Олег ФОМИН, пожалуй, самый непредсказуемый и парадоксальный современный российский режиссер
Его не надо представлять. Роли и фильмы говорят за него лучше, чем он сам. «Меня зовут Арлекино», «Весьегонская волчица», «День выборов», «Господа офицеры: спасти императора», «Next».
— Кто вы по внутреннему убеждению: ведущий или ведомый? Актер или режиссер?
— В деле, в котором я что-то понимаю, стараюсь отстаивать свою точку зрения. Тем более что любой фильм — это игра большого оркестра, в котором много партий и солистов. И все вместе: режиссер, сценаристы, актеры составляют живую ткань кино. Иногда на площадке мы придумываем такие сцены, которых не было в сценарии, и они получаются органичными.
В «Next» я попросил Александра Абдулова упасть в бассейн, когда он находит своего сына. Это было своеобразное очищение, крещение. Актеры не любят падать в воду или грязь. Александра Гавриловича удалось убедить. Сцена получилась. В «Next» вообще все три финала придумали актеры.
— «Next» — еще одна экранизация воровской романтики с прекрасными актерами. Надо ли так красиво подавать этот мир?
— Не о ворах фильм. Нет там никакой воровской романтики. Это все за кадром. В прошлой жизни. Зато там есть романтика человека, который нежданно-негаданно обрел сына. Он стоит перед выбором — сын или воровская корона. Но сын от Бога, а корона — от людей. И Лавриков-младший объясняет отцу, что есть другая жизнь. С нормальными человеческими отношениями. Мальчик ломает взрослого. Так что этот фильм про людей, про их выбор: или-или, а не про воров.
— Ваш фильм «День выборов» вышел в 2007 году, спустя 4 года после отмены всенародных выборов губернаторов. Нет желания снять продолжение: «День выборов-2. Выбор тандема»?
— Нет. Продолжения делают от бедности и отсутствия фантазии. У меня есть сценарии, истории, которые я хотел бы снять. «День выборов» был интересен, потому что в 90-е годы я работал в качестве режиссера на предвыборную кампанию Виктора Черномырдина «Наш дом — Россия». Снимал всех видных членов партии НДР: Беляева, Травкина, Михалкова, Рохлина. В течение нескольких месяцев видел Белый дом изнутри. Бывал на дачах, в том числе у Виктора Степановича, слышал переговоры, диалоги.
Это было очень любопытно. Я бы никогда не увидел, как работают эти структуры изнутри, как они называют друг друга. То, что недоступно простому обывателю. И это самое интересное. Мы же видим только обложку, а самое интересное за кадром.
— Когда смотришь современное кино, понимаешь, что режиссер сэкономил на консультантах. Особенно когда это касается военной темы. Вроде на экране война уже не первый день идет, а солдаты как будто только что из бани вышли. У вас есть военные сценарии в работе?
— Да, лежит сценарий, который написал офицер, воевавший в Южной Осетии. История не про войну как таковую. Она про человека, про офицеров в очень тяжелых обстоятельствах. Там и мирная жизнь, и война. Клубок. Нет четких положительных и отрицательных героев. Есть жизнь, судьба. И все ее разделяют. Прежде чем снимать, я буду встречаться с теми, кто там был, выяснять все до минуты. В группе обязательно будут профессиональные военные консультанты.
И еще один «секрет» — надо искренним быть. Если разучишься сопереживать, плакать, смеяться, то придет конец и твоему кино.
— По тону я чувствую, что тема войны вам близка?
— Я вырос в Грозном. Помню, как моя тетя всю первую чеченскую войну просидела в подвале. Потом мы забрали ее домой в Тамбов. Она долго молчала. За неделю я ни одной реплики от нее не услышал. Ни одного слова. Она сидела с нами за столом и молчала...
В детстве пытался расспрашивать свою бабушку, которая прошла пытки в гестапо, а затем Освенцим и Дахау. Сведенный след от номера узника остался на руке. Клещами из нее вытягивал, как это было. Она с большим трудом отвечала. Когда люди начинают рассказывать в красках о войне — не верю.
— Становится модным говорить, что цензура спасет нас от вранья и насилия на экране. Согласны?
— Сейчас нет нормальной редактуры. А цензура живет. Никуда не исчезла. В головах осталось: держать и не пущать. Особенно у тех людей, которые выделяют деньги на кино. При этом деньги попадают в руки людей, очень далеких от кино, от профессии. Такой воинствующий непрофессионализм не только в кино. Он вокруг, в жизни. Но есть и люди, которые дают деньги на заведомо некоммерческие фильмы. Один из таких мне сказал: «Хочу, чтобы после меня что-то осталось, не только особняки, дачи и машины».
Есть термин «художественное кино», есть — «документальное кино». И не надо придумывать новых терминов. Засорили все. Кино должно быть просто художественное. Но музыка денег сейчас забивает все остальное.
— А вы с деньгами как?
— Их всегда будет не хватать. Например, нет денег, чтобы снять кино о Южной Осетии. Главное, чтобы ты управлял деньгами, а не они тобой. Если они становятся смыслом жизни, то это бездарно прожитая жизнь.
— Вы все-таки следите, что делают ваши талантливые и не очень коллеги?
— В России снимается много прекрасных глубоких фильмов. Но они не доходят до зрителя, а показываются на малоизвестных каналах, например «Страна-ТВ». Мы не знаем о национальной премии «Страна». Зато знаем о премии Муз-ТВ или «Калоша». Нет пропаганды хорошего кино. Она отсутствует как факт.
— Вы снимались практически внутри волчьей стаи в «Весьегонской волчице».
— Было интересно себя проверить. Ведь с животными, тем более дикими, нельзя допускать лжи на уровне подсознания. В жизни, благодаря профессии, можешь иногда слукавить. А тут — нереально, потому что тебя не понимают, а чувствуют. Если друг, то на всю жизнь. Если враг — тоже навсегда. И ты становишься членом стаи, занимаешь место в иерархии. Та же волчица — как вор в законе. Она решает, кого миловать, кого карать.
Я со съемок возвращался, как после сеанса психотерапии. Весь день без алкоголя, почти без сигарет, как Маугли, как растение в хорошем смысле слова. Только природа и волки. Потом приезжаешь в город, и тебе неинтересно. Хочется обратно. После этого фильма я практически перестал посещать тусовки, лишний раз показываться ради пиара.
