Кологривские ипостаси

В этот волшебный лесной мирок исконной русской жизни, что вращается вокруг крохотного старинного городка с диковинным именем Кологрив, поезда действительно не ходят. До ближайшей железнодорожной станции Мантурово – почти сто верст через глухие леса. Железной дороги в Кологриве нет и никогда не было, зато наличествует фундаментальное красивое здание постройки еще позапрошлого века. Не поверите, но это… железнодорожный вокзал! Дело в том, что во времена оны строившаяся железнодорожная ветка от Костромы до Вятки должна была пройти через Кологрив, но в последний момент чья-то чиновничья рука росчерком карандаша спрямила ее на карте, пустив на несколько десятков верст южнее. А усердные-то кологривчане уже приготовились встречать цивилизацию, даже вокзал построили!..
Так что передвигаются здесь по дорогам, подчас «условно-асфальтированным» и переходящим в распространенную на Руси категорию «направление движения». А потому едва ли не самый популярный здесь «железный конь» – уазик во всех его инкарнациях, крепкий и всепролазный. Впрочем, и лошадей в Кологривском краю по-прежнему изрядно. Да и как не быть, если само название городка обязывает: «коло» по-старославянски – «круг», «вокруг». То есть все вокруг этих самых грив вертится, начиная с городского герба, где в лазоревом поле помещена золотая конская голова.
Заезжего путника Кологрив завораживает и ошеломляет прямо при встрече. На въезде в город, неподалеку от поклонного креста, на обочине дороги стоит крохотная глиняная церковка, высотой человеку… едва по пояс! Все чин по чину – и колоколенка, и купола, и пределы. Только миниатюрное, игрушечное. А изваял это глиняное чудо простой мальчишка из соседней деревни. Они тут тоже особенные, ни на кого не похожие, впрочем, как и весь кологривский люд.
Раскинулся Кологрив на обоих берегах изумительной красоты реки Унжа. Если вы верите в былинные молочные речки с кисельными берегами, то вам определенно сюда. Широкая, величавая река, затененная с берегов высокими сосновыми борами, катит свои воды из соседней Вологодчины. Хрустальной чистоты воду можно пить прямо из реки. «А с чего ей грязной-то быть, – смеются местные, – сверху по Унже только родниковые ручьи да вологодские медведи купаются…»
Городок этот,  числом обитателей едва в три тысячи, сплошь деревянный, двух-, трехэтажный. В свое время даже хрущевские пятиэтажки сюда не домаршировали. По классической северорусской форме «низ каменный, верх тесовый» – разве что дома дореволюционной постройки. А на холме, над всем этим деревянным зодчеством высится величественный красавец – Успенский собор, главная кологривская святыня.
Безлюдье – один из главных бичей нынешней российской глубинки – не обошло стороной, увы, и здешние потаенные места. Ныне в Кологривском районе вместе с райцентром – всего-то семь тысяч жителей, каких-то три московских многоподъездки. Однако край этот, загадочный и уединенный, многолик и разнообразен в своих чаяниях и мечтаниях, готов открыться внимательному путнику в самых разных своих ипостасях. Может, например, привести по лесной дороге в сказочную «страну обетованную»…
Страна Ефимия
Сказка, окружающая вас в тутошних местах везде, километрах в пятнадцати от Кологрива вдруг материализуется во вполне осязаемый образ. У самого начала проселка, что выныривает из леса на дорогу, за разлапистым кустом притаился мужичок-лесовичок, держащий в протянутой руке табличку с резной славянской вязью: «Шаблово».
Попетляв с километр по перелескам, проселок выскакивает на обширную луговину, накрытую синим куполом неба. Здравствуй, Шаблово! Вернее, то, что от тебя осталось…
В когда-то многолюдном Шаблове сейчас обитает с полтора десятка человек, да и то людей необычных.
Главный ключ жизни здесь – семейный детский дом, который возглавляет Александр Михайлович Матюхин с женой Мариной Юрьевной. Сегодня с ними под одной крышей длинной избы бывшего колхозного детсадика живут семь приемных дочек и сыновей.
