Не везло Коляну по жизни. Как повелось с малых лет, так до сих пор и продолжается. Недаром, видимо, говорят: на кого Бог, на того и люди. Сперва называли цыганом. Пока мал был, не понимал этого — цыган так цыган, какая ему разница. Деревенские пацаны не обижают, и на том хорошо. Вместе в чижика играют, вместе мяч гоняют, на речку с собой зовут. И только если рассердится кто на Коляна, зло процедит сквозь зубы: «Пошел прочь, цыган!» А так все: «Коля, Колян». Его и по фамилии мало кто знает, даже взрослые.
Колян он и есть Колян.
Может, за малый рост прозвали, а может, что страшно худой. Или потому, что один он у матери, нет ни брата, ни сестры. Отца и того нет у Коляна. Старшие парни иногда говорят, что отец Коляна поехал собакам сено косить. А под злую руку еще и добавляют, что это его черти забрали на тот сенокос. Колян не понимает этого, однако терпеливо ждет, когда же отец накосит того треклятого сена, чтобы хватило собакам, и чтобы черти, наконец, отпустили его домой. Потому как плохо Коляну без отца. Хоть ты бери да езжай помочь ему. К матери Колян с расспросами не пристает, видит, что злится она тогда, хотя и молчит. Только порой скажет, что съехал куда-то, может, в город, а может, в чистое поле. Где-то там потерялся или заблудился.
Обидно Коляну, что такой недошлый отец у него вышел: не может найти дорогу домой, не способен сена собакам накосить, не хочет матери хоть какую копейку передать, что за сено выручает. Не поделится, чтобы Коляну на мороженое, потому как вкусное оно. Так ему кажется. Другие часто покупают, а у Коляна только слюнки текут да урчит в животе. Но ничего, вот накосит отец собакам сена, заработает денег, найдет дорогу, вернется в свой дом, и тогда Колян отведет душу — наестся того мороженого от пуза. Аж семь стаканчиков купит сразу. Почему именно семь, он и сам не знает, просто чаще всего слышал эту цифру, вот и запала в память.
Когда подрос, волосы на голове закурчавились, стали черными, как крыло ворона. Глаза тоже черные, угольками блестят из-под бровей. Даже лицо стало смуглее. Тут уж от цыгана не отвертишься. Но и к этому привык Колян. Пускай хоть горшком называют, лишь бы в печку не ставили.
Отец же, видимо, и впрямь заблудился, или, может, те собаки порвали его, или же цыгане крепко на привязи держат. Все не едет он и не едет, хоть ты плачь. Коляну же и мороженого уже не хочется, пускай им малышня забавляется. Он взрослым себя считает, за хозяина, на нем весь дом держится, как любит иногда прихвастнуть. А раз взрослый, значит, не мороженое ему нужно. Он уже не прочь и в горлышко бутылки заглянуть. Мать, правда, крепко злится тогда, ругает, даже плачет, говорит, что с таким характером и Коляну придется сено косить тем самым собакам. На что сын зло огрызается:
— Хватит и одного косца, если он такой мудрый. Я без него выжил? — спрашивает прежде всего у самого себя и сам же отвечает: — Выжил. И сейчас выживу…
— А мой же ты сыночек, вот бы и взаправду выбился ты в люди… Сколько можно здесь телятам хвосты крутить?.. Разве от этого поумнеешь?
— Ну ты, мама, и скажешь! Как будто и неразумный уж я у тебя, — примирительно говорит Колян, и светлая улыбка озаряет глаза. В такой момент лицо его становится добродушным, каким-то по-детски беспомощным, хоть ты возьми да пожалей парня. — Не все же неумные, кто здесь остался. И не все умные в город съехали…
— Так я же, сынок, что… Я ж не о себе пекусь… Это я так, люди так говорят…
— Люди пускай себе говорят, а ты своим умом живи, — наставляет сын.
— Да, конечно… Разве ж я против? — теряется мать от такой заботливости сына.
Они не приучены к ласке. За работой не было времени лясы точить да в комплиментах рассыпаться. Но душа у Коляна добрая. К малым детям у него особые чувства, словно жалеет их. А еще к животным жалость имеет. Сколько раз, бывало, принесет домой искалеченную птичку, лечит ее, обихаживает, разговаривает с ней. А чтобы собаку когда-нибудь ударил, так не приведи Господь. Не тронет. И Мурза отвечала ему тем же. Придет, случалось, Колян на подпитии, а Мурза из будки бросится навстречу, лапами в грудь упирается, словно обнять хочет, нос лижет — будто непотребный хмель вылизать стремится. Колян только улыбается во весь рот и на самом деле обнимает Мурзу, благодарит за что-то.
А вот кого не любил Колян, так это ворон. Он и сам не знает, почему. Просто брезгливость вызывают они у него. Своей неуемной наглостью, нарочитой спесивостью и развязностью, безграничной жадностью и горделивой смелостью. Как ни кричи на них, как ни хлопай ладонями, а не выгонишь из огорода, когда свеклу там посеешь или чуток жита. Не отгонишь, как ни старайся. Перехитрят, и все тут. Мало помогало и пугало, поставленное посреди соток: на накрест сбитые палки надевали старый Колянов пиджачок, к верхней перекладине, где голова должна быть, привязывали пустой целлофановый мешок, чтобы лопотал на ветру. А этой ораве хоть бы хны, на плечи пугала усядутся, справят свою нужду и гергечут по-своему на все окрестности, словно насмехаются, смелостью своей бахвалятся.
«А чтоб вы подохли, — зло шепчет сам себе Колян. — Спасу от вас нет. В лес летите, там жируйте. А то привыкли чужим кормиться. Как помещики когда-то. Так и их извели. А с вами вот ни за что не справиться!..»
На это вороны еще громче и зловеще каркали, будто что-то отвечали Коляну, помечали бывший его пиджак своими метками и летели на посевы. Да так хитро рассаживались, что сразу всех и не согнать — разбегались по всему полю, ты ее сгонишь в одном месте, а она к подруге своей в другое перелетела.
А еще говорят, что вороны глупые, и человека с ними сравнивают, чаще почему-то мужика. Напрасно. Таких хитрецов еще поискать! Не отвяжешься от них, не проведешь. Они тебя с носом оставят, а то и насмеются, если хочешь. Как-то ранней весной Колян наблюдал за их хитростью. Нашли где-то кусок хлеба. Такой твердости, что клюв не берет. Как ни старались, а мало толку. И тогда одна из них покатила тот кусок к луже. Другие бросились помогать. Затолкали в воду и поворачивают, чтобы со всех сторон размок хлебушек. А тогда легко с ним справились. Так что не такие уж глупые вороны, как о них люди говорят.
Однако для Коляна вороны стали сильным и ненужным раздражителем. Потому что, если всей стаей поднимутся над полем, такой тарарам устроят, так орут, что у него голова не выдерживает. Убегает от них, прячется, где и как только может, ибо в таком состоянии недалеко и до беды — не помнит себя Колян. Но черная стая как будто чувствует его состояние, подлетает к дому, кружит над крышей и каркает, каркает… Колян укрывает голову подушкой, но ему кажется, что карканье залезает и туда, вороньи крики выкручивают нервы, сжимают сердце.
Мать уж и так его успокаивает, и этак, то одно советует, то другое, а его все равно выворачивает, крутит. Мать настаивает, чтобы к знахарке сходил, или к бабе Жене, она перепуд выливает…
— Зачем мне твой перепуд? — зло бросает Колян. — Выдумала… Может, еще посоветуешь к бабе Ванге слетать или Кашпировского найти? Так давай деньги, поеду…
— Ты вот не придуривайся, — как-то виновато говорит мать. — Я тебе плохого не посоветую. Я тебе добра желаю. Сходи к бабе Жене. Если не поможет, то и не повредит, — а сама так посматривает на Коляна, будто недоговаривает чего.
А и правда — недоговаривает. Не признается в одном происшествии…
Давно это было. Еще когда Колян безгласно на людей посматривал, на небо да на стены дома, лежа в своей люльке. Только сам себе весело улыбался красными деснами, словно бы с самим ангелом-хранителем одними глазками разговаривал. Пошла тогда мать Коляна полоть колхозную свеклу, дялку ей дали, несмотря на малое дите на руках. Положит она Коляна на разостланный мех, натянет большой платок-коноплянку на треноге из лозы, чтобы солнце не пекло малого, а сама с лебедой да пыреем воюет. Свой кусок хлеба да сыново подкрепление рядом с Коляном положит, уголком меха прикроет, чтобы не нагревалось. Заплачет сынок — она подойдет, вытрет руки фартуком, достанет бутылку с молоком и напоит сына. А тогда и сама корочку хлебушка бросит в рот, молоком запивая. А потом снова в свекольный ряд.
Поначалу не обращала внимания, чего это вороны над полем кружатся, они ведь постоянные спутники человека. А те перехитрить ее намерились. Приучали к себе, бдительность усыпляли, чтобы не прогоняла. Мать и правда не обращала на них никакого внимания, занятая прополкой. Да вдруг словно подтолкнул ее кто, подсказал на сыночка посмотреть. Взглянула — и чуть в обморок не упала, к дитятку своему бросилась, в лебеде путаясь. Там, увидела, вороны попасываются, под навес из платка забрались и хозяйничают себе.
— А чтоб на вас холера! — закричала мать. — А кыш! — забыла, что вовсе не куры перед ней, но как их прогнать, не придумала. — Кыш, что пригнало вас сюда?
Сама же спешила к сыночку, размахивая руками. Вороны же не из пугливых, не бросились убегать-улетать. Они своими крепкими клювами отвернули мешок, растрясли узелок, где хлеб с молоком, и давай трапезничать. Клювы так и мелькают у Коляновой головки. Увидела это мать, и сердце ее зашлось от страха, внутри словно оборвалось что-то. Но и силы прибавилось. Ноги окрепли, сами несли на спасение сына. Начала громко бить в ладони, однако на ходу это не очень удавалось. Бросить комком земли боялась, чтобы в сыночка не попасть.
Вороны же только изредка удивленно поглядывали на нее, но дела своего гнусного не оставляли. Только подскочит одна, будто бы отгоняя другую, взмахнет крылом и снова рядом сядет. Тогда обе разом клюнут хлебный ломоть, и каждая норовит перетянуть его на свою сторону. А то затеяли ссору меж собой, отгоняют друг дружку, сильно крыльями махая, доставая до личика ее сыночка. Когда мать подбежала, все еще устрашающе размахивая руками, вороны неспешно, словно бы нехотя, с громким карканьем неудовольствия поднялись над полем. Улетать, однако, не спешили, все кружили над этим местом, надеясь на скорое возвращение к своим обеденным делам.
Увидела мать лицо сына с красными царапинами и запричитала, закричала, их проклиная:
— А сыночек ты мой, а что же они с тобой сделали? А Бог ты мой! А чтобы они подохли все до одной… Ненасытная свора… На людей уже нападают. Конец света…
Мать все приговаривала, изливала свой гнев, свою беду и обиду, а сама подхватила сына на руки, начала целовать, легонько дотрагиваясь губами до красных полосочек, словно хотела зализать их, исцелить… Потом перекрестила его и продолжала целовать, приговаривая:
— А сынок мой. За что они на тебя? И не боятся ничего и никого…
Колян же, который поначалу плакал, притих, и даже ласковая улыбка тронула его губы. Это было так неожиданно, что мать заплакала и неведомо почему промолвила:
— Будешь жить, сыночек мой, — как будто ему и впрямь угрожала смертельная опасность.
Такое вот давнее происшествие случилось в жизни Коляна. Хоть и неведомое ему, однако же, наверное, не бесследное. Может, с тех пор и зародилась меж ними такая вот «дружба». И на дух не переносит Колян этих черных вымогателей и орущих нахалюг. А они только каркают-орут да кружатся беспрестанно над домом и над сотками, словно бы воочию демонстрируют свою неистребимость и Колянову беспомощность.
Однако не все так сумрачно в жизни Коляна. Бывает и светлая минутка. Недавно вот приезжала в деревню соседская Янина, Янка, как зовут ее дома. На нее когда-то заглядывался Колян. Не некрасивая, трудолюбивая. Одна беда — высоковата. Колян мог ей под мышку спрятаться. И левый глаз немного косил. Но когда съехала в город, нарядилась в городские уборы, кажется, похорошела, никакого дефекта не видно.
Сама она ничего о городской жизни не рассказывала, но всезнающие соседи судачили, что неудачно вышла замуж. А когда поняла это, не побоялась выгнать мямлю мужа, сама же с сыном осталась в его квартире. Часто навещала мать в деревне, сельчане хвалили, что хороший сын растет, приветливый, быстрый и на лицо привлекательный. Городской, одним словом. Хотя какое там городское отличие, Колян бы и сказать не сумел. Деревенские не хуже одеваются, на дискотеки привыкли ходить, с компьютерами знаются. Только, может, у городских под ногами поглаже да под ногтями земли нет, не копаются они в земле.
Так или иначе, а ожили у Коляна прежние чувства. Видел, что и Янка не против, готова к нему прислониться. Как и что там между ними было, неизвестно, но однажды Колян, на радость матери, заявил, что хочет сойтись с Янкой. Ради порядка мать чуть-чуть всплакнула, посетовала, что одна в доме остается, на что Колян бодро пообещал: «Не бедуй, найдем и тебе подпорку!», но в душе порадовалась за сына, утешилась, что наконец-то к нему счастье придет. И пускай немного подпорченная Янка, но своя, местная, знают, мать ее тоже не чужая… А там как-то будет, сладится.
Мать не сомневалась, что Янка заберет Коляна в город.
Так оно и вышло. Пригласила Янка Коляна в гости, на свой юбилей — тридцать пять ей. Приоделся Колян в самое лучшее, денег на подарок прихватил и в Минск покатил. Ехал на день рождения, а остался насовсем. Понравилась ему квартира Янки. Двухкомнатная, окна на солнечную сторону выходят, солнце вместо будильника служит. Как только появится на небе, Колян и на ногах, начинает занятие искать. Там подправит, там прибьет — известное дело: столько без мужской руки квартира. И опять же хорошо, что сквер рядом, где липы. Когда цветут, в открытые окна такой запах долетает, что не хуже, чем в их с Янкой деревне.
И жил бы, видимо, Колян счастливо, растил бы сына, а там, гляди, и своего сыночка или дочку приласкал бы. Так на тебе — не так сталось, как мечталось.
Однажды вечером почувствовал Колян какую-то тревогу. Снова что-то стало нервы крутить. Не мог понять почему, пока не услышал за окном знакомый отвратительный крик. Выглянул, а над сквером настоящая черная туча — все небо воронье закрыло. И орет, и шумит, и летает-мельтешит, что аж в глазах рябит. Деревенским с ними и не сравниться. Покружила эта туча над сквером и на деревья расселась. Бедные липы ветви и верхушки пригнули — столько понасело воронья, словно мух на липучку.
Колян не выдержал, закрыл окно. Но крик долетал до него все равно. Лицо Коляна побелело, его затошнило. Он открыл окно, закричал на ворон, но так, чтобы никто из соседей не услышал: засмеют, что с воронами войну затеял. Потом громко в ладони похлопал. Но воронам это — что мертвому припарка. Кажется, еще громче орать начали. Поднимутся, покружат в воздухе, слетают куда-то в сторону и назад возвращаются, свою изводящую песню заводят, землю лепяхами своими устилая, хоть ты там коноплю посей.
Еще хуже было утром. Не успеет солнышко разбудить Коляна, как вороны уже на своем месте. Крик стоит неимоверный, словно перед концом света. Не удержался Колян, схватил пустую бутылку от минералки, налил туда воды и изо всех сил запустил в воронью стаю. Но где там — не долетела бутылка, а вороны, кажется, еще громче заорали, над Коляном издеваясь.
Один день терпел Колян, второй. На ночь стал закрывать окно, за что ворчала Янка. Но ничего не помогало, а нервы подымались все больше. Чувствует Колян, что не хватит сил выдержать, не способен перенести это. Вспомнил, что у соседа по лестничной площадке есть мелкашка. Выпросил ее и во двор, в сквер подался. А там и прицеливаться не надо — столько воронья. Поднял ствол, бабахнул раз, выстрелил второй. «Вот вам, гадюки черные! Знайте, как над людьми измываться!» Упала под дерево одна, вторая в ветвях запуталась. От неожиданности поднялась вся туча, закружилась, тревожно закаркала, в сторону другой улицы полетела.
Однако рано радовался Колян. Не успел выйти из сквера, как новая туча, еще больше прежней, появилась над сквером. Каркает, орет, на деревья опускаться не желает, вниз пикирует, словно заклевать Коляна намеревается. Поднял Колян мелкашку, но не стреляет, патроны закончились. Вороны словно поняли это, закаркали еще с большим азартом. И над самой головой Коляна кружат.
А потом вон до чего додумались, гады черные. Часть из них делает заход на человека, изо всей силы выпускает на него свои экскременты и сразу же отлетает в сторону. На смену ей очередная партия налетает. И так одна за другой, словно морские волны во время шторма. Как ни защищался Колян руками, как ни прятался под ветвистые липы — напрасно, от волн этих не уберегся. Вскоре весь костюм и даже голова были залеплены вороньими лепяхами. Даже под носом вонять стало.
Ничего не оставалось бедному борцу с вороньем, как возвращаться побежденным. Так, видимо, изнервничался, что ноги тряслись. Не удержался, поскользнулся и упал на одно колено, хорошенько прокатившись по густому вороньему «добру». Вскочил — и бегом домой. Поднялся на свой четвертый этаж, сбросил пиджак и скорее в ванную — вороньи «подарки» смывать.
А тут как раз сын Янки вернулся. Увидел он «интересный» пиджак и во весь голос удивленно спросил:
— Ой, мам, а что это у нас за обосранец?
Услышал это Колян, и так обидно ему стало, что даже слезы навернулись, давкий комок перехватил горло. Как ни утешала его Янка, как ни упрашивала простить сынову торопливость и неосмотрительность, не поддался Колян. Собрал свои небогатые пожитки, поблагодарил за все и тем же вечером на электричку подался. Не мог смириться с таким оскорблением. Нет, не мальчишеским. Воронью не мог простить. Что достали его и здесь, что наглумились, что душу его оскорбили своим домогательством.
Лучше уж в деревне гонять их по одной, чем в городе ходить под их черной тучей…
Перевод с белорусского автора
