Сериал «Школа» модного режиссера Валерии Гай Германики, который транслировался на российском Первом канале, вызвал небывалый накал страстей в средствах массовой информации. Острую дискуссию породили как заявленные в ленте проблемы — от подростковой агрессии и болезней современной семьи до роли учителя в обществе, — так и чрезмерно натуралистичные приемы, использованные создателями картины. Кажется, будто зритель наблюдает вовсе не за игрой профессиональных актеров, а подсматривает за реальными детьми. Многие приняли сериал болезненно: все это выдумка режиссера–конъюнктурщика, сериал стоит запретить, ведь его смотрят дети. Другие утверждают, что фильм похож на нашу жизнь и взрослым не мешает знать, чем живут современные подростки. Так или иначе, продукт Первого канала продолжает набирать рейтинг.
У нас этот сериал показывать не планируют. Тем не менее о его феномене уместно поговорить в контексте общих культурных процессов, ожиданий нашего общества от молодежи и природе наших страхов за будущее.
Сериал смотрели обозреватель «СБ» и культуролог Анастасия Денищик.
— Анастасия, «Школа» вслед за нашумевшим фильмом того же режиссера «Все умрут, а я останусь» перенимает приметы реалити–шоу. Говорит ли это о появлении нового жанра?
— Сказать, что только сейчас появляются специфические приемы кинематографа, обыгрывающие эффект документальности, нельзя.
Кинематограф на протяжении всей своей истории работал на создание эффекта достоверности при помощи различных технических средств и стилистических приемов. Недаром когда мы смотрим фильм, так или иначе верим в происходящее на экране. Мы даже называем кино «другой реальностью», подчеркивая, что кинематографическое пространство ничуть не менее достоверно, чем то, в котором мы обитаем. Со временем развивались не только технические средства, но и сам язык кино. Удешевление и массовое распространение записывающих устройств в наше время привело к тому, что каждый может снять видеоролик при помощи мобильного телефона. Существует огромное число видеосервисов в интернете, которые используются самодеятельными «режиссерами» для обмена и обсуждения видео. Вместе с этим как зрители мы освоили и иной визуальный язык. Нас больше не смущает «трясущаяся», живая камера или не слишком четкое изображение. Напротив, эти особенности любительского видео стали для нас знаками достоверности изображения.
То, что раньше могло быть названо техническим браком, стало активно использоваться и в «большом» кино для воссоздания эффекта документальности, эффекта буквального присутствия зрителя при происходящем. Вспомним манифест «Догма 95», известный благодаря одному из его авторов, Ларсу фон Триеру. Он был задуман для того, чтобы создать новый киноязык, позволяющий показывать мир таким, какой он есть, отметая условности передачи изображения.
Эти приемы теперь активно используются не только авторским, но и массовым кинематографом. Стилистика сериала — съемка ручной камерой, сверхкрупные планы, необычные ракурсы — в этом смысле не нова. Она подражает в том числе и той самой любительской съемке на мобильный телефон, которой так увлечены современные школьники.
— Что, на ваш взгляд, возбудило такой широкий резонанс вокруг ленты?
— Такое общественное внимание к фильму понятно. Ведь в нем дети, школьники представлены как социальная проблема. Хочу подчеркнуть, речь идет не о том, что дети находятся в эпицентре социального неблагополучия, а о том, что их самих описывают как проблему для взрослых. Интересно то, что и такое представление о детях, и общественные дискуссии на эту тему существуют давно. Это то, что социологи называют «моральными паниками» вокруг детей и молодежи. Этот термин удачно описывает настроения в обществе, возникающие по отношению к подросткам.
Кроме того, фильм, конечно, привлекает внимание своей необычной стилистикой. И хотя я говорила о том, что подобный визуальный язык достаточно широко распространен и мы как зрители в большей степени к нему адаптированы, все–таки для массового зрителя он остается в значительной мере новым и шокирующим. Массовый зритель приучен к регулярному и достаточно статическому изображению. Сверхбыстрая динамика смены кадров или активно движущаяся камера пока остаются стилистическими приметами артхауза или музыкальных видеоклипов. Грубо говоря, подчеркнуто вольное движение видеокамеры на протяжении долгого времени вызывает у нас практически физиологическую реакцию. Кроме того, в сериале активно используются крупные и сверхкрупные планы в сочетании с необычными ракурсами. Камера, по сути, ведет себя как подросток — она подсматривает, разглядывает, рассматривает то, что, может, хотелось бы скрыть. Например, во время диалога в учительской часто мы видим не лица разговаривающих учителей, а только фрагменты, выхватывающие мочку уха с серьгой, краешек губ, морщины, руку с опухшими пальцами. Все это создает очень странный, натуралистический эффект, совершенно разрушающий визуально безупречный образ учителя, к которому мы привыкли. Недаром американский философ Ж.Бодрийяр говорил о том, что нет ничего непристойнее крупного плана.
Нужно обратить внимание и на специфику диалогов сериала. Ведь они имитируют нашу повседневную речь со всеми ее оговорками, повторами, запинаниями. И то, что в обыденной жизни нам привычно и знакомо, будучи помещенным в рамку телеэкрана, буквально режет ухо. Такова сила визуального образа, такова степень нашего доверия экрану. Тем более мы не ожидаем, что школьный учитель может быть настолько косноязычен. И это в том числе вызывает возмущение зрителей, говорящих, что подобных школ, детей, учителей не существует.