Супруги Матюхины приехали в Шаблово из Костромы в 2000 году. Я не спрашивал, почему Александр Михайлович, отставной кадровый офицер-ракетчик, решил посвятить себя воспитанию чужих детей. В каждом подобном случае – это очень личное, осмысленное решение и на обсуждение не выносится. Случилось так, как случилось.
Самому младшему, Саше, было тогда шесть лет, старшей девочке исполнилось четырнадцать. Все дети – либо сироты, либо из семей, где «веселых» родителей лишили родительских прав. Главная задача – не дать уже хлебнувшим горя маленьким человечкам заскорузнуть душой, помочь обрести смысл и цель жизни на основе соответствующего мировоззрения. Словом, начать жизнь с белого листа. Работа по дому, крестьянский труд, воспитание семейных ценностей – все под заботливой, но твердой родительской рукой. В школу – в Красный Бор, за четыре километра.
Большая матюхинская семья – это развитие и продолжение идей самого знаменитого уроженца Шаблова, известного ныне далеко за пределами Костромской губернии.
Это – Ефим Васильевич Честняков, человек, мечтавший построить на просторах своей малой родины «страну обетованную», художник, мыслитель, сказочник, педагог, народный целитель. Удивительна жизнь и судьба этого простого русского человека, крестьянского сына. Незаурядные и разносторонние таланты Ефима земляки приметили еще с юности. В Санкт-Петербургской академии художеств, куда отправился пытать счастья костромской паренек, его заметил и взял к себе в ученики сам Илья Репин. С годами пришли и успех, и признание, открывались сияющие перспективы. Однако пуповина, связывавшая Ефима с родной землей, была неразрывна. Он возвращается в родное Шаблово, где всецело посвящает себя малой родине, землякам и, главное,  детям.
Все происходило вот в этом небольшом доме, родовом гнезде Ефима Честнякова, где сейчас создан музей его имени. Его нынешние хранители – Александр Михайлович, Марина Юрьевна и их ребята. Чудесный этот дом стоит того, чтобы рассказать о нем подробнее.
Первый этаж занимает созданный им детский театр. Ефим Васильевич сам писал сказки и ставил пьесы, умные, добрые, чуточку наивные, а все роли с удовольствием играли крестьянские ребятишки. Самые знаменитые – «Сказка о чудесном лесном яблоке» и «Стафий – король тетеревиный».
– Если бы у Шаблова был герб, – говорит Александр Михайлович, – на нем непременно должны были бы быть яблоко и тетерев…
На стенах – целая галерея портретов земляков. Наверное, вся деревня запечатлена здесь, где еще найдешь такую?
А еще Ефим Васильевич лепил из глины чудесные расписные фигурки и основал собственную школу детской глиняной игрушки, слава Богу, здравствующую и поныне. Экспозицию фигурок, выполненных руками нынешних юных умельцев, тоже можно посмотреть в музее. Кстати, та самая глиняная церковка у въезда в Кологрив – творение рук мальчишки, исполненного удивительного ефимовского духа.
Рискну утверждать, что Ефим Честняков – это явление прежде всего в педагогике. Впрочем, его авторитет незыблем здесь везде и во всем. Только как развивать педагогическую школу кологривского самородка за пределами его малой родины? Чиновничество существует вне времени и пространства, оно неподвластно ни реформациям, ни революциям. Даже сам Ефим, поначалу принявший Октябрьскую революцию, очень быстро разочаровался в большевиках: «Тверды, как сталь, и злы, как вошь, ничем их души не проймешь!..»
Александр Михайлович считает, что чиновничество многолико и неистребимо, его духом проникнута и официальная Церковь. Нет, к самому православию, его нравственным заповедям и наказам Матюхин относится с уважением. Недолюбливает лишь иных церковнослужителей, которых, независимо от сана, иначе как попами не называет. На этой почве уже нажил себе оппонентов и ярлык язычника и сектанта.
В качестве доказательства Матюхин извлекает из-за шкафа прелюбопытнейшую штуковину, напоминающую весло. Оказывается, весло это, тщательно сработанное и оструганное, видимо, чтобы гармонировать со скульптурной композицией, на днях было тайно присобачено неизвестным к длани того самого мужичка-лесовичка, что приветствует гостей на въезде в Шаблово. Надпись печатными буквами гласит: «Оскверненное Шаблово упраздняется – освященное Илешево прославляется. Греби к иноку Леониду, в приходскую церковну школу». И скромная подпись: «Глас Божий».
