Киноленты, пробитые пулями

Встреча с партизанами
Когда я возвращаюсь в памяти к тем давним событиям, я вижу перед своим мысленным взором прежде всего снег. Много снега. Это даже не снег, а снега... Снега... Снега... Полусожженная деревушка словно утонула в них. Мы здесь уже вторую неделю. Все ждем, когда нас перебросят к партизанам. Мы — это мой друг оператор Николай Писарев и я.
Для большого документального фильма об освобождении Белоруссии надо снять боевые действия белорусских партизан. Без этих кадров, я так полагаю, не может быть и фильма. Потому что вся республика ведет героическую борьбу с немецкими оккупантами. И поэтому нам с Писаревым, как профессионалам, хочется как можно скорее приняться за киносъемки, но вылет нам все не дают. К тому же за линию фронта уже перебросили двух наших девушек-операторов Оттилию Рейзман и Марию Сухову. И то обстоятельство что наши девушки уже снимают, а мы, мужики, отсиживаемся в тылу, — вызывало чувство зудящего нетерпения и было просто невыносимым.
Наконец, получено разрешение на вылет. Партизаны сообщили нам — площадка для приема самолета у немцев отбита. И вот мы на земле борющейся Белоруссии, а точнее, в Ушачской партизанской зоне. Нас окружили плотным кольцом партизаны. Они шутили и смеялись, и нас удивило их спокойствие.
— Не робейте, товарищи съемщики, — усмехаясь в усы, сказал партизан в кубанке. — Край здесь особый. Земля крестьянская, леса партизанские, шоссе немецкое. А власть советская!
В тот же день мы встретились с полковником Лобанком Владимиром Елисеевичем, одним из руководителей партизанского движения в Белоруссии. Мы спросили его о наших девушках-кинооператорах, и он сказал: “Не беспокойтесь, ваши девушки снимают и воюют. Они смелые партизанки”. Нас Лобанок направил в бригаду Алексея Федоровича Данукалова. Размещалась бригада в деревне Великие Дольцы.
Не спалось нам в первую ночь на партизанской земле. Непривычно сознавать, что опять находишься у немцев в полном окружении, хотя и снимал я год назад у партизан Калининской области... Там, на фронте, все было ясно. Мы знали, где линия фронта, где тыл. Здесь же кругом была линия фронта.
Утро выдалось по-весеннему солнечным. С небесной выси доносились трели жаворонка. Окрест царила мертвая тишина. Мы забыли о войне. На душе стало спокойно. Мы шли по лесной дороге и, когда выбрались из кустарника, увидели небольшую деревушку. На огородах крестьяне рыли ямы — прятали свои немудрящие, но такие нужные пожитки. Некоторые хаты уже были пусты. Мы стали все это снимать, хотя многого и не понимали. Почему, например, люди покидают деревни? Ведь даже признаков приближения немцев не было? Тем не менее деревня вскоре словно вымерла. Но зато ближайший лес ожил, зашумел. Ну, прямо цыганский табор. Люди готовили здесь пищу, доили коров, укачивали грудных детей, вязали чулки, стирали белье. Но тут со стороны солнца высоко в небе появился самолет, и лес затаился. По самолету не прозвучало ни одного выстрела. Казалось, каждый человек, находившийся в этом лесу, на какое-то время задержал дыхание. Самолет сделал круг над замершей деревней и выбросил пачки листовок. Содержание их было известно: призывы к белорусским братьям и сестрам не оказывать сопротивления “законным властям”, то есть оккупантам.
Съемки среди грохота разрывов
Тем временем самолет снизился и, зайдя на деревню, проносясь над ней, прорезал ее несколькими пулеметными очередями. Едва скрылся “немец-пропагандист”, как в воздухе появилось звено “юнкерсов”. Их “агитация” оказалась иной. Бомба за бомбой ложились на улицы, дворы многострадальной деревушки. Съемку мы вели среди грохота разрывов и пламени пожара. Это были горькие и жестокие кадры разрушения. Горела белорусская деревня. Мы снимали могилы погибших крестьян, похороненных на пепелищах своих домов, и только одинокий крест, тесно прижавшись к останкам печи, хранил горе белорусской семьи.
