Еще одно рассуждение на тему исторической памятиМуза истории Клио иногда представляется мне похожей на проницательную даму, занимавшуюся, как стеснительно говорят теперь, одной из древнейших профессий. Кого не обласкает вниманием, не назовет по имени — исчезают, растают, как следы на первом снегу. И не всегда внимание этой дамы привлекают достойные...
Переделываются от эпохи к эпохе энциклопедии — в угоду политической моде. «Повелители искусства» выбрасывают друг друга из учебников и хрестоматий. Вымарываются бдительной родней страницы дневников. Вдохновенный литературовед отыскивает рукопись неизвестного поэта — вот и книга, фильм, конференция... Но был ли поэт реальной личностью? И какой? У испанского писателя есть роман о Федерико Гарсии Лорке, выжившем после расстрела, но потерявшем память. Бедняга считается деревенским дурачком. Живет себе, стареет... И воскрешение его никому из восторженных биографов не нужно. Представьте — где–нибудь в год московской Олимпиады в Союз писателей Белоруссии приходит дедушка в протертом до дыр пиджаке и заявляет, что он — Максим Богданович, в 1917 году чудом оправившийся в Крыму от туберкулеза. Путаница произошла в больнице для бедных. Похоронили в общей могиле вместо поэта другого бедняка, а он, потерявший память, попал в ялтинский дом умалишенных. А там — революция, а там — репрессии... Война... В общем, только теперь к дедушке вернулось его прошлое. Помогите доживающему классику... Чудовищный сюжет? А представьте на долю секунды, что такое случилось. Вы — поклонник поэзии Богдановича. Вы позволили бы себе поверить?
3 марта 940 лет назад в «Повести временных лет» впервые был упомянут Менск. А не упомянул бы летописец? Город мог процветать тысячи лет. Но если о нем не напишут и если написанное не уцелеет — как будто и не было... В Крыму есть пещерный город Эске–Кермен. Высоко в скалах, на плато... Каменные улицы с выбитыми колеями — две от колес телег, посередине — от копыт коней. Дома–пещеры, в каждом — хранилища для вина. Но никто теперь не знает, как он назывался. Эске–Кермен означает просто «Старая крепость», так эти руины назвали пришедшие сюда позже татары.
На кладбище Ракова нашла надмогильный камень с высеченными нотами. Оказалось — могила композитора позапрошлого века Грушвицкого. Увы — «музобраза» я не получила, и камень для меня молчал. Ничего не слышала более печального и укоризненного, чем эта молчащая музыка камня. Который уходит все глубже в землю, обрастает мхом, оплывает, как воск, на солнце времени.
Тени прошлого блуждают и по тропинкам минского Кальварийского кладбища. Здесь тоже есть разрушенные стены — усыпальниц и часовен, возводившихся, чтобы о ком–то помнили ну если не вечно, то века. А кто будет помнить тех, кто похоронен в растущем с пугающей быстротой колумбарии? Построили такую стену вдоль ограды кладбища — с небольшими нишами. Страшно представить, что в такой нише, похожей на вокзальную автоматическую камеру хранения, — целая судьба. Есть в этих бетонных сотах нечто сюрреалистическое, как в киношном кабинете некроманта, уставленном пробирками с запечатанными душами. Раньше в этой части кладбища были могилы младенцев. В одной из таких ниш — урна с прахом Алеся Асташонка. Белорусского писателя, умершего несколько лет назад в Украине. Уехал, запутавшись в «бизнесовских» делах... Прятался... Свою «Пьяную книгу» так и не издал... В его маленькой нише мы всегда оставляем цветок. А чуть подальше — среди обычных могил — еще одна, на которую мы приносим цветы. Могила поэта Алеся Письменкова. 25 февраля ему исполнилось бы 50 лет. Мало кому из писателей удается в жизни обрасти друзьями в большем количестве, нежели врагами, — то ли воды литературные столь холодны, то ли писательская профессия замыкает в зачарованный круг собственного эго... Но у Алеся было много друзей, до сих пор вспоминающих о нем. Алесь писал короткие лирические стихотворения, точеные, как цветок ландыша. Их легко запоминать, цитировать. Например, детское стихотворение из двух строк: «Без марожанага — гiну, а з марожаным — ангiна». При желании можно усмотреть любые философские глубины... Впрочем, в чем только философию не усматривают: в цветах, искусственных и живых, в камнях и песке... И даже в процессе «смалення вепрука»... Именно так назвал свой ставший классикой рассказ Михась Стрельцов, родившийся в день всех влюбленных. Праздник, прицепленный, подобно искусственной розочке, на ризы наших «Грамнiц». В этом году Стрельцову было бы 70. Удивительное это было поколение. Сами себя обозвавшие «сенам на асфальце», рванули в город, на филфак, получали квартиры, ездили в дома творчества в Пицунде и Коктебеле... При этом ностальгировали по родной оставленной деревне. Считая, что только там — настоящая жизнь. Впрочем, ностальгия и вина — не единственное, из чего произрастает литература. Состояние эмигранта... В городе ли, в стране ли, в мире ли... Талант всегда немного чужой в этом мире. Только обладатель средних способностей здесь как дома. Орудует локтями. Вписывается на скрижали... С которых будет стерт своим последователем из следующей эпохи.
Память, говорят, есть даже у неодушевленных предметов. А что же мы, белорусы? Вот собираемся в очередной раз увековечить память А.Суворова... А музея Дунина–Марцинкевича, основателя нашей литературы и драматургии, до сих пор не существует. Почему? Не найдете в Минске музея Змитрока Бядули... Да только начни перечислять. Зато — учим. Помним? Российский художник Шмитько недавно демонстрировал свою картину «Могила Льва Толстого в Ясной Поляне». Но могилы на картине нет. Как простодушно пояснил художник журналистам, она не вписывалась в изображение.
Мы не можем управлять своей судьбой, но можем беречь память. В нашей власти — вспоминать. И тем оставлять на поверхности времени знаки — о других.
