Вероятность того, что это случится, была практически нулевая. Все-таки годы, расстояния, границы, таможни, согласования. И, тем не менее, я здесь. Ровно на том месте, где все начиналось. Стоя у глухой бетонной стены, прикидываю, в каком бы направлении бежал сам, шарю взглядом по уродливой бетонной махине, отыскивая следы лестниц, ведущих вверх, и понимаю, что да, тренированные парни, пусть себе и в громоздких боевиках, но действительно могли за семь минут до нее добежать, взлететь потом на крышу, до которой семьдесят один метр от земли. О чем, спросите вы, речь, кто, зачем, куда и когда бежал?
ОБ АВАРИИ на ЧАЭС, отвечу я вам. И я стою возле пожарной части станции и привязываю к местности все то, что знаю о жуткой этой аварии от чернобыльских пожарных и их родственников. Вижу тот самый четвертый блок, накрытый, правда, бетонным саркофагом, на крышу которого, а потом и в бессмертие шагнули пожарные Чернобыля — фамилии Виктора Кибенка, Владимира Правика, Владимира Тишуры, Николая Титенка, Николая Ващука, Василия Игнатенко тогда были на слуху у всей большой страны. У нас же в Беларуси долгие годы считалось, да и я в этом был уверен, что Василий Игнатенко — единственный наш земляк, ценой своей жизни спасший в том числе и нас с вами.
Но вот двадцать лет спустя после аварии я беседую в полесском городке Наровля с медиками, собираю материалы для очередной публикации. Говорим о рентгенах, дозах, беккерелях, их опасности для всего живого. И тут кто-то из собеседников выдает: у страха, мол, глаза велики, вон у нашей медсестрички Наташи муж получил пятьсот рентген и ничего — жив-здоров, дочке их уже четыре годика. Что, вскидываюсь, за муж, как зовут, где живет, как найти?
Найти «мужа медсестры Наташи» (а пока я буду называть его так) труда не составило, жил он, да и теперь живет недалеко от больницы в небольшом уютном домике на берегу Припяти. И все, что я о нем и от него тогда услышал, оказалось правдой. Обжигающей, невероятной, фантастичной. Вот она:
«25 апреля 1986 года в обычный день наш караул заступил на обычное дежурство. Ночь теплая, мы — я, диспетчер, дневальный по гаражу — вышли из помещения, отдыхаем. На станции все тихо, мы говорим о том, что весна нынче ранняя, скоро картошку сажать. В этот момент на центральном оповещательном пункте, на который запитана вся станция и который немедля сигнализирует о малейших неполадках на ней, срабатывает сигнализация. Диспетчер Сергей Лягун глянул на пульт — и обомлел: похоже, вся система противопожарной безопасности вышла из строя. А затем такой хлопок — похоже на выброс пара, к которым мы уже привыкли и внимания не обращали. Я выскакиваю на улицу, и тут как тряханет! Два взрыва внутри и затем третий, которым разворотило крышу четвертого блока... Этот огненный шар у меня и сегодня перед глазами… Огненно-черный такой, висел еще метрах в ста над блоком. Взрыв был такой силы, что железобетонные плиты раскидало на сотни метров вокруг. Диспетчер включил тревожную сигнализацию, и мы пошли… Начальник караула Володя Правик и Леня побежали на разведку в машинный зал — нужно было посмотреть, где проложить рукава, как подать воду. Все сухотрубы оказались порванными. И мы, у каждого по четыре скатки рукавов, через третий энергоблок поднялись по лестнице бегом на семьдесят один метр и стали на четвертом блоке по ряду «А». Но пожар уже перебрасывался на кровлю третьего энергоблока, и Правик дал команду сниматься на ряд «Б». На наше место прибыло отделение пожарной части Припяти под командованием Виктора Кибенка. А мы опять бегом спустились вниз, объехали блок, поднялись наверх. Это был сущий ад! Сумасшедшая температура, дым, огонь, горящие куски графита под ногами, по которым мы топтались и которые заливали водой.
