меня заставляли есть, чтобы хоть немного поправилась...


Любовь у меня была одна и на всю жизнь. Два года назад мой муж умер, не дожил полтора месяца до пятидесятилетия нашей совместной жизни. Дети и внуки вполне счастливы. Звонят, приезжают, заботятся...


P.S. Ирина Владимировна угостила меня домашним хлебом. Дала две буханки. Хлеб тот был теплым. Я шел и всю дорогу думал о том, как удивительно устроен человек. Какой он сильный и выносливый. И еще я понял, почему она сама печет хлеб. Думаю, и вам это понятно.

Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter