Каждая книга Павла Басинского, известного писателя и авторитетного литературного критика, заведующего отделом культуры «Российской газеты», становится событием, вызывающим споры и всплеск читательского интереса. За книгу «Лев Толстой. Бегство из рая» автор получил Национальную литературную премию России «Большая книга». Недавно Павел Басинский был участником «круглого стола» в Минске, посвященного культурным взаимосвязям между Россией и Беларусью. Потом состоялась интереснейшая встреча на филфаке БГУ со студентами и преподавателями. Ну и вот этот разговор в нашей редакции...
— Сегодня написать книгу мало — надо сделать из нее шоу...
— Я не делю литературу на массовую и элитарную. «Бегство из рая» стала пользоваться популярностью еще до того, как получила премию «Большая книга». Раньше подобные поощрения вообще никак не влияли на тиражи, только в последние лет пять российские издатели стали обращать на это внимание. Во Франции премия братьев Гонкуров — несколько франков, но если ты ее получаешь, твой тираж увеличивается в 20 раз. Интерес к моей книге — это скорее интерес к Толстому. Мне кажется, писатели лукавят, когда говорят, что им нравится, когда у них маленькие тиражи и их мало читают.
— Интересно, кто же такое говорит?
— Есть такие... Мол, другие пишут для масс, а мы — для серьезных читателей. Если у писателя малая читательская аудитория, значит, он пишет либо неинтересно, либо там, где он живет, не налажена должным образом культура подачи книги. Прозаику и драматургу, редактору «Литературной газеты» Юрию Полякову принадлежит гениальный афоризм: «Писатель — это не тот, кто пишет. Писатель — это тот, кого читают».
— Но ведь могут не читать при жизни...
— Да, обычно приводят в пример Андрея Платонова. Но ведь Платонов чудовищно мучился от того, что его не печатали. У него уникальная судьба, непонятно, почему именно на него взбеленился Сталин. А у прочих — поза. Представьте ситуацию: кто–то рубит баню на участке, у дома. А рядом, на пустыре, какой–то странный человек делает то же самое... Его спрашивают: ты для кого баню рубишь? А он: да так, не для кого, зато я рублю ее так, как мне хочется, как «я это вижу». Но кто пойдет в его баню? Литература — это все равно ремесло. Пусть высокое, но ремесло. Классики XIX века тоже существовали в условиях рынка. Достоевский работал на заказ, причем Катков платил ему за лист в два раза меньше, чем Тургеневу. Достоевского это страшно оскорбляло! Есть лукавство писателей, которые не умеют писать так, чтобы их читали. И есть безответственность государства и книгоиздателей, которые не желают популяризовать чтение и налаживать систему книгораспространения.
— Каким же образом вы предлагаете это сделать?
— Если в каждом городе, например в России, открыть по книжному магазину, и в них развезти по одному экземпляру книги, тираж у нее окажется сразу десятки тысяч! Открыть шикарные библиотеки...
— Напоминает кампанию с избами–читальнями на заре советской власти...
— Вот вы смеетесь, но такого рода очаги создадут вокруг себя особую инфраструктуру. Туда нужны будут электрики, специалисты по компьютерам, повара — пусть там будет и кафе... На работу туда станут брать непьющих... Там будет хорошая зарплата... В Америке в любом заштатном городишке есть роскошная библиотека. Читателей нет, а библиотека есть. Знаете, почему? Потому что в Америке считают, что библиотеки — это основа демократии. В библиотеке все равны, потому что все могут получить любую книгу, любую газету, любую информацию о мире. Мне кажется, и у нас могли бы пойти по такому пути, обязать каждого губернатора построить определенное количество библиотек...
— Почему вы взялись писать о Толстом? Заказ? Желание популяризовать классику? Сыграть на известном имени?
