История одной фотографииПорыв души — загадочная штука. Мысль еще только–только сорвалась спелым яблоком с ветки сознания, еще пребывает в нематериально–скоростном полете, а язык уже выговаривает сокровенное: «Можно, я позаимствую эту фотографию?»
Ну для чего, для чего нужен мне вот этот слегка пожелтевший от времени фронтовой снимок из разряда тех, которые хранятся в самых далеких и малодоступных уголках комода, на самых редко раскрываемых страницах семейного фотоальбома?! Ведь на нем нет даже моей собеседницы — бывшей блокадницы и зенитчицы Валентины Васильевны Занюковой, у которой я сижу в долгих гостях. Ведь фото это — о самых печальных страницах войны, похоронах боевых друзей. Совсем незнакомые, чужие лица, чужие взгляды.
Только вот боль не чужая — лично пережитая Валентиной Васильевной. И общая — поскольку я тоже принимаю на себя ее часть.
«Девушку с галстуком, кажется, звали Лена. Не помню уже точно. Тогда не записала, а теперь забыла. А парня в пилотке звали Коля Бычков. Она была связисткой в батарее, а он — из орудийного расчета. Она — из Москвы, а он — даже не знаю откуда.
Это случилось летом 1943 года под Ленинградом, где стояла на позициях наша артиллерийская батарея. Мы в землянке, где располагалась кухня, выпускали боевой листок. Вместе с Леной — я тогда комсоргом роты была. Она осталась заканчивать, а я вышла. Коля же на посту стоял. Только прошла несколько шагов — землянки нет. И Лены с газетой нет. А все осколки от снаряда полетели в Колю.
В общем, чтоб их похоронить, собирали по кусочкам.
Ленина фотография у меня осталась как у комсорга. А Коля свою чисто по–дружески подарил. Как–то так вышло. Хотя дарить на фронте друг другу личные фото было не принято».
Голос у Валентины Васильевны по–молодому звонкий и с теми особыми модуляциями, которые органично передают собеседнику настроение, накал переживаемых эмоций. Ненавязчиво–застенчиво передают — будто стесняясь быть пафосной или неправильно понятой. Под такие голоса в голове обязательно рисуются образы — живые образы тех, о ком идет рассказ.
Я вглядываюсь в довоенное фото улыбающейся, совсем, как Джоконда, девушки, нарядной, красивой, с живыми умными глазами, и пробую представить, что думала она, красавица, москвичка, комсомолка, легкокрылой птичкой вспорхнувшая над голодом и разрухой гражданской, эксцессами 30–х, коллективизацией и индустриализацией, когда дока–фотограф нажал кнопку своего мирного затвора. О чем мечтала, чего хотела в жизни, во что верила, успела ли по–настоящему влюбиться?
Мои размышления достаточно традиционны — если не сказать банальны: кто ж не пробовал вообразить, досочинить до финала — счастливого или рокового — страсти давно ушедших в мир иной людей? Особенно досрочно и не по своей воле ушедших. Но вот удивительно: стриженый парень в пилотке и гимнастерке не пробуждает во мне таких ассоциаций, как стильная девушка с шелковым галстуком. То ли потому, что военная форма, нивелируя личность, дает меньше простора для фантазии. А может, дело в том, что где–то в глубине моей женской души сидит заматеревший стереотип: воевать и даже сложить голову на поле брани — сугубо мужской удел. А предназначение красоты — рождать себе подобную...
Впрочем, есть ведь и третий сопутствующий фактор: со слов Валентины Васильевны, хоронившей свою сверстницу, я знаю и еще одну подробность из жизни незнакомой мне девушки Лены: за день до смерти та буквально не находила себе места. Металась по батарее как в бреду.
«Все–таки, видимо, есть что–то такое — человек чувствует свою смерть. Мне тоже накануне страшного дня приснился отец. Покойный папа, ленинградский рабочий, умерший в самую страшную зиму блокады. Подошел и поцеловал меня в губы. Наутро я подругам сон рассказала, а они говорят: жди беды», — Валентина Васильевна застенчиво смотрит на меня: не кажется ли мне бредом услышанное.
Но мне давно ничего без причины не кажется. Не мерещится. А если видится, то не без оснований.
Вот и сейчас мне кажется, что я могу ответить на задаваемый себе самой вопрос Валентины Васильевны: «Мы похоронили Лену и Колю рядом с местом дислокации батареи. Почему мы так сделали — ведь неподалеку было кладбище?»
А потому, дорогая моя Валентина Васильевна, спасавшая своими меткими выстрелами из зениток родной Ленинград от налетов вражеской авиации, а теперь живущая в Минске и выходящая из дому в очках с огромными линзами — фронтовая зоркость обернулась потерей зрения, что порыв души опережает мысль. Психологи–психиатры назвали бы это тайной подсознания, сублимацией чувств и прочими мудрыми словами. Но я скажу проще: вам, прямо со школьного порога попавшим на войну, просто не хотелось расставаться с убитыми сверстниками. Слишком преждевременна, противоестественна и нелогична была их смерть. И вы продляли, хотели продлить их присутствие рядом с собой хотя бы таким образом.
Погибшие товарищи оставались в расположении батареи.
А у комсорга Валентины Занюковой в походной сумке — их фото.