Анатолий БОНДАРЕНКО (слева) и Петр ШАВРЕЙ
Мы продержались где-то около часа… Стала вдруг кружиться голова, поплыло все перед глазами. Прибегают Валера Дасько и Петя: «Ребята, все вниз, «скорая» ждет!» Какая «скорая», какое вниз — рукава, за которые я отвечаю, на ряде «А» остались. Я — туда. Ребятам, а они раздетые, кители сбросили, плохо, Васю Игнатенко, вижу, рвет. Я к нему, по щекам похлопал: «Вася, ты как?» — «Ничего, сейчас отплююсь», — хрипит. Ребят Кибенка, Ващука, Игнатенко уже забирают, тут и меня шатнуло — «поплыл». Дасько с Петей меня и Сашу Петровского на руках потащили. Выехали за ворота атомной, и стало нас всех выворачивать. В Припяти в медсанчасти ведут в душ, но мы уже ничего не соображали, прямо в душевых отрубались…»
Это — монолог Ивана Шаврея, командира второго отделения караула военизированной пожарной части Чернобыльской АЭС. Это его путь на крышу взорвавшегося четвертого энергоблока АЭС я пытаюсь воспроизвести, стоя через тридцать лет после случившегося у бетонного забора станции, а сама встреча с Иваном Михайловичем, состоявшаяся аж через двадцать лет после аварии, стала для меня самого и шоком, и откровением. И вот почему.
В ЧЕРНОБЫЛЬСКОЙ теме я как журналист, можно сказать, с момента ее возникновения. Уже летом восемьдесят шестого писал репортажи из убитого радиацией Брагинского района, брал интервью у чиновников от медицины, которые на голубом глазу утверждали, что уже к осени все вернется на круги своя, утрясется, устаканится. Знал, конечно, о погибших пожарных. Встречался с родными Василия Игнатенко. Но об Иване Шаврее не слышал никогда. И не я один — нигде и ни разу его фамилия не мелькнула на газетных страницах или телеэкране. А ведь это он был на крыше блока уже через семь минут после взрыва, когда пожарные из части в Припяти только мчались к станции. Был и остался жив — он единственный, кому орден Красной Звезды вручен не посмертно. И я очень рад, что случилась та обмолвка наровлянского доктора, которая и позволила извлечь героя из небытия — тогдашняя моя статья о нем имела неслабый резонанс. Впрочем, давайте возвращаться на тридцать лет назад.
Ольга Филипповна ШАВРЕЙ
Ивана Шаврея и еще двенадцать пожарных и работников АЭС самолетами перебросили в шестую московскую клинику, где за их лечение взялись тогдашние медицинские светила (о том, насколько эти светила и в самом деле светила, чуть ниже. — Авт.) профессор Ангелина Гуськова и американский доктор Гейл. Увы… Один за другим умерли все ребята из отделения Виктора Кибенка во главе с командиром. Умер начальник караула Ивана — Владимир Правик.
«Мне как-то удалось попасть в палату к Володе Правику. Захожу, он лежит под простыней. Негр… Черный-черный… Губы распухли… Мать его сидит рядом, натирает яблоки. Володя мне: «Михалыч, возьми, съешь за меня…» Он один из всего нашего караула и умер — в реакторный зал входил, большую дозу схватил. Страшно умирали ребята… А я… Неделя без сознания. Три кризиса. После последнего, когда я еще подняться не мог, приходит врач наш Александра Федоровна Шемардина и поздравляет меня с днем рождения. Я удивился, у меня день рождения в декабре, а она говорит: «Сынок, ты будешь жить!» Я заплакал…»
Этой записи десять лет, я знаю ее наизусть, но каждый раз, когда слушаю, мурашки по телу. И когда слова эти записывались, тоже не по себе было, но работа есть работа, кое-что захотелось уточнить — кто, спрашиваю, Михалыч, такие эти Леня, Петя, о которых вы говорите, а фамилии не называете?