— А если говорить о проблемах, поднятых в сериале?
— В этом смысле авторы сериала работают с коммерчески очень успешной темой. «Пугающих детей» нам в изобилии показывают в телесюжетах. Да и для западного кинематографа эта тема не нова. Здесь можно вспомнить нашумевшие фильмы о подростках американского режиссера Ларри Кларка «Детки», «Кен Парк», балансирующие на грани документального и художественного кино. Это всего лишь мое предположение, но мне кажется, еще пять–шесть лет назад сериал «Школа» не мог быть создан. А сейчас к его появлению все было готово. Мы уже привыкли к сюжетам о том, как в очередной школе подрались дети, кто–то снял все мобильным телефоном и выложил в интернет.
— Но ведь фильмы о проблемах в школе появились не сегодня...
— Конечно. И история так называемого «школьного кино» очень богата. Если мы посмотрим на историю советского кинематографа, то первые намеки на то, что в школе не все так, как хотелось бы, появляются еще в «оттепелевском» кино. Один из самых первых фильмов в этом ряду — «А если это любовь?» Юлия Райзмана, вышедший на экраны в 1961 году. В нем, пожалуй, впервые подвергается сомнению образ идеального учителя.
Яркий пример — это история вокруг фильма «Чучело» 1982 года режиссера Ролана Быкова. Еще до начала съемок сценарий фильма вызвал неодобрение Бориса Павленка, возглавлявшего тогда Госкино. Он сказал буквально следующее: «Эти фашиствующие дети никогда не будут на нашем экране!» Тем не менее фильм был снят и вскоре вышел на экраны. Сразу после первых показов на страницах газет разгорелась невероятная общественная дискуссия. Разгневанные зрители писали на «Мосфильм» с требованием уволить или даже посадить Быкова. Такую реакцию вызвал совершенно новый для советского кино образ ребенка, школьника, буквально воплощающий в себе угрозу взрослому обществу. Визуально эта угроза передавалась в т.ч. и в эпизоде, где разъяренная толпа детей гонит героиню Кристины Орбакайте по городу. Преследователи бегут по мосту прямо на камеру, лежащую на земле. Благодаря такому ракурсу нам, зрителям, кажется, что дети очень большие, а мы маленькие. Вот–вот они налетят и физически растопчут, уничтожат нас.
После «Чучела» возникла мода на остросоциальные фильмы о детях: «Пацаны» и «Никудышная» Динары Асановой, «Дорогая Елена Сергеевна» Эльдара Рязанова, «Игры для детей школьного возраста» Арво Ихо и многие другие. В то время говорили даже о «новом конформизме» в кино, эксплуатирующем тему «В школе все плохо, дети неуправляемы».
— Можно ли говорить о том, что дети и вправду «стали плохие»?
— Мы должны понимать, что реально существующие дети, наше представление о них и медийная картинка, которая их изображает, — это разные вещи. И то, как мы сами описываем эту возрастную группу, больше говорит нам не о детях, а о проекции наших ожиданий, страхов, представлений на детей.
Идеи о том, что дети, подростки — это определенная возрастная группа, которая переживает специфические трудности, возникли в социологических теориях и были транслированы в обыденное сознание и массовую культуру. Еще в работах американских социологов 40–х гг. ХХ века появляются описания подростков, как группы, для которой характерен агрессивный тип поведения. Тогда, пожалуй, впервые определенный тип поведения был приписан именно возрастной группе. С тех пор в публичных дискуссиях молодежи постоянно пытаются приписать те или иные негативные свойства.
Но тот смысл, которым мы сейчас наделяем детство, тоже существовал не всегда. Как, собственно, и возрастные границы детства, которые менялись на протяжении всей истории. Грубо говоря, образ детства всегда был ареной для разных в широком смысле идеологий наших представлений о себе и том мире, в котором мы живем. Анализируя, что представляет собой образ детства в ту или иную эпоху, мы можем многое понять о культуре.
Возьмем пример с советским кино периода «оттепели». Дети буквально заполоняют экран. Во многих фильмах ребенок занимает место главного героя. Он становится носителем новых надежд, на него проецируются ожидания от человека будущего, свободного от идеологических догматов.
— И какое сообщение о нас самих мы можем прочесть в послании Гай Германики?
— Мне бы не хотелось делать спекулятивных и поспешных выводов на этот счет. Но мы можем подумать над этим вопросом вместе. Дано: мы думаем о собственных детях как о неуправляемых, агрессивных и опасных, мы считаем, что ребенок может нас шантажировать для того, чтобы что–нибудь получить взамен. Что дети не будут о нас заботиться, когда вырастут, а мы постареем. О чем это может нам говорить? Мне кажется, в первую очередь это говорит о страхе взрослого человека, о страхе от бессилия, страхе перед будущим, в котором будут жить такие дети. Хотя, конечно, у нас здесь больше вопросов, чем ответов. Но, на мой взгляд, вопросы порой важнее, чем ответы.
