«Монументальная керамика» — словосочетание экзотическое, даже для изобильного интернета. Нечто непопулярное, тяжелое и хрупкое — то, о чем в первую очередь подумает любой галерист и предпочтет не связываться. Со времени последней выставки монументального искусства в Беларуси прошло не меньше десяти лет, первый персональный вернисаж Тамары Кирщиной от второго, мемориального, отделяют все 18. Ее удивительное панно «Арбат», когда–то украшавшее две стены минского ресторана с тем же названием и страницы бесчисленных советских журналов с текстами о прекрасном, было разбито и выброшено как ненужный строительный мусор. Она это застала. Но так и не смогла увидеть, как солнце наполняет оттенками другие большие работы. Увезенные из мастерской запакованными и смонтированные только сейчас.
Абстрактная живопись керамикой — авторское изобретение Кирщиной. Эти громадные многоцветные панно она делала не на заказ, не для продажи, для себя. Хотя оценить результат было фактически негде. Подходящих стен не имелось — можно было только разложить на полу то, на что нужно смотреть никак не с высоты женского роста. А ведь она была очень миниатюрной. Но только внешне. Чего стоит одно это внутреннее разрешение самой себе создавать монументальные работы, которые, возможно, не займут не то что достойного — никакого места ни при жизни автора, ни позже. Слишком деликатный это материал — керамика. Что и подтвердилось, когда буквально за несколько минут до вернисажа из–за неловкости рабочих разбились две плиты одного из панно. Сын художницы дизайнер Андрей Кирщин отреагировал на это сдержанно:
Андрей Кирщин
— Мама была человеком хотя и совершенно некоммерческим, но очень прагматичным, все делала в двух экземплярах. Моя квартира заполнена ее керамикой почти целиком — собственно, поэтому я сам пока не могу позволить себе работать в объеме, занимаюсь в основном графикой и живописью. И берегу свое наследство для маминого музея. В том, что он когда–нибудь возникнет, даже не сомневаюсь. Нужно только это показать. А выставки еще будут.
Нет, минор здесь неуместен. Маленькая, хрупкая женщина, противопоставляющая свое искусство равнодушному миру, — совершенно не про нее. Тамара Иосифовна Кирщина, которая «была замужем за искусством», как говорят о ней родные, друзья и коллеги, не приносила никаких жертв, как бы это ни выглядело со стороны. Все, что не имело отношения к творчеству, интересовало ее не особенно. Даже судьба готовых работ. Внутри у нее все равно оставалось больше. Даже к путешествиям была равнодушна при всей своей любви к античности и титанам Возрождения. Так нигде и не побывала, хотя могла себе позволить и сын настаивал. Но Кирщиной порой хватало даже полустертого изображения на дореволюционной журнальной фотографии, чтобы раскрутить из этого свою большую историю в керамике. Какой была эта художница, пожалуй, лучше всего знают ее женщины–птицы — белорусские сфинксы с лицом Тамары Кирщиной.
К слову, увидеть в Минске ее лицо можно куда вернее, чем творчество. На мозаиках домов у метро «Восток», на панно «Беларусь партизанская» у входа на Фрунзенскую — их автор Александр Кищенко сохранил упрямые черты своей ученицы в материале более долговечном, чем керамика. И свои самые знаменитые работы — «Гобелен века», «Чернобыль» — делал вместе с ней, обнаружив в Тамаре Кирщиной такого же фанатика, каким был сам. Гобелен «Чернобыль» сейчас украшает залы ООН в Нью–Йорке наряду с «Герникой» Пабло Пикассо. Когда в здании был ремонт, несколько экспонатов выставили для экскурсантов, в том числе белорусскую шпалеру. Последнее же творение Кищенко — «Гобелен века» — все чаще показывают публике и признают уже бесспорным шедевром. Андрей Кирщин и сейчас помнит, как создавалась эта работа, которую Книга рекордов Гиннесса до сих пор признает самым большим гобеленом в мире.
Каша
— Когда мама над ним работала, мы с ней три года ели одну пшенную кашу. На работу она уезжала в 6 утра, возвращалась в 10 вечера, раз в две недели у нее был выходной — ничем другим не занималась, только этим гобеленом. Предполагалось, что свой гонорар она получит после того, как гобелен будет продан. Но вышло иначе — Александр Михайлович Кищенко умер, «Гобелен века» оказался никому не нужен...
В какой–то момент и мама решила, что продолжать заниматься творчеством для нее больше не имеет смысла. В свои последние три года она не создала вообще ничего, не делала даже эскизов. Слушала музыку на канале Mezzo и отдыхала. Меня это, конечно, беспокоило, я просил совета, просил помочь ее друзей «разбудить» маму, но мне говорили: «Не надо, она и так натрудилась за свою жизнь, устала».
Никогда раньше мы с ней не говорили так много, как в те годы. О музыке, живописи, скульптуре. Этих разговоров мне сейчас не хватает больше всего. Не так много людей, которые признают, что искусство может быть ради самого искусства. А для нее иначе и быть не могло. Мама никогда не думала, сколько стоит ее работа, где она будет висеть и как ее продать.
Чемодан
Мама действительно была «замужем за искусством». Когда я родился, она отдала меня на воспитание в семью своей старшей сестры. В то время Минск украшали вовсю, мамины руки были очень востребованы. Делала гобелены вместе с Александром Михайловичем, авторские панно для гостиниц и ресторанов (кстати, в гостинице «Беларусь» и Национальной библиотеке ее работы сохранились). Раз в две недели приезжала ко мне с чемоданом сладостей — счастливая, красивая, в невероятном красном пальто. И весело тянула нас в путешествие по ближайшему лесу.
Но я особенно не тосковал — в нашем большом доме в Калинковичах жил целый род Кирщиных, сразу несколько поколений. Мой дедушка, старый партизан, его брат, с которым он был рядом всю войну, их дети, внуки. Удивительные люди, о каждом можно рассказывать отдельно. Но в 14 лет мама уехала в Абрамцевское художественное училище. Семейный уют для нее всегда был условным понятием.
Свобода
Рядом с ней я рано узнал, что такое настоящая свобода. Насколько это восхитительно и чем может обернуться, если не включать мозги. Я мог не ходить в школу — и не ходил, меня забирали в милицию. Мама огорчалась, но ничего не делала, рассуждая, что если я сильный — выплыву. Мы жили в Борисове, рано утром она уходила на комбинат, где создавала свои гобелены, а я отправлялся бродить по железной дороге, вдоль которой собирал пачки от сигарет, чтобы потом их зарисовать. Возвращался, переключал плоскогубцами нужный канал телевизора, доставал из холодильника огромную кастрюлю все той же пшенной каши и часто, не дождавшись ее, ложился спать.
Думаю, мама знала обо мне больше, чем я сам. Искусству не нужны слабые. Я выплыл. Ведь у меня была возможность закалить характер заранее, научиться самому отвечать за свои поступки и место в жизни. Мама видела во мне большой потенциал: все время говорила, что я большой художник, хотя могла жестко, даже жестоко критиковать мои работы. И не только мои. Не любила, когда посредственность лезет вверх, считала себя обязанной помешать этому, за что нажила немало врагов.
Она сама была очень сильной, в том числе физически — вес формы для керамики может быть более 30 килограммов, а сколько она их поднимала, носила в печь, снимала... Иные монахи так истово не служат Богу, как моя мама служила искусству. Но для нее это было не жертвой — счастьем.
cultura@sb.by