— Так это мои родные братья — Леонид Шаврей, командир первого отделения нашей части, и Петр Шаврей, старший лейтенант инспектор ВПЧ. А Сергей Лягун, диспетчер, о котором я говорил, муж нашей родной сестры Лены, — объясняет Иван Михайлович и к вящему моему облегчению добавляет: — Все живы, в Киеве живут.
ЧЕРЕЗ десять лет после встречи с Иваном Шавреем я набираю киевский номер, представляюсь, рассказываю, что хотелось бы узнать. «Приезжайте», — звучит в трубке глуховатый голос Петра Михайловича Шаврея.
Петр, Иван и Леонид ШАВРЕИ
Еще через день он, высокий, подтянутый, черноусый, настоящий полковник, кем, впрочем, и является, крепко жмет мне руку и мы с ним едем в киевский микрорайон Троещина, где в основном и живут все эвакуированные из Припяти жители и воздвигнут монумент памяти жертв Чернобыля. Список убитых радиацией деревень, в том числе и белорусских, колонны с гербами республик тогдашнего Советского Союза — все строго, достойно, скорбно. Еще один памятник в пригородном Вышеграде, где полковник Шаврей был начальником управления пожарной охраны, — в ряду имен пожарных отдела, тушивших атомный пожар, Леонид, Петр, Иван Шавреи.
— А теперь давайте к Лене заедем, — предлагает Петр Михайлович, и мы с его коллегой, председателем совета ветеранов пожарных Киевской области, благодаря неуемной энергии которого издаются книги о героях-пожарных, находятся деньги на скромные памятники и помощь семьям умерших коллег, Анатолием Бондаренко садимся во внедорожник.
Ехать недалеко… К городскому кладбищу. Леонид Шаврей — здесь, под гранитной плитой, уже четыре года. Рядом — отец, Михаил Никонорович, которого не стало одиннадцать лет назад.
— Леня схватил 600 рентген, это официально подтверждено израильскими медиками. С такой дозой и года не живут, а он 26 лет продержался. Хваленый этот Гейл как-то в клинике был, нам живым еще приговоры выносил: этот, мол, четыре года проживет, этот — три, — видно, что и сейчас, через столько лет после того визита, Петру Михайловичу хочется выразиться очень коротко и абсолютно непечатно.
Получается, что в чернобыльскую тему мы заходим через медицинский ее аспект. Петр Михайлович втолковывает мне, что он, с его 200 рентгенами, Леонид с его 600 и многие их коллеги остались живы лишь благодаря тому, что лечились не у Гейла с Гуськовой, а в Киеве у профессора Леонида Киндзельского.
— Он сидел с нами сутками. Придумывал какие-то методики. Когда увидел, что Леня совсем плох, а у него было поражено семьдесят процентов костного мозга, объявил по радио и телевидению, что нужен донор для пересадки мозга. Такой человек, спасибо ему, нашелся. Наш брат-пожарный Константин Стрельник. Вот благодаря ему и Леониду Петровичу Леня и прожил столько.
«Смотрю над атомной станцией грибовидный шар весь черный. Нога у этого гриба была, наверное, метров сто в высоту. Огненно-яркая такая, переливалась всеми цветами радуги… Когда с отделением я поднялся на крышу машзала, то увидели, что она вся продырявлена, парапеты обрушены, провода высокого напряжения оборваны и искрят, вокруг валяются осколки графита, бетонные обломки. Битум на крыше был настолько расплавлен, что сапоги и пожарные рукава вязли в нем, сама крыша под ногами вся шаталась, как будто висела на тросах… Около семи утра пожар был локализован. Мы спустились вниз, меня что-то начало сильно тошнить, кружилась голова. Попросил у ребят сигарету, закурил, она показалась такой сладкой, как будто была пропитана медом...»
Так неровным, прыгающим почерком, страницы с которым я с трудом разбираю в квартире его брата, описал происшедшее Леонид Шаврей.