— Меня просто очень сильно волновала история его ухода из Ясной Поляны. Я даже не представлял, кто это будет читать. И не предполагал, что этих людей так много. Сейчас я пишу книгу об отношениях Льва Толстого и Иоанна Кронштадтского и уже думаю об аудитории. Потому что касаюсь такой важной для России темы, как столкновение церковного сознания и светского. Я не собираюсь решать ее публицистически — начнется ор. Я просто показываю две великие фигуры, и у каждой свой путь.
— В книге о Толстом, кроме загадки его ухода, затронута еще одна важная тема — публичности. Как талантливый человек становится жертвой людского любопытства.
— Люди из шоу–бизнеса говорят: мы устали от толпы, от поклонения. Но лиши их на год этого поклонения — и они поседеют от горя. У Толстого была другая проблема. В какой–то момент он не хотел успеха, хотел одиночества, уединения... Толстой все же человек XIX века — по воспитанию, по психологии... А оказался в начале ХХ века, когда возникало густое медийное пространство, много газет, первые папарацци, документальное кино. Первые кадры, запечатлевшие Толстого в движении (это случилось в 1908 году), такие: Толстой идет на камеру, подходит, поднимает руку. У него становится очень сердитое лицо. Он разворачивается и уходит. Он шел, извините, в сортир. А там сидел оператор и снимал его на камеру через отверстие в двери.
— Периодически собираются «круглые столы» на тему упадка литературной критики, все хотят появления нового Белинского, который придет и скажет: это хорошо, это плохо.
— Появление нового Белинского невозможно, да и не нужно. Его же не как критика читали, а как светоча общественной мысли. Другое дело, что он был человеком, исступленно влюбленным в литературу. Но, горя этой любовью, он превозносил «Бедных людей» Достоевского, а когда тот начал писать «Белые ночи» и другие вещи, которые Белинскому были непонятны, сразу его топил. А что он сделал с Гоголем? Тот чуть с ума не сошел от знаменитого письма Белинского. Почему вдруг так зло, так жестоко? Сейчас нужно в принципе думать, куда критике идти. Я думаю, что идти ей некуда, кроме как по обычному европейскому пути: она должна становится экспертной. Критика наша судорожно продолжает вести какие–то баталии. Есть журнал «Бельские просторы», там собрался коллектив авторов, которые всех «мочат»: Алексея Иванова, Захара Прилепина, всех, кто моден... Зачем? Если у вас идеологические споры — пишите публицистику. И Белинский, и Добролюбов, и Чернышевский писали статьи не для того, чтобы разбирать произведения, а чтобы высказать общественно–политический взгляд в другой форме. И советская критика тем же самым занималась. Лапшин писал «Иван Денисович. Его друзья и недруги», чтобы дать по мозгам сталинистам. Но сейчас для высказывания своей гражданской позиции не нужно прикрываться литературой.
— А что такое экспертная критика?
— У каждой крупной газеты, журнала, интернет–портала должен быть свой критик–эксперт. Причем эти люди должны дорого оплачиваться своими изданиями, чтобы у них был авторитет, чтобы их не подкупали авторы, издательства. Это критика, которой станут бояться: радоваться, если хвалят, страдать, если ругают. Для чего это нужно? Чтобы писатель сразу получал квалифицированный резонанс, не ждал, пока его прочитают 100 тысяч человек. Других путей нет. Кончился период романтической критики.
— Так ведь и сервильная критика процветает! Берешь новинку в руки, и на обложке цитата из статьи: «новый Гомер», «новый Бальзак».
— Но на Западе ни один серьезный критик не будет писать покупные статьи. Как только редактор газеты узнает, что он получил деньги от автора, немедленно выгонит его из газеты. Потому что тогда смысл экспертизы пропадает. Есть другая проблема. Критик будет что–то хвалить, потому что «принято», поругаешь — тебя не поймут. Но это зависит от личного мужества.
— В Литературном институте когда–то были группы художественного перевода с белорусского...
— Сейчас таких нет. Язык — это тоже рынок. Сейчас во всех университетах мира модно изучать китайский язык, потому что студенты знают, что у них работа будет. В таком уж мире мы живем. Но я с удовольствием почитал бы современных белорусских авторов.