– И что же это за Глас Божий?
– А я почем знаю? – криво усмехается Матюхин. – Съездите в Илешево, спросите…
Что ж, следуя указаниям весла, «гребем» в Илешево.
Таинственный монах
Грести до Илешева километров шесть. Правда, не по красавице Унже, на высоком берегу которой стоит деревня, а по пыльному песчаному большаку.
Главная достопримечательность Илешева – трехпрестольная церковь Илии Пророка, построенная еще в 1796 году. Вернее даже сказать, не сама церковь, а ее колоритный и таинственный обитатель и хранитель – монах Леонид.
Инок Леонид – человек осмотрительный, основательный и бдительный.
На утопающем в пестрых цветах церковном дворе – торжественная тишина. Ни души. Только ветер постанывает в кронах прибрежных сосен. В дверях – загадочная записка: «Ушел туда – не знаю куда. Вернусь тогда – не знаю когда. По всем церковным вопросам обращаться к Татиане в Красный Бор». Сверху на гвоздике покачивается дощечка с надписью: «Леонид где-то рядом». То есть на самом деле инок куда-то удалился, а формулировка такая, чтобы гипотетические злодеи не расслаблялись. Если же дощечка перевернута другой стороной, то на ней можно прочесть: «Леонид здесь». И это разрешение смело дербанить в дверь.
Оказалось, что инок все же не чужд цивилизации: через доверенных людей с Леонидом удалось связаться по мобильнику и договориться об аудиенции.
– А я и не знал, что ко мне из самой Москвы пожаловали, – молвит монах после того, как мы с ним троекратно, как старые добрые знакомые, расцеловались, – я ведь слукавил днем, что нету меня. В храме закрылся, чтобы не мешали, акафисты читал…
Этот высокий, жилистый человек лет шестидесяти с «хвостиком» в черном монашеском одеянии почему-то сразу располагает к себе. Может, причиной тому – натруженные крестьянские руки, может, открытый взгляд с едва уловимой искоркой все того же непередаваемого русского крестьянского хитрованства. Подвизается здесь инок Леонид вот уже одиннадцать лет.
Сам – коренной, илешевский. Односельчане знают двух Леонидов – нынешнего и совсем другого, из прежней, вовсе не богобоязненной жизни. Работал тогда Леонид лесником. Чего греха таить, и «за воротник» закладывал, и в такие переделки попадал – что мама не горюй! И палили в него, и в костре жгли, и ножи совали. Случалось, и с медведицей тет-а-тет встречался, и браконьерил, был такой грех. Но… У каждого к Храму своя дорога, и только не просто нащупав, а твердо ступив на нее, можно звать за собой других. Чем инок Леонид и занят долгие годы, будучи, как и Матюхин, искренне уверенным в своей правоте.
– Михалыч-то? Как не знать, знаю. Мужик он, может, и неплохой, но без Бога в голове. Детей своих в церковь не пускает, где ж это видано у русских людей?
– А он рассказывал, что кого-то из его мальчишек во время причастия батюшка за какую-то оплошность так по лбу крестом треснул, что шишка в полголовы. Всю охоту в церковь ходить отбил.
– Что ж, дураков везде хватает. Но Вера-то тут при чем? А может, и брешет… Они там, в Шаблове, эвон как на Ефиме ездят! И экскурсии, и делегации всякие. А на могилу-то к Ефиму я хожу, вон она, подле церкви. Потому что был Ефим истинно божьим человеком – и провидцем, и праведником. Его скоро на Соборе прославлять собираются.
