Это было лет пять назад. Вечером раздался телефонный звонок. Снимаю трубку и слышу густой раскатистый бас: «Роман Ерохин говорит. Читал твой очерк. Молодец! Душевно написано. А главное — со знанием дела». От неожиданной похвалы я опешил. И вместо благодарности стал оправдываться, что материал пришлось рубануть. Многие детали оказались за бортом и возникли нестыковки... «Очерк получился, — убеждает меня Роман Алексеевич. И тут же дает совет: — А вот то, что сокращаешь, никогда не выбрасывай. Заводи свой личный архив. Придет время, и скажешь себе за это спасибо». И положил трубку.
«Это же надо: Роман Ерохин позвонил! Легенда белорусской журналистики! А я даже поблагодарить его не успел», — пронеслось в голове. И радостно на душе (нечасто журналисту доводится слышать добрые отзывы о своем материале. Скорее — наоборот), и чувство какой–то неловкости...
Роман Ерохин... На очерках, беседах, эссе заведующего отделом культуры «Советской Белоруссии» можно было учиться не только тому, как надо писать, но и как жить. В них была и концентрация мысли, и правда жизни, и такая искренность, что невольно возникал вопрос: а как Роману Алексеевичу удается все это опубликовать? Неужели для него не существует цензуры? Еще как существует! Но мало кто знал, что бывший крылатый морпех (морская пехота) без боя не уступит ни одной строчки своего материала. И не только своего...
А герои его очерков и бесед... Это же гордость нации: Якуб Колас, Кондрат Крапива, Иван Шамякин, Василь Быков, Алесь Адамович, Андрей Макаенок, Владимир Короткевич, Янка Мавр, Иван Чигринов, Евгений Глебов, Игорь Лученок, Михаил Пташук, Игорь Добролюбов, Заир Азгур, Михаил Савицкий, Стефания Станюта и еще, еще... Беседы с творцами такого масштаба — не примитивные интервью. По словам Ивана Шамякина, это диалог друзей. Роман Ерохин не только знал все произведения своих героев (и, разумеется, имел свой взгляд, свою позицию), но умел войти в их мир и ощутить его как свой собственный. Поэтому всегда для собеседника он был интересен. Неудивительно, что многие творцы, о которых он писал, становились его друзьями. Родство душ ближе кровного...
Знали коллеги Ерохина и еще одну особенность его характера. Он обладал абсолютным бесстрашием перед чиновниками любого ранга. Всегда мог, глядя человеку в глаза, сказать все, что о нем думает. Вынудить его пойти на компромисс или, пуще того, навязывать ему чью–то волю — бесполезное дело. Конечно, все это осложняло жизнь Романа Алексеевича. А когда уж очень допекало, он цитировал Роберта Рождественского: «Надо б, наверно, жить по–другому. Но по–другому я не умею...»
В середине 80–х годов газета «Знамя юности» (тогда я был ее главным редактором) опубликовала разгромную рецензию на спектакль о декабристах, заточенных в Бобруйскую крепость. Речь в рецензии, собственно, шла о бездарной, извратившей историческую правду пьесе. Обиженный автор побежал жаловаться в ЦК партии, где у него были высокие покровители. Надо мной сгустились грозовые тучи. Все шло к тому, что с газетой я мог распрощаться.
Куда я пошел за поддержкой? Конечно, к Роману Ерохину. Узнав, кто автор пьесы, Роман Алексеевич с брезгливостью произнес: «Да знаю я этого любителя собирать сплетни и делать доносы. И тут наследил, сукин сын!»
Заверив, что публикация будет, посоветовал мне не паниковать: «Кто паникует, тот обязательно совершает ошибки. И учись держать удар. Сколько их еще будет...»
После выхода материала в поддержку газеты «Знамя юности» держать удар пришлось и Роману Алексеевичу. Но для закаленного в битвах бойца это было в порядке вещей. А та публикация в органе ЦК КПБ спасла меня от расправы...
Ровно через две недели, после выхода в «Советской Белоруссии» моего очередного материала, снова раздался звонок — и уже знакомый мне голос произнес: «Это Роман Ерохин. Поздравляю тебя с очерком! Герой твой — человек простой. Вроде и рассказывать не о чем. А ведь целая жизнь показана. И все было в той жизни... Читал с удовольствием. Спасибо тебе...»
Боясь, что мой собеседник, как и в тот раз, снова положит трубку, я стал торопливо говорить о том, что взволновало меня до глубины души:
— Вашу книгу «Интонация вздоха» я не просто читаю, а заглатываю. Как изголодавшийся человек пищу... Как же нам всем не хватает сейчас такой журналистики!
А «Неумолчное» перечитал несколько раз. Мороз по коже... Это уже классика, Роман Алексеевич! Честное слово! Как отточена каждая фраза! Ни одной словесной пылинки. А строки — будто налитые зерна в золотых колосьях...
Возникла пауза, и мне показалось, что связь прервалась.
