Исчезнувшие следы …И снова я побывал в российской глубинке. Она далека от большой политики, живет своими внутренними проблемами, своими страстями, продиктованными уже XXI веком

Перекати-поле Причудлива, непредсказуема судьба человеческая. Давно хотел я побывать в Болгинском монастыре. Скорее из любопытства, чем для моления. Говорили мне, что монахов там немного, десятка полтора. Есть еще послушники. Но богомольцев является сюда много со всех концов Центральной России, соседней Беларуси, даже Украины. В основном едут, как говорится, на перекладных, но есть и такие, кто осуществляет паломничество пешком. Я выехал из Ленкина в Болгино с первыми петухами, чтобы попасть к заутрене, которая начиналась в шесть часов утра… В храме уже медленно клубилась редкая толпа монахов и послушников. Они становились на колени у правого клироса. Пришлые богомольцы теснились у левой стены. Послушники истово крестились и клали земные поклоны. Словом, все шло, как говорится в таких случаях, согласно церковному уставу и благочинию. Батюшка и дьякон нараспев возглашали молитвы. Псаломщик, напротив, делал это скороговоркой. Проявляли заметное усердие и паломники-богомольцы. Над нашими головами плавало легкое облачко ароматного дыма, вьющегося из кадильницы дьякона. Ладан — как мед с горчинкой. Вдруг я заметил, что буквально в двух метрах правее меня один монах, полный, русоволосый, развалистый в плечах, ткнул пудовым кулачищем в загривок стоявшему впереди него на коленях послушнику и полушепотом сказал: — Усердней кланяйся да считай точнее… Послушнику тычок, очевидно, показался несправедливым и болезненным, хотя я бы этого не сказал. От неожиданности он сунулся носом вперед, а потом, продолжая стоять на коленях, разогнул спину, повернул к монаху сердитое лицо, и тут я узнал Ленчика Лазарева. Леню, исчезнувшего из поля зрения всех ребят с нашей Кутузовской улицы в Дорогобуже добрых сорок лет тому назад. Елочки зеленые! Как же он здесь оказался?! А ведь шел слух, будто погиб в каком-то узбекском кишлаке, куда забросило его бродяжничество. Ленчик поднял свое изможденное, заметно постаревшее лицо, тряхнул густой шапкой каштановых волос, сверкнул пронзительными синими очами, которые выдали бы именно его среди тысячи других, и покорно промолвил: — Я правильно считаю… — Врешь, сын мой, — возразил ядовитым полушепотом монах. – Ты отвесил только пятьдесят поклонов, а отец Егорий назначил тебе сто. Через раз считаешь, охальник. Лазарев, не заметив меня, вновь начал креститься, кланяться и даже стукаться изредка лбом об пол. Хорошо, что тот был деревянный. Ранняя служба в небольшом храме была недолгой. Некоторые монахи и послушники начали уходить на паперть, не ожидая конца богослужения. Паломники продолжали терпеливо молиться. Выбрался на свежий воздух и я, намереваясь по холодку вернуться в Ленкино, до которого было добрых десять километров. Но перед тем как уехать, очень хотелось покалякать с товарищем своего детства и первых лет переходного возраста, когда ребят называют у нас «перепорхи». Во дворе, неподалеку от монастырской кухни, толпилась братия. Она окружила толстяка, который ткнул Ленчика по «окаянной шее», наперебой спрашивала его: — А мне куда сегодня, отец Фелоний? — А мне? — А я кудой? Фелоний морщил толстый красно-фиолетовый нос, хмуро оглядывая паству, наконец уперся взором в Лазарева и властным голосом изрек: — Леонид, раб ты нерадивый, ответствуй мне, доколе (он поднял вверх пухлый указательный палец, увенчанный серебряным перстнем), доколе ты будешь лодырничать и лукавить перед Господом? — Прости, отец Фелоний, — лепетал мой друг хриплым запьянцовским голосом. – Осознал. Грешен. Больше этого не будет. — Как же не будет! – возопил отец Фелоний, продолжая обличать: – Ты лгал в храме Богу, когда выполнял наложенную на тебя епитимию. Вместо 100 поклонов пытался положить только 50. — Прости, отец, — еще раз пустил слезницу Ленчик, смиренно опустив долу свои неотразимые, слегка плутовские очи. Отец Фелоний пожевал губами, огладил лопатообразную бороду: — Дьявол тебя искусил, сын мой, вот что я тебе скажу. Хорошо. Прощу еще один раз. Господь терпел и нам велел. Но запомни: это мое последнее прощение. Еще раз замечу твою лень, убирайся из монастыря. Вчера ты должен был на кухню воду из озера возить. А ты спал в роще, как сурок в норе. Даже лошадку не распряг. Сегодня пойдешь ловить рыбу для братии. К вечеру ведерко карасей хоть из-под земли добудь. Но лучше из-под воды. Уразумел? Ленчик рухнул на колени: — Отец Фелоний, без сети я и пескаря не добуду. Браконьеры всех карасей вершами да электроудочками извели. Смилуйся. — Сеть, электроудочка, — назидательно сказал монах, — дело Богу не угодное. Бери обычные бамбуковые и топай к омуту, старайся для общего блага. — Тогда уж я сам лучше в омут головой, — в отчаянии воздел руки небу Лазарев. Сын мой, проси Всевышнего, может, он поможет. Держать лентяя мы не намерены. У нас ворота открыты не только для тех, кто в монастырь добровольно просится, но и для тех, кому здесь не по душе. Неволить не обучены… Через полчаса мы сидели с Ленчиком на берегу темного омута, глазели на поплавки, которые стояли на водной глади так, будто впаянные. Ленчик пытался рассказать мне, а точнее, поплакаться на свою несчастную судьбу. Из рассказа этого я понял, что человек этот всю жизнь пытался уйти от себя, а пришел к себе и к Богу. Рос Лазарев недалеко от Дорогобужа, в деревне Шилово. Мать прижила его неизвестно от кого. Деревенский пожар выкурил родительницу и сына с насиженного места. Они оказались в райцентре у своей дальней родственницы тети Поли. До седьмого класса парнишка хоть через день, но посещал школу. Благо она напротив дома находилась. Начитался каких-то книжек про путешествия. И ударился в бега. Школа бродяжничества оказалась жестокой. Подвалы. Чердаки. Подворотни. Мелкое воровство. Приводы в милицию. Малые сроки отсидки. Безбилетное путешествие по всему необъятному СССР. В Ташкенте его действительно нанял какой-то хозяин приглядывать в горном кишлаке за скотиной и плантацией конопли. Наглотавшись «зелья», он даже ислам принял. Затем затосковал по родной России и, как говорит сам, сделал ноги. На Урале в таежном поселке с названием Бордулак неудачно подженился. Сбежал. Поймали его в ходе облавы в Москве, на Черкизовском рынке. Как сам вспоминает, на «вежливых» допросах быстро вспомнил все и про Узбекистан, и про наркотики, и про то, откуда родом. Навели справки. Отправили на родную Смоленщину. Только в Дорогобуже уже и людей не осталось, кто бы его вспомнил. Я напоролся на Ленчика чисто случайно. — Думал-думал, — заключил свой рассказ Лазарев, — деваться мне некуда, как только под крыло Господне. В монастыре не очень-то поверили, но шанс дали. Не знаю, удержусь ли, а может, как перекати-поле, опять в путь-дорогу… Братья по «перу» Еду на рейсовом «пазике» из рабочего поселка Днепровский в райцентр. Всего-то десять минут пути с одной остановкой в д. Михайловке. Правда, теперь это не деревня, а курортное пристанище для всего местного начальства, чьи шикарные коттеджи выросли здесь в последние годы как грибы. На заднем сиденье о чем-то вполголоса калякают между собой толстый и тонкий. Толстый – это Юра Зверь, в недалеком прошлом чемпион России по вольной борьбе среди спортсменов общества «Урожай». Красавец-гигант, как и все такие люди, само спокойствие. На всякие ехидные шутки о своей богатырской силе не обижается. Кажется, муха на нос сядет, и ту пожалеет, не тронет. Рядом — Витя Воробей. Он – полная противоположность: крикливый, вертлявый, ростом метр с кепкой в прыжке. Юра о нем добродушно говорит: «Щебетун ты наш». На остановке в салон буквально влетает Коля Соловей. Похоже, что он побывал у тещи на блинах, поскольку сразу пропел: «Мне поставят памятник на селе, Буду я и каменный навеселе». Кто-то из пассажиров с иронией прогнозирует: «Ну, щас начнется комедь». Я жду, что будет дальше. И Юра, и Володя, и мой тезка Коля — все они работают в системе военизированной охраны Дорогобужского завода азотных удобрений. Зверь для Воробья и Соловья – авторитет во всех отношениях. На работе – покладистый начальник, вне ее – защитник в потасовках, которые эти забияки частенько устраивают. А кроме того, Зверь еще и безотказный кредитор в те страшные минуты, когда у «птиц» «и денег нет, и голова трещит». Воробей и Соловей (дал же Бог фамилии!) хоть и выросли на одной улице в бедных семьях, одну школу закончили, даже в одной части служили, непримиримые антагонисты. Если Соловей говорит, что это черное, то Воробей: «Нет, белое». Если Соловей говорит, что за окном дождь, то Воробей утверждает с упорством, достойным лучшего применения: «Нет, там ведро и солнышко». Никто не знает, с чего началась взаимная неприязнь парней, но именно она дает повод обывателям для многочисленных шуток. Хотя самим охранникам порой не до веселья: их схватки не всегда кончаются миром. Вот и теперь не успел Соловей появиться в автобусе, как Воробей ехидно крикнул: «Привет, пернатый брат». Коля, видимо, решил на сей раз не ввязываться в перепалку, которая еще неизвестно чем могла закончиться, поэтому отрешенно махнул рукой, ответил беззлобно: — Да пошел ты, надоел, как… Воробей, поискав взглядом поддержки у Юры, запальчиво чирикнул: — «Пошел ты» — это уже угроза, Бог таких слов не любит и не прощает. В ответ Соловей воздвиг на весь автобус свой баритон: — Остер был топор, да на сук напоролся и зазубрился. — А ты, когда пьяный, вечный зубоскал, — явно не нашелся поинтереснее возразить Воробей. – Памятник ему на селе подавай. Может, еще денег в долг отстегнуть? — Деньги считаешь? – покраснел Коля. – Сбегай, купи бутылку, я угощу. У тебя на халяву и пол-литра без закуски проскакивает. Володя вспорхнул со своего места, сжав кулаки: — Кто я, по-твоему? Какой-нибудь ханыга запьянцовский, да? Соловей молчал, подыскивая финальные слова, видя, что автобус уже «причаливает» к конечной остановке. И когда в последний раз «вздохнули» тормоза, Коля подвел черту: — Гусь свинье не товарищ. Я – птица знаменитая, певчая, а ты знаешь кто? Певец мусорных баков. Так что сиди и не чирикай. «Комедь» точно превратилась бы в «трагедь», но тут шумно вздохнул могучий Юра Зверь, встал с сиденья, упершись головой в крышу автобуса, как щенков, взял за шиворот Воробья и Соловья, заключил добродушно: — Ладно, братья по «перу», кончайте людей смешить, пошли в «Дети подземелья» к Верке, я пивом угощаю. № 282 Жила-была деревня Белавка на крутояре днепровском. Огороженная ветрами, крытая небесами, простояла она на земле лет полтораста. Потом умерла, и время затоптало ее следы. В памяти людской осталось только название. Да и то потому, что на старом тракте Минск—Москва есть здесь остановка «Белавка» для дачников. А еще за околицей бывшей деревеньки сохранились в березовой роще остатки кладбища… Жил-был на белом свете мой школьный друг Серега Козлов. Сын военных-отставников, весельчак, на все руки мастер. Бог отпустил ему всего 50 лет. Вот уже третий год время тоже старательно затаптывает след на земле Рожка (уличная кличка). Про Белавку Серега, конечно, слышал, но вряд ли там бывал и даже вряд ли туда собирался, не имел к тому нужды. Однако, надо же, после своей смерти получил постоянную прописку на погосте за околицей именно этой деревни. Вместе с десятками других бомжей, которых дорогобужское начальство распорядилось прикапывать в данном месте. И скромная Сережкина могила пронумерована: на черной металлической табличке выведена белой краской цифра 282. Я знал, что Серж умер как-то нелепо, чуть ли не под забором. Но где погребен, не ведал ни я, ни мои знакомые. Минувшим летом по ряду обстоятельств отпуск мой в Дорогобуже составил всего четыре дня, после чего пришлось отбыть в Москву, а оттуда вернуться в Минск. Но перед отъездом я попросил Володю Журавлева, Сережиного соседа, выяснить, куда все-таки делся человек. Не иголка же, которую можно упрятать в стоге сена. Журавлев ответил по-своему: — Век воли не видать, Андреич, отыщу Серегу. Если Володя сказал, можно было не сомневаться, слово сдержит. Такая уж он известная в здешних краях личность. Смолоду сделал четыре ходки в зону. Одну за то, что в минском парке Челюскинцев ограбил какого-то пьяного гражданина. В последний раз, выйдя из заключения, провел философский анализ своего бытия и начисто отверг формулу воровского мира, которую озвучил в известном фильме «Джентльмены удачи» актер Леонов: «Выпил — украл – в тюрьму. Вышел – украл, опять в тюрьму. Романтика». Устроился работать в самый вредный цех серной кислоты на завод азотных удобрений (теперь сокрушается: только, мол, на пенсию вышел, а цех прикрыли, нет бы прикрыть, когда я в нем пахал и всякой дрянью дышал). К работе был жадный. Всегда ходил в передовиках. Ему хорошо платили, даже квартиру выделили отличную. Пока работал, обзавелся семьей. Женился на вдове Марусе Кладухиной, матери двоих пацанов. И этих на крыло поставил. Причем один, старший Лешка, стал следователем, что отчиму явно, как он сам говорит, «не по ндраву». Да что поделаешь, се ля ви. Уже и внукам радуется. Но это к слову. Нынче, не успел я приехать в родные пенаты, как уже на следующий день под окном хаты упорно засигналил «жигуленок» Журавлева. — Все сделал, — радостно доложил он, — поедем, покажу могилку. Еле проломился через бюрократический бурелом. Как узнали, что я не родной Сережке, а чужой, так и начали тянуть кота за хвост: зачем, да почему, да архивы уже в Москву отправили и т.д. и т.п. Ну я пригрозил: «Спалю вашу богадельню, в пятый раз на зону пойду. Ищите человека». Недавно подняли архивы и выдали мне данные, правда, справкой не подтвержденные. Но бумагу я лично читал: № 282, фамилия Козлов Сергей Анатольевич. Точно он, не сомневайся. Среди зеленых трав и холмистых перелесков ехали с Журавликом в Белавку молча. Каждый думал о своем. Я бродил по островам памяти, выхватывая, как рыбу из Днепра, сверкающие картины прошлого. Вот мы охотимся на тетеревов за деревней Пушкари. Точнее, охотятся Сергей и его друзья-заводчане, а я так, сбоку припека, наблюдатель, у меня даже ружья нет… Ранняя весенняя зорька. Поляна, поросшая прошлогодним чернобыльником. Над ней высоченная ольха. Дальше, в туманной дымке, — лесок. Краснобровые косачи, распустив боевое оперение, чертят по луговине круги, чуфыкают. В стороне за их «игрой» терпеливо наблюдает серая с сизым отливом, вовсе даже не завидная самочка. Но выбор за ней. Петухи так увлеклись своим танцем и шипением, что подошли к самому нашему шалашу из льняных снопов, чуть ли не на ствол ружья наступают. И возле других двух шалашей такая же картина. Я знаю, что пришло время стрелять по этой красоте, но ни в коем случае не вылезать после выстрела из укрытия. Спугнешь дичь – конец охоте до следующего сезона. Жалко мне птиц, щекочет нервы намечаемое побоище. Поглядываю на Сережку. Каменное лицо, прищуренные голубые глазки, посапывает от волнения его красный нос-рожок, замерла у плеча двустволка. Вдруг над самым ухом раздается страшный грохот. Рожок бросает свое ружье, вскакивает и бежит по поляне, взмахивая руками. Тетерева срываются с места. Один взлетает на ольху и сверху, оглушенный выстрелом, склонив голову с алым гребнем, смотрит поощрительно на Сережку… Дальше описывать охоту не стану. Замечу только, что слово «козел» в адрес Козлова было самым ласковым. А сколько раз на его лодке ездили мы на Лысую гору, так красочно описанную Львом Толстым в «Войне и мире», по грибы-ягоды. И если меня постигала неудача, то почти все дары леса и реки как-то само собой оказывались в моих корзинах. А он вел лодку назад, газовал на поворотах, образуя крутую волну, и радостно улыбался… В последние годы Рожок жил один. Сиротливый, неприкаянный. Его брат Олег, ставший, между прочим, крупным ученым (работает в одном из ядерных центров России), даже не интересовался судьбой старшего, похоронившего по очереди и мать, и отца. А тут капитализм явился не запылился, у завода объявился новый хозяин, известный в России олигарх из семейства Канторов. Он прикрыл якобы невыгодное производство, выставил за ворота сотни рабочих. В их числе и Сережку. Хоть и был тот слесарем пятого разряда, а занятие себе в райцентре не нашел. Нет работы при избытке рабочих рук. Невольно стал бомжом. Думал, временно. Но ничто так не постоянно, как временное. Однажды я спросил Сережку: «У тебя 25 лет стажа, никакого тяжелого труда не боишься, небось тоскливо без дела-то?» — «Ко всему привыкаешь, Николай. К безработице, сбору пустых бутылок, помойным бачкам, к водке», — возразил он и вздохнул. К водке как раз Рожок и привык основательно. В упомянутом уже позапрошлом году я привез другу кое-какую одежду, дал денег, чтобы он съездил в Смоленск на обследование к врачам-наркологам, подлечился. Даже направление ему исхлопотал. Серж приковылял ко мне с палочкой. Благодарил. Клялся, что завтра же утром, с первым автобусом… А утром я увидел его в скверике пьяным, как говорил Петр I, до изумления. Где-то через месяц, в сентябре, мне позвонили в Минск: «Серега ушел из этой жизни в вечную. Нашли в ка- кой-то старой хате на окраине, где у бомжей был притон. Возможно, его по пьяному делу и замочили. Кто знает?» Мы стоим с Журавликом над холмиком № 282 в березовой роще над днепровской кручей. Рядом с заросшим сельским кладбищем растет новое, номерное. Что ж это сталось с тобой, Россия, мама родная моя!.. Отошел в сторону, нарвал букет полевых ромашек, чтобы положить на могилу. — Не надо, — сказал Журавлик, — следующим летом они сами придут сюда. Катя-Катерина, пропащая душа Моя коллега, корреспондент дорогобужской райгазеты Роза Гречанова сидела за столом в глубокой печали. Она настолько ушла в