Про шабловское весло я дипломатично не спрашиваю, а Леонид помалкивает…
По совести сказать, в праведных трудах и молитвах сделал инок Леонид изрядно. Обретает прежнее убранство практически порушенный дотоле храм. Внутри же – и просто здорово: все чистенько, ухожено, уютно теплятся лампады, чувствуется, что по всему прошлась заботливая и умелая рука. И все это на скудные пенсионные гроши, на скромные пожертвования немногочисленных прихожан. Но осеняет Унжу крест, и теплится перед образами лампадка, а значит, храм жив и по-прежнему готов отогревать и спасать людские души…
Еще одна забота Леонида – возрождение церковно-приходской школы. Основательное рубленое здание ее хорошо сохранилось, а для пущей сохранности инок прикрепил на заколоченных дверях табличку: «Собственность Костромской епархии».
– Что ж за учеба, что за жизнь без веры, – сетует Леонид, – это как дом на песке, а не на фундаменте: дунешь – и рассыплется…
Опять та же беда со школой – все в средства упирается. И еще – в детское редкоголосье. Безлюдеют, пустеют окрестные деревни…
В деревню, в глушь, на Унжу…
Еще одна кологривская ипостась – беглые экс-горожане. Сколько людей – столько судеб.
…Серега ходит по Илешеву только босиком. Носит бороду и длинные волосы. Спит исключительно на голых досках. Отсюда – его родовые корни, здесь могилы бабушек и дедушек. Сам же Сергей – горожанин, родился и вырос в славном граде Ярославле, где и трудился долгие годы водителем рейсового автобуса. Сюда же, в избеганную вдоль и поперек в детстве лесную деревушку, погнали его разочарование и усталость от городской суеты, стремление к кардинальным жизненным переменам.
Вечернее деревенское чаепитие – обряд чинный и степенный. Пахнет сосной, близкой речкой и духмяным травяным чаем. Ничто не отвлекает от обстоятельной беседы, разве что изредка зазвенит под лампочкой редкий уже в сентябре комар.
– Человек есть самое плоть от плоти матушки-природы, – назидательно говорит Сергей, с удовольствием прихлебывая душистый чай. – Каждая вещь жива, и каждая имеет свою душу. Неосторожным движением можно такого понаворотить, что самому потом страшно станет. Веточку ли сломал, комара ли прихлопнул – уже что-то загубил…
– Что-то ты не больно в июле комаров-то жаловал, – смеются мужики.
– Это когда если кто-то нападает, то нужно защищаться, а самому никогда ничего рушить нельзя. Все в мире едино и взаимосвязано, вот и Церковь говорит, что Бог един…
– Это у нас Бог един, а у тебя, язычника, на каждое бревно по божку! – снова подначивает кто-то.
– Вот всегда так! Ну так – на крест меня, на крест!..
Сергей на дух не переносит телевизор, мишуру городской суеты и то, что называется гламурной жизнью. Однако дочку обратить в свою веру не удалось – удрала поступать в техникум, в Ярославль.
Вообще-то начало массового исхода горожан в деревню начинает чувствоваться даже в такой глухомани, как кологривское Илешево. Едут люди из Москвы, Санкт-Петербурга, Нижнего Новгорода, Костромы.
Сергей Леонидович, шестидесятишестилетний отставной полковник, доктор наук, ради бревенчатой избы под илешевскими соснами оставил Москву, налаженный быт, квартиру на Преображенке.
«В конце концов надо же где-нибудь успокоиться. А для успокоения нужен покой...»
Костромской литератор Владимир Николаевич черпает на тихих берегах Унжи вдохновение, тот же самый покой и жизненную силу. «Совершенно непередаваемое чувство, когда окунаешься в тишайшую рассветную речку в густом молоке тумана...»
Местные пока все еще по привычке называют экс-горожан дачниками. Но это уже далеко не так. Потому что люди пришли сюда, каждый со своей правдой, всерьез и надолго. Скорее всего, навсегда.
Сегодня только в Кологривском районе двадцать две деревни в официальных документах именуются пугающе-безысходно: «населенные пункты без жителей». Некоторые из них я видел. Избы с зияющими глазницами окон, с переломленными крышами, словно какой-то неведомый злой великан перебил палицей их становой хребет. Яблони, обессиленно склонившие свои усыпанные никому не нужными плодами ветви над покосившимися заборами. Жуткое, угнетающее зрелище.
Но я никогда не забуду и маленькую глиняную церковку, заботливо выведенную в невеликую пока высь детскими руками!
Детскими!