Художник, прошедший сквозь ад

Вспоминаю слова гомельского художника Николая Полянкова: «Вот рассказал бы я о своей жизни Василю Быкову, и появилась бы из–под его пера еще одна трагическая повесть». Теперь понимаю, что он был прав...

Раскрываю одно из его писем 2004 года: «Мне исполнилось 83 года. Поздравлений было много. Я даже забыл о своей болезни. А она напоминает о себе все время...» А вот письмо, датированное 10 июля 2005 года: «35 лет прожил в квартире и не замечал, что есть пороги. Сейчас они стали непреодолимыми. Мне очень тяжело, но смерть не берет меня. В концлагерях выжили самые сильные. Из 6 миллионов военнопленных — только миллион 600 тысяч. Я — один из них».

Родился Николай Степанович 19 декабря 1921 года в городе Барань Оршанского района. Три года учился в Витебском художественном училище. Вот как вспоминал он о нем: «Валентин Дежиц — ученик Петрова–Водкина — стал моим первым учителем. Лев Лейтман, один из лучших учеников Пэна, преподавал на третьем курсе. Анализируя мои рисунки, он заметил: «Это будущий Левитан...» С ним соглашался и директор Иван Ахремчик. В училище собралось cтолько молодых дарований — и почти все погибли в военном лихолетье. Я написал картину, посвященную их памяти...»

Но, конечно же, Василю Быкову он хотел рассказать не об этом, а о своей фронтовой судьбе: «В армию меня призвали 17 марта 1941 года — с третьего курса. Служил в 260–м отдельном танковом полку в Красном Урочище под Минском. Когда началась война, нас, неподготовленных танкистов, вооружили ржавыми полуавтоматами и направили на фронт. В районе Дзержинска заняли оборону. Чтобы не попасть в немецкое окружение, довелось проходить по 70 километров в сутки. Спали на ходу. У меня есть картина, которая так и называется — «Фронтовой сон». Едва успели переехать на подводах Березину, как бомбы посыпались на мост. Кое–как оказались в Калуге. Потом под Ульяновском был летний лагерь, где продолжали учебу. Чтобы хоть что–то съесть, голыми руками выкапывали из–под снега картошку... А тут ударили 40–градусные морозы. Вскоре нам, водителям танков Т–34, присвоили звание старших сержантов, но на фронт меня не пустили, узнали, что художник. Рисовал наглядные пособия, выпускал боевые листки... Когда в отсутствие командира стали набирать добровольцев на фронт, написал заявление.

Нашу отдельную 255–ю танковую бригаду сразу же бросили в бой. По нашему танку прицельно бьют немцы. Командир приказывает: вперед! Еду по погибшим... Наше орудие и пулеметы не умолкают. Мощную оборону врага, наконец, прорвали. Но мотор вдруг глохнет. Приоткрываю с трудом люк. По мне стреляют немцы. Бросаюсь в речку и плыву. Теряю на берегу сознание. Когда очнулся, понял, что ранен... Меня отвезли в Ржев в лагерь для военнопленных. Там военфельдшер мне вырезает большой осколок. На спине две глубокие раны, много мелких (и теперь в легких 6 осколков). Затем перевезли в лагерь под Вязьмой. Раны мои никто не перевязывал — и они начали гноиться. Из них сыпались черви... А потом снова дорога. Эшелон прибыл в Молодечно».

Так его перевели в тифозное отделение. «Тут были кровати, но с красными одеялами. Оказалось, что они с двух сторон покрыты сплошным слоем налитых кровью тифозных вшей. Раненых не перевязывали — какой смысл? Они все равно умирают. Я выжил. Зимой 1943–го нас снова грузят в товарные вагоны, везут на север. На территории Латвии попробовали убежать. Потом — тюрьма в городе Бауске. Из карцера я вышел таким, какие не живут. Спас меня бывший студент Витебского художественного училища Борис Карабанкин. Он рисовал немцам. Ежедневно мне приносил котелок баланды. Судьба Бориса мне неизвестна».

Перечитываю торопливые записи. Вот рассказ о том, что довелось испытать в Германии: «В конце лета 43–го года нас привезли в Ламедорф в лагерь смерти. У выхода из барака — большой штабель голых трупов... Потом была тюрьма в Гливице, работа в шахте, где рабочие добились перевода меня наверх, в мастерскую по ремонту вагонеток. Это и спасло».

В  этой беседе я напомнил Николаю Степановичу, что зима 44–го была временем, когда советские войска приближались к Польше. И он охотно откликнулся: «Мы тогда попали в город Рыбник. Польские женщины ежедневно приносили нам по две картофелины. А когда начался бой за Рыбник, то и этого не стало. Укутанные в лагерные простыни, одеяла мы перешли польско–чешскую границу».

Слушал и восхищался цепкостью его нестареющей памяти. А он продолжал: «Очутился в деревне Велибож у чеха на чердаке. Когда мне подали бритву и зеркало, я испугался, увидев в нем старика. Вынужден был оставить своих гостеприимных хозяев, чтобы не накликать на них беду. Позже меня перевели в соседнюю деревню Полице. Я знал, что рядом с этой деревней размещался небольшой партизанский отряд. Когда меня взяли на задание, началась совсем другая, почти фронтовая жизнь».

Летом 1946–го закончилась армейская служба Николая Степановича. В Орше на месте своего дома увидел пепелище. Родителей отыскал в Воронежской области. Витебское художественное училище не работало. Пришлось оканчивать ростовское. Стал профессиональным художником. Вот его строки из последнего письма: «Судьба хранила меня. Я прошел сквозь ад военного лихолетья, чтобы еще больше любить жизнь — такую красивую, неповторимую, что никаких красок не хватит, чтобы ее воплотить в художественных произведениях. Но я к этому всегда стремился, стремлюсь и теперь...»