себя, что даже бровью не повела, когда я вошел в кабинет и поздоровался. Словно мы расстались полчаса тому назад, а не ровно год, который я не был на малой родине. Потом Роза вышла из оцепенения, обошла меня печальным взором и с горечью сказала: — Вот, Коля, по радио и телевидению день и ночь предупреждают молодежь как у вас в Беларуси, так и у нас в России: будьте осторожны с поездками за границу, не доверяйтесь фирмам, которые сманивают туда за легкими деньгами. Я думала, это эффект имеет хоть какой-то. До тех пор верила, пока проблема собственной семьи не коснулась. И рассказала мне землячка путаную историю, которая закончилась страшным горем. У Розы есть дочь Катя. Я ее еще школьницей помню: стройная, с огромными ореховыми глазами, жгучая брюнетка. И, несомненно, с задатками таланта. Писала музыку, слова, сочиняла песни, которые сама же под гитару исполняла. Однажды я взял с собой в Минск кассету с записями творческих опытов дорогобужанки и рискнул отдать ее на рецензию минскому композитору Анатолию Ляху. Он подвел черту: — Толк из нее будет, если получит серьезное музыкальное образование. Не знаю, в силу каких причин, но образование Катя получила кулинарное, что и сыграло впоследствии с ней злую шутку, которая вылилась в трагедию. Кто-то подсказал девушке, что раз в районе работы для нее нет, можно подписать контракт с хорошей зарубежной фирмой и прилично заработать: купить машину, квартиру, модную одежду. Про то, что могут обмануть, она слышала, но почему-то решила, что ее-то как раз беда и не коснется. Доброхоты подсказали: план можно успешно реализовать через посредников в Минске. Не предупредив мать, дочь побывала в нашей столице. Ее обнадежили, мол, подыщут что-нибудь толковое. Но в Беларуси таких «фирмачей» в последнее время крепко прижало государство. Словом, Кате отказали, хотя и дали адрес поближе к родному дому – в Смоленске. Там деловые ребята, подготовив на клиентку досье, предложили ехать на курорты Израиля поработать поварихой в баре или ресторане. Эту наживку моя землячка заглотила с ходу и уже через пару недель оказалась в одной из московских гостиниц, где ее опекал какой-то Руслан. Поил, кормил, скорее всего, подсыпал в пищу наркотическое зелье, потому что чувствовала Катя себя, по ее же словам, частенько «как с бодуна». Наконец, час Х пробил. Вместе с тремя такими же бедолагами Гречанова-младшая оказалась на борту лайнера Москва—Тель-Авив. Руслан, когда подлетали к Израилю, спьяну развязал язык и сказал, что из смолянки выйдет классная путана. Впечатлительную девушку словно током ударило. Войдя в ступор, она рванулась открывать дверь салона, чтобы покончить с собой. Самоубийство не удалось. В аэропорту Тель-Авива Катю заперли в какой-то комнате, связали, в течение суток никто к ней не входил. У нее началась так называемая белая горячка, когда контроль над своими действиями был полностью утрачен. Руслан и еще какой-то парень сделали ей укол, после которого сознание «поплыло». Очнулась Катя снова в Москве, в Домодедове. Бесцельно бродила по залам, не понимая, где находится, что с ней. Разумеется, ее быстро «повязали». Отправили в психушку (паспорта не было, но в минуты просвета или бреда она назвала Дорогобуж). Роза приехала в Москву, чтобы забрать дочь, но та родную мать не узнала. Теперь она лежит в смоленской Гедеоновке (аналог наших Новинок), дважды пыталась покончить с собой, мать узнает, но почти не разговаривает с ней. А Роза день и ночь плачет и шепчет про себя: «Катя, Катюша, пропащая душа, что мне теперь делать?»