Ранним утром, когда мы вышли на съемку, до нашего слуха донесся отдаленный гул самолетов. Около одной из изб я увидел Данукалова, он отдавал какие-то распоряжения. Гул моторов нарастал. И вот в небе уже отчетливо видны силуэты вражеских самолетов. Наши камеры были направлены на идущие на высоте машины. Посыпались бомбы. Застрочили пулеметы. Дым пожарищ закрыл солнце. Алексей Федорович словно и не замечал смерча воздушного налета, бомбового удара. В этот момент неподалеку от места, где стоял комбриг, беззвучно вздыбилась земля. Потом сквозь дым и пыль я увидел Данукалова. Он как-то замедленно оседал... И только после этого меня что-то упругое толкнуло и я услышал грохот взрыва.
Крикнув Николаю, чтобы он продолжал снимать, я бросился к командиру бригады. Попытался перевязать его, не замечая, что перевязываю уже мертвого. Рана оказалась большой, с рваными краями...
В день 11 апреля немцы нанесли мощные удары по всему партизанскому району Полоцко-Лепельской зоны. Против партизан действовали 5 пехотных дивизий гитлеровцев, 5 отдельных полков, несколько отдельных батальонов, 135 танков, более 200 орудий и авиация.
Близкий взрыв сорвал нас с постелей. Домишко наш качнулся, жалобно звякнули оконные стекла. Показалось, что снаряд рванул неподалеку. Полуодетые, схватив свои “Аймо” (самое дорогое для нас, кинохроникеров!), мы выскочили на улицу. На востоке небо начало только-только розоветь. Утренний холод пронизал сразу до озноба. И тут шум моторов и резкий скрежет заставил меня оглянуться. Я увидел танки. Первая машина, развернувшись, своротила угол дома. Ее широкие траки безжалостно смяли еще голые и беззащитные фруктовые деревья. Немецкие танки выползли на деревенскую улицу.
Люди поспешно покидали свои дома и бежали вниз, к реке, за которой темнел спасительный лес. Мы тоже побежали за ними. Пушки танков в упор расстреливали бегущих людей. Осколки с визгом резали воздух. Оглянуться не было возможности, но все-таки профессиональный взгляд примечал детали. Никогда, наверное, не забуду женщину, которая тянула за повод худую, масластую лошадь. А на ней сидел сонный, ничего не понимающий мальчонка. Он крепко вцепился в лошадиную гриву. Вокруг них истерически кричали, плакали, а они, трое — женщина, лошадь и мальчонка, — казалось, ничего этого не замечали и настырно, истово пробирались вперед к одной только им известной цели.Солдаты, сидевшие в танках и самоходных орудиях, хорошо видели бегущих, ищущих спасения людей, но тем не менее посылали в них снаряд за снарядом. Это было страшно. Даже сегодня, стоит мне только закрыть глаза, я вижу, как наяву, все это.
В кольце блокады
С этого боя начались тяжелейшие дни войны в тылу врага. Кольцо блокады все более сжималось. Фашистская авиация с бреющего полета забрасывала партизан противопехотными минами. Нам же не хватало оружия и боеприпасов. Поэтому все недостающее добывалось в бою. Помнится, я с восторгом снимал орудие, которое партизаны сняли с подбитого немецкого танка. Его поставили на самодельный лафет, приладили к нему колеса от сеялки. Все это сделали своими руками сельские умельцы — слесари и кузнецы. Они же изготавливали гранаты, ремонтировали стрелковое оружие.