Петр Михайлович о своем рассказывает вживую:
— Ночью длинный звонок в дверь нашей припятской квартиры, водитель командира нашей части майора Телятникова кричит: «Быстрее на станцию! Пожар!» Быстро одеваюсь, а жена: «Куда ты новую форму берешь. Надень старую, она постирана, а то снова отстирывать…» Я почему-то сразу подумал, что это мой пятый реактор, за пожарную безопасность которого я отвечал по должности, взорвался. Известно ведь, что всякие ЧП случаются при строительно-монтажных работах. Все, думаю, труба мне по службе. Потом смотрю: не над моим, над четвертым блоком столб светится, так, примерно, как фосфор на часах. Вижу это и понимаю: все, кранты, взорвался действующий реактор. С топливом! Первая мысль — о братьях, которые в ту ночь дежурили в карауле Правика. Леонида я увидел, когда он спустился с крыши, но даже словом перекинуться не получилось — нужно было срочно разворачивать насосную станцию, подавать воду в рукава. А развалины кругом — не проехать. В одном месте наш ЗИЛ напоролся передним колесом на арматурину. Я этот прут вытащил голыми руками, а он оказался радиоактивным — кожа с рук потом лохмотьями слезала. Но доехали, организовали подачу воды, быстро, без суеты. На учениях не всегда так слаженно работали, как в этом аду. Снова с Леней пересекся. Ему Правик поставил задачу тушить кровлю машзала, в котором водород, кислород, пропан, огромное количество машинного масла, а сам пошел в разведку к реактору. Там Володя смертельную дозу и схватил. Только в семь утра мы спустились с крыши, нас направили в противорадиационное убежище. Вот тут меня и накрыло. Ноги ватные, пить хочется страшно. Умру, казалось, если не попью. А воды нет. Я к пожарному шлангу, открыл, глотаю. Она холодная, чистая, вкусная… Потом в больнице мне сказали, что эта радиоактивная водичка выжгла всю слизистую желудка. Здесь снова увидел Леню, ему уже было очень плохо.
Удивительно, но при таких дозах Леонид и Петр Шавреи сбежали от врачей. Леня все порывался ехать в родную деревню, которая в восемнадцати километрах от станции, сажать картошку, а Петр в больничных штанах и халате пробрался в уже оцепленную Припять. Сдались врачам они, когда уже совсем стало невмоготу, хотя Петр умудрился, причем на своей машине, объезжать территорию станции, оценивая обстановку. «Москвич» этот совсем новый схватил запредельную дозу, на борт, ушедший на Москву с их товарищами, Леонид и Петр не попали.
— И слава Богу, что не попали, — Петр Михайлович предельно категоричен. — У профессора Киндзельского не умер никто. У Гуськовой — одиннадцать человек из тринадцати. Выжил Иван и командир нашей части Леонид Телятников.
Я НЕ спорю с Петром Михайловичем, хотя в том, что три брата-пожарные, побывав в самом пекле, остались живы, вижу заслугу не только медиков. А потому, говорю Петру Михайловичу, надо бы кое-что уточнить у Ольги Филипповны.
— О, так вы с мамой знакомы? — удивляется он.
Рассказываю, что пять лет назад его брат Иван, его жена Наташа, дочь Ангелина, Ольга Филипповна и я встретились на Радоницу в их родной деревне Белые Сороки. Сходили на могилки к их родным, зашли в хату, которая четверть века не слышала людских голосов, из которой Ольга Филипповна, прихватив самое дорогое — иконы, — навсегда ушла 4 мая 1986 года. Была как раз Пасха, но какой там праздник, какие куличи?..
Прошедшие с первой встречи годы конечно же Ольге Филипповне, жилье которой в Киеве недалеко от квартиры сына, на пользу не пошли — ей 88, давление, всякие прочие хвори. Но с памятью на даты, имена все в порядке.. Но и у этой памяти горький привкус полыни. Из восьмерых детей, которых родили и воспитали Агрипина Кузьминична и Филипп Григорьевич Шавреи, в живых осталась она одна. Сами они с супругом Михаилом Никаноровичем вырастили шестерых — старший Леня, царство ему небесное, умер, Ваня Петя, Таня, Мария, Лена живы.
