Некто господин Позднышев ехал поездом в мягком вагоне. Его попутчики завели разговор на вечную тему, то есть про отношения мужчины и женщины. Господин Позднышев ввязался в непростой разговор и рассказал свою историю про страсть, любовь, влюбленность, охлаждение, ревность, убийство... Короче, выражаясь высокопарно, излил душу, как на исповеди. Повесть «Крейцерова соната» была напечатана в 1889 году и почти сразу запрещена царской цензурой.
Лев Толстой потому и классик, потому и великий писатель, что в отличие от литераторов обычных не позволяет себе вводить в произведение случайные детали и обстоятельства. У него все продумано и выстроено, все типично, подсмотрено в жизни. Так вот что меня поразило. Почему действие повести «Крейцерова соната» начинается в вагоне поезда? Никогда не задумывались? И я, если честно, этому обстоятельству особого значения никогда раньше не придавал.
Некто Владимир Степан ехал поездом из Минска в Москву летом 2011 года. Дорога впереди лежала дальняя, а время еще непозднее, да и делать было особо нечего. В раме окна плыли, сменяя друг друга, пейзажи: поля, леса, станции и вечернее небо. Шесть попутчиков в плацкартном вагоне разговоров не вели. Самозабвенно молчали.
Мужчина лет тридцати вертел в руках «навороченный» мобильник. На ярком дисплее ползала желто–красная змея, похожая на полосатый рождественский чулок, и пожирала шарики. Проглотит очередной — мобильник забавно квакнет. А игрок самодовольно хмыкнет.
Самый колоритный из пассажиров — православный священник с ухоженной рыжей бородкой, в черной сутане — сидел с полуприкрытыми глазами, по–детски положив большие руки себе на колени.
Девушка лет двадцати, осмотревшись по сторонам и немного подумав, расчехлила ноутбук и взялась просматривать фотографии. Потом попыталась войти в интернет, но что–то не получилось. Тогда она принялась раскладывать пасьянс. На ее лицо лег отблеск зеленого поля.
Женщина лет шестидесяти пяти держала затрепанную книжку в мягком переплете почти на вытянутых руках и пыталась читать. Но мелькающий, изменчивый свет мешал ей, и она положила раскрытый роман на столик. Подперла голову, стала смотреть в окно.
Пятый пассажир — парень в джинсах с модными дырками — сразу, как сел на свое место, так и воткнул в уши маленькие наушники. Его пальцы шевелились, вздрагивали, замирали в такт неслышной музыки.
Молчал и я, вспоминая начало повести Льва Николаевича. Потом прошел по вагону. Почти никто не разговаривал друг с другом. Когда я вернулся, улыбчивая проводница разносила чай. Казалось бы, вот и пришло время поговорить. Но чаепитие проходило под хруст печенья и позвякивание ложечек в стаканах...
Утром на перроне Белорусского вокзала православный священник с аккуратной рыжей бородкой, с крестом поверх сутаны, посетовал на то, что день будет очень жаркий, и пожелал мне удачи. Я пожелал удачи взаимно, но не спросил, почему люди стали такими молчаливыми и закрытыми. Не спросил, делятся ли его прихожане самым сокровенным на исповеди.
И обратная дорога из Москвы в Минск была почти такой же. Все пассажиры молчали. Даже подвыпивший шабашник из Пуховичей, подсевший в Смоленске, осмотревшись вокруг, забрался на верхнюю полку. Но ему скорее был нужен собутыльник, а не собеседник.
Вы догадались, к чему я так долго рассказываю: про поезд, про молчание в вагоне? Вспомните фильмы, книги, где люди делятся с незнакомыми попутчиками своими и чужими историями. Вспомните свои близкие и дальние путешествия хотя бы двадцатилетней давности. Иногда засыпаешь на верхней полке, а внизу еле слышно, а иногда нервно, с придыханием, попутчики продолжают разговор о самом важном, о том, что наболело, чем необходимо поделиться. Говорят и говорят о жизни...
Что же с нами произошло за эти годы? Почему мы перестали разговаривать со случайными попутчиками? Даже с близкими и родными говорим мало, а если и говорим, то все больше о чем–нибудь малозначительном, второстепенном. Родители с детьми, а дети с родителями почти перестали разговаривать по душам.
Я не хочу давать оценку своему наблюдению. Может, оно и не совсем верное, может, слишком субъективное. Не стану утверждать, что сегодняшнее вежливое молчание — хорошо. У меня нет ответа. Но то, что мы изменились, — точно. Сегодня трудно представить, что кто–то расскажет незнакомым попутчикам историю своей трагической любви. Расскажет так яростно, как господин Позднышев в «Крейцеровой сонате».
