Донатас Банионис до сих пор очень популярен в Литве: фильмы с его участием считаются национальным достоянием, а отпечаток его руки установлен в «Акрополисе» — самом престижном развлекательном центре Вильнюса. Тем не менее Донатас Юозович не страдает от звездного недуга, он легко согласился на интервью, несмотря на занятость, а незнакомому с городом журналисту подробно объяснил, как удобнее добраться до его обители на общественном транспорте. Разговор начали с ходу — Донатас Банионис в этот же день уезжал на фестиваль в Москву.
— Как вы сами считаете, есть ли какая–то разница между Банионисом–актером в 1960 — 1970–е и сейчас? Вы вписались в современный театр и кино, которые стали более режиссерскими, когда упор делается на зрелищность, на антураж и на всякие мелкие «фенечки». Иногда кажется, что актер и вовсе остается не у дел...
— Самая большая разница в том, что у меня сейчас нет режиссера... А в кино и театре, я считаю, всегда нужен хороший режиссер. Без Феллини и Джульетта Мазина — середнячок. У Жалакявичюса я играл нормально, а у других — так себе. Ну у Саввы Кулиша еще ничего. Хотя там было со скандалами, меня хотели снять с роли в «Мертвом сезоне». Так что когда актер говорит: «Дайте, я сыграю Гамлета!», то я обычно парирую: «Смотря у кого. Может, ни черта и не сыграешь». Театр зависит от режиссера, а кино — особенно. Может, единственный самодостаточный актер за всю историю кинематографа — это Чарли Чаплин.
У меня было несколько ролей, на которые, как мне казалось, я не гожусь, и тем не менее все получилось — исключительно благодаря режиссерам. Вот и у Тарковского... я ведь не очень хорошо сыграл. Но фильм «Солярис» — без преувеличения — остался в анналах мирового кинематографа.
— А как вы попали на роль Криса в «Солярис»? Каким было первое знакомство с Тарковским?
— Понятия не имею, почему он пригласил именно меня... Откровенно говоря, до съемок я из его фильмов смотрел только «Иваново детство». Но когда ехал на пробы в Москву, уже знал, что «Андрей Рублев» запрещен, — и по приезде попросил, чтобы мне его показали. Тарковский отвел меня в маленькую комнатку на «Мосфильме», дал мне от нее ключи, строго–настрого наказал запереться и никого не впускать. После просмотра я был потрясен. Я до сих пор не знаю такой по–настоящему художественной картины, как «Андрей Рублев»... Это баллада о Человеке, может быть, о самом Тарковском впоследствии. Что бы ни творилось вокруг — убийства и предательство, смута и иго, — художник всегда остается художником, каковым и остались оба Андрея — персонаж и тот, кто его создал. И только после этого фильма я понял величину Тарковского как режиссера.
— «Андрей Рублев» — один из ваших любимых фильмов?
— Само это слово тут некстати: оно слишком приземленное. Любимой может быть женщина, а фильм этот — потрясающий.
— Когда вы снимались в «Солярисе», вы осознавали глобальный замысел Тарковского, то, что он хотел сказать этим фильмом?
— Мне кажется, только ему самому была понятна вся суть: даже оператор, очень сильный профессионал, не всегда понимал, чего от него хочет Тарковский. И только к концу съемок я проникся идеей, догадался, какое это глубокое политическое кино...
А потом... Мне кажется, после «Соляриса» Тарковский как режиссер стал понемногу затухать. Последний фильм «Жертвоприношение», который я увидел уже после его смерти, меня не впечатлил: он в нем повторялся. Не было уже той оригинальности, как в «Сталкере», к примеру.
— Вместе с Тарковским вы ездили в гости к Феллини. Какое впечатление на вас произвел этот режиссер?
— О, это, безусловно, интересный человек. Я смотрел на него как на какого–то живого бога, такими большими глазами. Мне было интересно его поведение и то, что он говорит, что анализирует. Мы с Наташей Бондарчук сидели молча в его кабинете в уголке, наблюдая за беседой титанов. Андрей жаловался, что ему в Союзе не дают делать то, что он хочет. А Феллини говорил: «А ты думаешь, что я могу делать то, что хочу? Нет! Я делаю то, что мне заказывают, ибо заказчик волен дать деньги на конкретный проект или не дать их». Хотя, согласитесь: есть ведь разница между тем, когда спонсор не дает денег и когда твои фильмы запрещает государство...
— Вам самому приходилось играть с актерами мировой величины — с Эрнстом Бушем, Шоном Коннери... Вы почувствовали разницу между западной школой актерского мастерства и той, что формировалась на территории бывшего Союза?
— Я так думаю, что искусство интернационально. Есть, конечно, определенные школы, но отличий между ними немного. Сила искусства именно в том и состоит, что оно не имеет границ: что оно открыто для других наций и народов. А если оно закрыто — тогда оно, знаете ли, очень слабенькое...
— Режиссеры называют вас «актером интеллектуального кино». Вы согласны с этим утверждением?
— Актерство от Бога, конечно, но потом талант развивать надо обязательно. Мне было 8 лет, когда меня брали играть на школьные утренники. Потом я уже был в драматическом кружке...
Но! Если бы я не попал впоследствии к режиссеру Мильтинису, мои скромные таланты ничего не стоили бы. Да и сам Мильтинис, если бы не уехал в Париж, не учился там у таких титанов, как Шарль Дюллен, Мадлен Рено, Вилляр и другие, он бы никогда не дошел до вершин. Париж 1930–х по праву был театральной столицей мира. Мильтинис приехал во французскую столицу в 1933–м, и в том же году, кстати, туда прибыл Михаил Чехов из Москвы, у которого были уже какие–то наработки от Станиславского.
Кстати, Мильтинис ведь друг Пикассо. Я видел их переписку, они, право, были очень хорошими друзьями. И несмотря на дружбу... Сейчас это, наверное, странно слышать — но Мильтинис так и не признал ни одной работы Пикассо...
— На «Беларусьфильме» вы снялись в семи картинах: у Турова, у Орлова... Вот «Шляхтич Завальня», например, — это ведь фильм по белорусской классике. Как вы входили в роль именно белорусского героя?
— А какая разница — немец, русский, испанец... Я играю прежде всего человека, а не представителя какой–нибудь национальности.
АНИЩЕНКО Николай.
Вильнюс — Минск.
