Будущая богема — стройотряд “театралки”: актеры, режиссеры, художники. 1982 год
Дочка смущается, удивляется и спрашивает: откуда я всех этих дядей и тетей знаю? Ведь многие из них — люди известные. Их портреты и фамилии большими буквами на афишах театральных написаны. Я пожимаю плечами и говорю, что это мои давние друзья-приятели по “театралке”. Объясняю, что мы вместе учились, по одним коридорам ходили, в одной столовой обедали, в одном гастрономе пирожки и вино покупали, в одном общежитии спали.
“Что, и Длусский?” — удивляется дочка. И я говорю, что “и Длусский”... Что и тогда, более тридцати лет назад, он был таким же кучерявым, веселым и худым, но голосом своим уже хрипел и рычал, как тяжелый трактор. Только я на “живописи” учился, а Толя — на театральном факультете. Он с куклами по коридору “театралки” бегал. То тигр у него в руках, то собака, то царь белобородый в жестяной короне, борода из мочала... Гитара чуть позже в его руках появилась...
Начинаю заводиться, предаюсь воспоминаниям, улыбаюсь и начинаю рассказывать, перескакивая с темы на тему. А вот Леша Шедько тогда не носил серьгу в ухе, да и с гитарой в руках видел я его редко. Наверняка он тогда представлял себя актером драматическим. По коридорам ходил сосредоточенный, смотрел себе под ноги и что-то шептал самозабвенно. И Виталик Котовицкий тогда волосы имел длинные, как солома желтые, на ветру развевающиеся. Иногда в общежитии — перед глазами стоит сцена — он что-то пытался изобразить беззвучное, но выразительное. Извивался, переламывался на фоне солнечного окна.
И Колю Кучица помню отчетливо. Большой такой, важный, по общежитию ходил вперевалку. Часто внизу с вахтершей Ниной сидел и что-то пел ей или стихи читал, а она крючком в это время вязала, довольно кивала, слушая молодого артиста. Теперь он на сцену Купаловского выходит, в рекламных роликах снимается. Фактурный персонаж, но изменился мало, все такой же, как в те благословенные студенческие времена. Некоторые актеры и режиссеры стали знаменитыми, заслуженными, народными даже.
Три Александра: Шаров, Суцковер, Вергунов, Татьяна Бовкалова...
Многих узнаю по голосам. Услышу радиопостановку и улыбаюсь. Человек может измениться, шевелюра роскошная пропадет, растолстеет, имидж сменит, а вот голос и сегодня звучит, как звучал тридцать лет назад. Ну разве спутаешь голос Олега Винярского, читающего в радиоэфире знаменитого Швейка? Нет, конечно! Все варились в тех коридорах и аудиториях.
“Театралка” — явление, уникальное учебное заведение. Сегодня мне понятно, что это удивительный комплекс сообщающихся сосудов, где все подпитывали и заряжали друг друга, постоянно общаясь и наблюдая. Гамлет, король Лир, Раскольников, герои Купалы и Макаенка... Все тогда были молоды и амбициозны.
Кто-то в институте казался ярким и выразительным, а прошло время — и человек исчез, растворился. Помнится только, как он ходил, привлекая к себе внимание и прохожих на проспекте, и продавцов в гастрономе рядом со зданием института. Все дивились, глядя на длиннющую, почти до земли, шинель без погон, на странные башмаки или огромный красный шарф грубой вязки.
Целовались, обнимались, влюблялись и расставались. А те, кто все это видел, переживали и живо обсуждали.
Капустники в тогдашней “театралке” собирали весь город. После представления о них говорили больше, чем о дипломных спектаклях и премьерах на главных сценах в театрах. Почему? Да потому что делали их без оглядки на преподавателей и начальство. Делали каждый год отчаянно и самозабвенно.
Как ни удивительно, но художники, а это все отделения художественного факультета, всегда выступали на сцене лучше, чем будущие профессионалы. Актеры с режиссерами художникам завидовали. Готовился капустник в тайне от конкурентов и начальства. Репетиции проходили в мастерских. Только что закончился вечерний рисунок, натурщицы еще одеться не успевали, а уже начиналась репетиция. И натурщики иногда становились частью будущего действа.
Говорили о предстоящем капустнике шепотом. Знакомые музыканты из консерватории, политехнического и медицинских институтов, университета просили помочь пробраться на представление. Зал всегда был переполнен, даже в проходах зрители сидели.
Недавно я с женой сходил на “Пинскую шляхту” в Купаловский. Смотрел спектакль и вспоминал дипломную работу старшекурсников. Вспоминал постановку Маланкина и молодых актеров, сравнивая с сегодняшней.
Вспомнил Витю Манаева. Сейчас он — звезда, народный артист, а тогда приходил в общежитие и старался уйти пораньше, так как его мама ждала...
...На проспекте стоит здание Академии искусств. Окна темные, по вечерам не горят, парадная дверь закрыта. Студенты не толпятся на крыльце. Ремонт! Долгий ремонт!
Раньше академия называлась театрально-художественным институтом. И там, как борщ в большой кастрюле, варились и драматические актеры, и художники со скульпторами, и режиссеры с дизайнерами. Там создавалась будущая культурная элита.
Было и еще одно явление, помогающее сплочению разношерстной творческой молодой публики. Называлось то явление стройотряд. Туда ехали и актеры с режиссерами, и художники с дизайнерами. Там все вкалывали, таскали кирпичи, лили бетон, сбивали опалубку, варили арматуру, копали, строили. Там в прямом и переносном смысле все хлебали из одного котла. Именно там я подружился с Иваном Пинигиным, Сергеем Катьером, Лешей Шедько и многими сегодня известными... Там белыми ночами пел Шедько свои песни, глядя на бескрайнее Онежское озеро. Очень поварихе хотел понравиться.
Вот приехал из Франции белорусский художник Роман Заслонов, сделал в Национальном художественном музее большую выставку, на вернисаже было много народа. А потом все собрались в кафе Купаловского театра. И это логично. Сосуды все еще продолжают сообщаться. Пели, фотографировались, смеялись, вспоминали студенческие годы и “театралку”. И там, как в “Маугли” Киплинга, было ощущение, что вся сегодняшняя культурная элита, так называемый культурный слой — все одной крови, когда-то замешанной в одних стенах.
Ходят упорные слухи, что, после того как закончится ремонт здания нынешней академии, факультеты будут “разведены”. Художники и артисты окажутся в разных местах, в разных концах города. Возможно, в этом есть экономический или еще какой-то резон. Но я вот думаю: а пойдет ли это на пользу нашей культуре?