Наши с Николаем съемки пополнялись все новыми боевыми кадрами. Вот отряд Степана Ильющенко, смявший в рукопашной схватке гитлеровцев. Вот двадцатилетний бронебойщик Владимир Шпаковский. Он подбил четыре немецких танка и сам был смертельно ранен в том же бою. Помню долгий и тяжелый бой у реки Шоша. Он длился около часа. Пулеметчика Евгения Барановского мы сняли, случайно наткнувшись на него именно в тот момент, когда он кинжальным огнем не давал гитлеровцам подняться с земли. Однако Евгений был тяжело ранен. Немцы, воспользовавшись паузой, в полный рост двинулись вперед. Тогда к умолкнувшему пулемету метнулись разведчики Михаил Лопатнев и Александр Рожиченко. Пулемет снова заработал. Среди многочисленных документов разгромленного штаба гитлеровского батальона мы нашли приказ, в котором говорилось, что Ушачскую партизанскую зону необходимо ликвидировать во что бы то ни стало.
С каждым днем, и даже с каждым часом положение в партизанской зоне становилось все более трудным. Ряды партизан таяли. К исходу дня 1 мая был получен приказ: прорваться из окружения и выйти в тыл противнику.
В ночь на 3 мая к району прорыва подтянулись повозки с ранеными. В ту же ночь партизанские бригады двинулись на прорыв. С боями мы пробились через фашистские заслоны и на рассвете вышли к деревне Рожновщина. Она была пуста. Вдруг в одном из домов я услышал отчаянный, захлебывающийся детский плач. Вбежал в избу и увидел малыша, сидящего на полу. Он звал мать. Огляделся — никого. Ребенок, увидев меня, перестал плакать. Я вынул из кармана кусок сахару. Мой НЗ. Ребенок принял дар, а я тут же схватился за “Аймо”. Снял и ребенка, и кошку, вышедшую из-за угла, и одичавшую корову, остановившуюся у окна... Но что было делать дальше, куда было девать малыша? Выручил партизан Вася Стремович — парень, скорый на решения. Он ворвался в дом с ручным пулеметом и остановился как вкопанный. Однако размышлял он недолго. Сорвал с себя куртку, завернул в нее малыша, выскочил на улицу, крикнув озорно мне на прощанье: “Ауфвидерзеен, капитан!”
Было очень тяжело. Помню, сделали привал в лесу. Хоть и наступала весна, но было мокро, костров не разжигали. Люди, выбившиеся из сил, падали на сырую землю и тут же засыпали. Голодные лошади грызли ветки с набухшими почками. Немцы беспрестанно бомбили лес, с бреющего полета обстреливали все, что можно было обстрелять. Потом шли по болоту. Артиллерии по топи не пройти, и партизаны взрывали орудия. Я снимал это. В кадре — усталые, сосредоточенные лица. Слезы на глазах у партизан. И в этот момент мне почему-то опять вспомнились наши девушки-операторы — Оттилия и Мария. Как-то они там? Где?..
Прорыв
Однажды мы с Николаем сидели в уцелевшей избе и перезаряжали кассеты. Был вечер. Устали смертельно. У меня страшно болели ноги. Растер я их до крови. А Николай, сидевший напротив, заснул, не успев вытащить руки из перезарядного мешка. В это время кто-то рванул, раскрывая, входную дверь. Я вздрогнул и поднял голову. На пороге стояли Мария и Оттилия. Я поспешно растормошил Николая. Надо ли говорить, что радости нашей не было предела. Мы говорили и не могли наговориться. На рассвете девушки ушли в распоряжение своего отряда.
Я отдавал себе отчет, что такое прорыв. Это, когда надо встать и идти навстречу смерти, а делать это очень не хочется. Было ли страшно? Не знаю. Мы все очень устали за эти дни, поэтому чувства, которые всегда тревожат человека, притупились. Кроме того, каждый знал: не прорвешься, попадешь в руки немцев. Может быть, тогда будешь считать смерть за благо.Обо всем этом я подумал, когда стоял в затылок в партизанской цепочке и ждал команды “вперед!”
...Прорвались из нашей четверки только мы с Оттилией. Маша Сухова и Николай Писарев погибли.
Много лет спустя я приезжал в Ушачи на открытие партизанского мемориала “Прорыв”. Медленно прошел мимо выстроившихся в ряд 1450 плит, на которых были высечены имена погибших, и среди них — имена партизанских кинооператоров Марии Суховой и Николая Писарева. А в 90-х я приезжал в Беларусь снимать фильм о Маше Суховой.