Про известного режиссера–документалиста Михаила Ждановского в кулуарах часто говорят «человек–камертон». Его вкусу и мнению доверяют коллеги и зрители. Михаил Андреевич снял более 50 картин на разные темы, но их объединяет пристальное, совершенно немодное сегодня внимание к внутреннему миру человека.
Выпускник ВГИКа Ждановский всю жизнь несет в себе заряд того, что сам называет «вгиковским братством». Подразумевает оно, помимо прочего, на мой взгляд, высокую требовательность к самому себе. И в отличие от многих «забронзовевших» коллег по цеху Михаилу Ждановскому по–прежнему интересно, каким будет завтрашний день документалистики.
«Мэтроном»: отсчет начался
— Михаил Андреевич, вы недавно вошли в созданный при киностудии «Беларусьфильм» совет мэтров, который будет оценивать новые проекты. Верите в то, что коллективный разум в кино может что–то решить?
— Вы употребляете слишком расхожие фразы — «коллективный разум»... В той или иной форме подобные советы существуют везде. Даже в Голливуде. И свою жизнеспособность они доказали. Почему бы и нам не пойти по этому пути? В России есть мощный продюсерский корпус, который решает не только, что и как снимать, но и улавливает определенные тенденции, подбирает кадры. Кровь в организме обязательно должна обновляться, и мэтрам необходимо искать и находить молодых кинематографистов. Одна из существующих проблем, связанная с ними, — влияние телевизионного формата. Часто они приходят в документальное кино с телевидения, им сложно избавиться от клипового сознания, переключиться на другой инструментарий, да и мыслят они уже другими формами. Опасаюсь, что прежние навыки — то, на чем держалась студия «Летопись», — могут быть утрачены навсегда, если молодых режиссеров не переориентировать вовремя.
— Сейчас от документалистики требуют, чтобы она перестраивалась, научилась зарабатывать, окупать себя. Как вы к этому относитесь?
— Порой жизнь сама эти требования микширует. У нас ведь, предположим, нет кинотеатра, где показывают только неигровые ленты. Их, по большому счету, вообще нигде нельзя увидеть! Документальное кино — это сформировавшаяся субкультура, и в ней, как и в любой другой, есть свои законы и задачи. Ведь в чем суть моей профессии? В том, что я не разыгрываю жизнь в павильоне, не пытаюсь ее повторить, а лишь следую за ней, наблюдаю, пытаюсь зафиксировать. Это предполагает совершенно особую методику общения с людьми. У меня нет актеров на площадке, только обычные люди, а они все разные и удивительные. Потому это всегда разговор о человеке. Должен ли такой разговор быть самоокупаемым — не знаю. По–моему, не совсем корректная задача.
Люди как открытие
— И каждый герой становился для вас человеческим открытием?
— Нет, конечно. С кем–то поработали и разошлись, и следа в душе не осталось. А кто–то по–настоящему вдохновлял. Это очень важно, чтобы твой герой давал тебе энергию.
Помню, как–то предложили снять документальный фильм о композиторе Евгении Глебове. Я подумал: «Ну что о нем можно снять? Успешный, официозный, обласканный. Все у него в порядке, зацепиться не за что». Но вот однажды увидел домашнюю съемку Глебова, где он рассуждал об искусстве, был ироничен и парадоксален, говоря о работе над своей оперой «Мастер и Маргарита», делился видением романа, спорил. И этот Глебов совершенно не совпадал с тем образом, который мне поначалу представлялся. Ничего общего с официальным «фасадом»... Или как–то предложили снимать ленту о знаменитом педагоге–виолончелисте Владимире Перлине. В момент подготовки к картине, я увидел, как он экспрессивен на занятиях, какие там страсти кипят, — чуть ли не смычок может сломать. Меня это оттолкнуло. Но потом познакомился с ним ближе и понял, что это удивительный человек, а настоящая работа действительно требует от артиста глубоких эмоций.
— С непониманием руководства в своей работе сталкивались?
— Я как–то за всю свою жизнь ни разу не встретил глупого чиновника, работающего в кино. Всегда знал, почему они выставляют те или иные требования, и относился к их претензиям с пониманием. В итоге как–то решалось... А стычки всегда полезны — они закаляют характер.
— Михаил Андреевич, вам не кажется, что документалистика сегодня слишком часто эксплуатирует героев, выброшенных на социальную обочину, — ущербных, ненормальных?
— Может быть. С другой стороны, «социальная обочина» — это такое понятие растяжимое... На ней может оказаться и успешный с виду профессор физики, в котором погиб садовод или парикмахер.
Кружева без души
— Вы часто принимаете участие в жюри различных фестивалей...
— Не так часто.
— И все же. Какие тенденции замечаете? Как мы смотримся на общем фоне?
— Фестивальный мир очень сложный, и мы в нем пока себя никак не зарекомендовали. Старшее поколение закрыто наглухо — сказываются и незнание языков, и тотальное отсутствие интереса к мировым кинофорумам. А ведь для того чтобы предложить достойные, конкурентоспособные фильмы, нужно в первую очередь быть информированным. ВГИК, помимо навыков профессии и особой атмосферы, дал мне ощущение, что кино — это понятие круглосуточное, это не только Украина, Беларусь или Армения, а весь мир.
Анализируя теперешние фестивальные программы, замечаю, что выпускники модных западных киношкол при всем их знании языков снимают искусственные работы, такие кинокружева. Но иной раз попадаются и спорные фильмы. Помню одну документальную картину об артисте, который умирал от рака, понимал, что дни его сочтены, и смерть, тайну которой никому не дано разгадать, уже близка, но все равно дал согласие на съемки — настоящее кинодознание человеческой природы. Я бы, пожалуй, не знал, как к такой теме подступиться и что этому человеку говорить. Но сегодня в исследовании человеческой природы кинематографисты доходят и до цинизма.
— Михаил Андреевич, у вас нет ощущения, что режиссеры повторяют сами себя, не могут нащупать современность?
— Проблема не только в документальном кино, сколько вообще в современном киноязыке. Он слишком упрощенный, разговорный... Режиссеры эксплуатируют одни и те же приемы, часто используют закадровый текст. Настоящий фильм–открытие — большая редкость. И если он появляется, то рождает целую очередь подражателей. Вот был в 60–е гг. Артур Пелешян — гениальный документальный режиссер, и многие его пытались повторить и продолжают это делать до сих пор. Но, увы...
В документалистике был прорыв, связанный с перестройкой. Вероятно, подспудно у людей накопилось столько протеста, что это не могло не вырваться на экран. Теперь все схлынуло. Все ясно — повторов не требуется. Сегодня в творчестве главенствуют рационализм и расчетливость, а профессия режиссера превращается в институт наемничества: тебя приглашают на проект поработать, и никто не требует, чтобы ты вкладывал в фильм свою душу. Но я наемником быть не хочу. И верю, еще появятся картины с личностным зарядом и индивидуальным прочтением мира.
