Моей дочери восемь лет. Мы играем с Дашей в три. Она рассказывает три самые яркие истории, которые произошли с ней, например, в этом месяце. Или этим летом. Мне важно, чтобы дочка научилась архивировать воспоминания и по желанию доставать из памяти эти яркие папки. Из сумбурных клочков типа “Я запомнила, как ела фиолетовое мороженое” со временем начинают проступать маленькие живописные полотна с изображением ароматного помидора, который Даша караулила целое лето в бабушкиной теплице и, наконец, когда он созрел, аккуратно сняла с ветки. Или знакомство с медведками опять же на даче. Я прошу подробно описать чувства и детали, мы проживаем заново то, что подарила нам жизнь. Потом дочка просит меня рассказать три истории “Когда тебе было семь!”, и я диву даюсь, как свежи бывают воспоминания.
Мне семь. Сегодня 11 ноября 1982 года. Нас 42 ученика 1 “Г” класса средней школы № 52 Минска. Я сижу на пятой парте среднего ряда. В класс заходят пионервожатые: “Всем встать!” Обычно вожатые приходят, чтобы отобрать детей для чтения стихов на каком-нибудь празднике, поэтому мы радостно кричим: “Ура-а-а-а!”
— Тишина! — внезапно вскрикивает учительница, глаза у нее очень страшные.
“Ура-а-а-а!” обрывается, как кусок ленты, которой заклеены окна, и повисает нелепо. Мы сделали что-то ужасное, какое-то катастрофическое НЕ ТО.
— Сегодня ночью умер Леонид Ильич Брежнев...
Боясь повторить НЕ ТО, мы все молчим, опустив головы. Но вожатые не уходят. Мы стоим и молчим. Внезапно раздается громкое всхлипывание, и девочка, которую я еще плохо знаю, начинает плакать. Вслед за ней закрывает лицо руками еще пара моих одноклассников, и еще, и еще... Полкласса плачет, я — нет. Я не могу расплакаться, хотя и понимаю, что это ТО САМОЕ. И не могу. Завидую их слезам, не понимаю, что со мной не так. Неужели я не любила Леонида Ильича...
Вечером у меня поднимается температура, я лежу и слушаю траурные марши по телевизору. День, два. Через неделю приезжает “скорая помощь” и увозит меня в пульмонологическое отделение детской больницы. Я умираю, как Леонид Ильич. Я собой горда.
Мне семь. Я все еще в больнице. Со мной в палате лежит девочка в школьной форме. Ей девять лет. Коричневое платье — единственная ее одежда. Она здесь больше месяца. Из больницы поедет в детский дом. Мы пишем письма детям в Польшу.
— Сразу просить жевательную резинку не красиво, — учит меня соседка, — нужно написать про Советский Союз, про то, как мы живем, а в конце про жвачку.
“...Сейчас мы заболели и лежим в больнице. У нас на обед были котлеты и картофельное пюре. Мы любим ходить в школу. Сколько человек в твоем классе? Больше мальчиков или девочек? Пришли, пожалуйста, жевательную резинку с переводкой. Жду ответа, как соловей лета”.
Осталось раздобыть адрес какого-нибудь польского ребенка. Девочка говорит, что у нее есть записная книжка с адресами детей из разных стран. Якобы она даже в Германию уже писала. Я ей не верю, большая фантазерка, рассказывала, что у нее папа-летчик, а я услышала, что она из детдома.
— Проверка тумбочек!
Только не это... Медсестра извлекает из моего шкафчика целлофановый пакет с россыпью цветных таблеток.
— Это что еще?! Ты что, лекарства не принимала?
Невероятный скандал.
— Дура, нужно было в унитаз смыть, — учит меня девочка в школьной форме.
Мне семь. Я несу плакат на политинформацию. “Миру — мир!” Ядерный гриб мы все рисуем на раз, потом перечеркиваем красной полосой и рисуем голубя. Голубь у всех разный, а гриб одинаковый. Мы все хорошо его рисуем. Главное, чтобы не было войны!
Даша смотрит на меня с недоверием.
— А электричество в твоем детстве уже было?
— Конечно, как бы я без электричества концерты траурной музыки смотрела по телику?
— А, ну да. А Брежнев только один раз умер? Ну в смысле оркестры только тогда играли?
— Часто. Потом Андропов, следом за ним Черненко. Они все мое детство умирали, я уже так не волновалась потом.
— Они все чем-то одним болели?
— Так, давай теперь ты — про помидор.