— Ой, как батька наш переживал, когда слух пошел, что Петя, Ваня, Леня то ли отравились, то ли обгорели. На мотоцикл — и в город бросился, а там уже милиция, не пускают. Ну так он там все стежки знает. Прорвался, Ваню нашел. По три раза на день потом к нему пробирался, все молоко козье возил, пить силком заставлял. Я травы какие-то запаривала, передавала. Выжили детки наши, — голос у Ольги Филипповны слабый, глуховатый, но нежности в нем столько, что Петр Михайлович, смотрю, отворачивается и почему-то трет глаза.
Мне интересно, говорю Ольге Филипповне, дети у нее такие крепкие, сыны вон, как дубы, от свежего воздуха, спортом, наверное, занимались?
— Ага, занимались. У нас в хозяйстве было три коровы, три теленка, две свиноматки, двадцать четыре поросенка, кабан, пятьдесят гусей, по тридцать индюков и кур. Вот ими и занимались. Петя жал серпом траву по кустам да прятался, чтобы бригадир не видел. Ваня с девчатами драпал картоплю и гряды полол. Леня гатки на Припяти ставил, за это хорошо платили. Зимой шишки собирали, сдавали. Тяжко им было, столько работы, хата, сами ж видели, у нас маленькая, тесная. Только никогда они не жаловались, за самую тяжелую работу брались, чтобы нам с батькой легче было. Другие, может, и лучше где жили, но мои никогда никому не завидовали, со своего мозоля и головы жили.
В неспешной нашей беседе прояснился и еще один вопрос, который я за все годы знакомства с Иваном Шавреем так и не выяснил: как получилось, что все три брата стали пожарными, да еще и в одной части служили? Петр Михайлович смеется — тоже мне тайна:
— Отец наш был заядлым рыбаком. Вот на этой почве они и сошлись с начальником ВПЧ на АЭС Федором Ивановичем Еропкиным. Он нас и сосватал в пожарные. Причем меня зафрахтовал, когда я еще в армии служил, — ничего, говорил, отслужишь и придешь. Первым устроился сразу после армии Иван, через три года Леня, потом и я подтянулся.
МЫ переговорили обо всем, Петр Михайлович разволновался, пьет таблетки — скачки давления при диагнозе острая лучевая болезнь еще не худшее из возможных зол. Но у меня к нему еще один вопрос. Прежде чем его задать, включаю диктофон, в комнате звучит голос Ивана Шаврея:
«Памятью друзей своих погибших клянусь, что правду говорю. Где-то за месяц до аварии я приехал в Белые Сороки. И ночью мне приснилась… Богородица. Что-то немыслимо огромное, ослепительно сияющее. Ни контуров фигуры, ни лица не видел, но я, тридцатилетний и далекий от религии парень, почему-то сразу понял, что это Богородица».
— Ваш брат потом говорил мне, что это был как знак, что случится что-то страшное, но покровительство Богородицы спасет. Вам, Петр Михайлович, были какие-то знаки, откровения, предупреждения, предчувствия?
— Были, но чисто материального плана. В году примерно 1984—85-м при загрузке в реактор с крана сорвался топливный стержень, пробил охлаждающую рубашку, в помещение хлынула зараженная вода. После этого у нас забрали всю форму, долго мыли пожарные машины. Потом сорвался с тросов ротор турбогенератора — домой пришел в белой станционной одежде, утром еле встал — слабость страшная. Но это что — Божий промысел, дьявольские козни? Да нет, это мы сами такие. Там недоглядели, там рукой махнули, там на авось понадеялись, с атомом вот запанибрата пообщаться решили. Ну и получили. Горько мне такое говорить, но к этому все шло, рвануло бы не сегодня так завтра.
— Так что Петр Михайлович, получается – реакторы изобретают большие ученые в больших институтах и центрах, а когда они взрываются, то мир спасают простые белорусские парни – Василий Игнатенко, Леонид Шаврей, Петр Шаврей, Иван Шаврей, Иван Кулаков – это мичман, который вошел в горящий реактор подлодки К-19?
— Получается так, — не стал спорить полковник Шаврей.
mihailkuchko@mail.ru
Минск—Киев— Припять—Минск