— Вы меня слышите, Роман Алексеевич?
— Слышу. Очень хорошо тебя слышу. После твоих слов сердце что–то расходилось... А знаешь что, приходи–ка ты к нам. У тебя многое наболело. И мне есть что сказать. Вот и поговорим славненько...
В прекрасном очерке Романа Ерохина о народном писателе Иване Шамякине есть такие слова: «Приходит время, когда биографией писателя становятся его книги». Каждой клеточкой сердца, каждым своим вздохом Роман Алексеевич — журналист. И любовь его к профессии (конечно же, лучшей в мире!) была такой же самозабвенной, горячей и нераздельной, как и к жене своей Ангелине Васильевне...
С кем бы он ни беседовал, о ком бы ни рассказывал в своей книге, он всегда «в кадре». Значит, «Интонация вздоха» — это и его биография. Так вот книга повествует, что в 1925 году в сибирском селе Перехляй Кемеровской области Крапивинского района и родился Роман Ерохин. Старший брат Олег еще в начале войны пропал где–то на ее кровавых перекрестках. В 1942 году погиб под Сталинградом отчим. А в 43–м — уже очередь Романа. В 17 лет он стал курсантом Новосибирского военного училища. Но, как многие его одногодки, недоучился и ушел добровольцем на фронт.
Воевал сначала в морской пехоте. А потом — во II гвардейском воздушно–десантном полку. В августе 43–го на Курской дуге под рванувшим авиафугасом его засыпало землей. Боевые друзья откопали своего сержанта. Но после тяжелой контузии в строй он уже не попал. И пошли бесконечной чередой санитарные теплушки да палаты госпиталей. Вот так по извилистым путям и привела судьба сибиряка Романа Ерохина в Беларусь.
В 1947 году Роман Ерохин поступает на филфак Белгосуниверситета. Роскошный клеш под 30 сантиметров. Черный бушлат из тонкого сукна облегает могучие плечи. А под ними форменка и неизменная тельняшка. Да еще мичманка в придачу. Фронтовик. Красивый парень с мужественным, открытым лицом. Среди блеклой мужской части филфака он выделялся, как маяк на крутом берегу. И, надо полагать, не одно девичье сердце сладко замирало под его лучами. А если добавить к его портрету еще один штрих — Роман прекрасно играл на аккордеоне, гитаре и домре — то, говоря современным языком, рейтинг Романа Ерохина был на недосягаемой высоте. Но, похоже, его это не очень заботило. Он много и с большим успехом занимался общественной работой. Но самое главное — постигал науки. Причем настолько успешно, что по окончании университета его распределили в редакцию художественной литературы Белгосиздата.
Работоспособностью он обладал потрясающей. Трудно сказать, кто из белорусских писателей не прошел через его руки. Но неизменным было одно: их благодарность талантливому, глубокому и вдумчивому редактору. Из книг с восторженными автографами и посвящениями редактору Ерохину он составил дома целую библиотеку. Как же потом пригодился в газете его бесценный опыт работы с рукописями! Во всем Доме печати (а, может быть, и республике) поставить с ним рядом кого–то, кто сумел бы с таким блеском и быстротой делать литературную правку, было невозможно.
«Роман Алексеевич, — спрашиваю как–то у него, — но ведь у вас могла сложиться карьера и по–другому? Вне журналистики?» — «Да, такие посягательства были. Правда, исходили они не от меня лично. Мне предлагали поступить в Академию общественных наук при ЦК КПСС. Фактически вопрос был решен. Я удрал. Скрылся в армии. Пошел в военкомат и попросил взять меня на сборы. А когда вернулся, поезд уже ушел. (Хохочет.) Дважды предлагали работу в отделе культуры ЦК КПБ. Отказался». — «И как вы им это объясняли? Ведь таких отказов не прощали?» — «Когда заведующий отделом культуры ЦК КПБ спросил, почему, я ему ответил так: у меня спина с войны, с фронта негнущаяся. (Хохочем оба.) Не мог я ради призрачной карьеры отречься от любви — журналистики. Я однолюб...»
Сколько же прекрасных встреч подарил мне этот удивительный человек! Сколько тепла, света, радости и веры в людей оставил он в моей душе! После каждой моей публикации раздавался звонок от Ерохина. И шел разбор материала: что получилось, что нет и почему? И так было 5 лет. «Почему он это делает?» — спрашивал я себя. Полагаю потому, что делать людям добро для него так же естественно, как и дышать...
Был в командировке, когда звонок из редакции: «5 мая умер Роман Ерохин» — заставил бросить все дела и возвращаться в Минск. И вот уже сороковины...
Когда–то вы, Роман Алексеевич, ликующе произнесли: «Музыку убить нельзя!» А потом, много позднее, не раз повторяли слова Льва Толстого: «Смерти нет, есть любовь и память сердца».
Я открываю вашу книгу «Интонация вздоха» и повторяю вслед за вами: «Смерти нет, есть любовь и память сердца».
