И светлячка дрожащее мерцанье...

Кто на кого больше похож: люди на картины или картины на людей?

Нежный голубь тут ни при чем - письмо пришло по почте. В обычном конверте, на обычной бумаге, но с необычным содержанием. Исповедь о давней любви. "Доверить то, что лежит тяжким грузом на сердце, можно не каждому. Очень хочется надеяться, что вы - тот человек, кому можно поведать то, что не всем дано понять. У поэтессы Раисы Боровиковой есть стихи: "Ен быу тады маей пакутай, ен стау шчаслiвым забыццем". Это все о нем, художнике (далее следовала полная фамилия. - Прим. авт.). Быть музой художника, придумать сюжет, название, разве дано это каждому? Думаю, что я была для него "светлячком" (простите, пожалуйста, мою старческую смелость так говорить о себе). Он был не просто мастером живописи, он был человеком, мужчиной, у него была личная жизнь... Если хотите узнать истину о самой лучшей его картине из первых уст, жду вас к себе в гости. У меня есть что вам рассказать, о чем поведать".

Честно говоря, с некоторых пор я не очень хорошо отношусь к исповедям. Порыв, во имя которого люди доверяют самое сокровенное журналисту, увы, не всегда бескорыстен. Тонкая, слишком тонкая грань отделяет подлинное отчаяние, подвигнувшее человека открыться абсолютно незнакомому визави, от рассчитанного (не говорю пока - расчетливого) жеста. "Мысль изреченная есть ложь", - сказал поэт. Слегка, конечно, утрировал. Но растиражированное откровение воистину превращается в фальшь. Или, если угодно, в фарс. Ведь доверяющий журналисту свою тайну прекрасно осведомлен, что перед ним человек публичный, предающий услышанное огласке, а не запечатывающий уста священнослужитель в исповедальне. И не психоаналитик на общественных началах.

Значит, эпистолянты готовы на огласку? Но во имя чего сей душевный эксгибиционизм? Насколько благородный мотив лежит в основе?..

Над такими экзистенциальными мыслями ломала я голову, вертя письмо в руках, уже зная, что хочу встретиться с автором. Однако задуманное свидание долго откладывалось - следовало собраться с силами, мыслями и временем на реципиенцию исповеди. Чтобы, коли уж пришел на ум медицинский слог, не случилось реакции отторжения. А потом всё в этом пространстве и времени совпало - в редакцию приехала Она. Я пока буду называть своих героев так - Она и Он, с большой буквы.

Мазок первый: старая фотография

- Вот, смотрите, какой он увидел меня в первый раз, - Она положила передо мной две фотографии - черно-белую и раскрашенную, имитирующую цветное фото, которых в то время еще не делали. - Мне тогда было всего 16 лет.

Со снимков весело глядела на мир юная красавица - вначале с двумя толстенными косами за плечами, а затем с модной кудрявой стрижкой.

Я невольно перевела взгляд на сидящий передо мной оригинал: время - все-таки штука неумолимая. Слишком глубоко упрятало узнаваемые абрисы.

- А это его знаменитая картина "Светлячок", - она пододвинула выпущенный 14 лет назад художественный альбом с цветными иллюстрациями.

На выдержанной в темно-зеленых тонах репродукции, будто из старого венецианского зеркала, смотрела девушка. Гимнастерка, винтовка за спиной, на груди награды. И на ладошке - слабо мерцающий в изумрудно-густой ночи светлячок. Овал, посадка головы, высокий лоб девушки словно списаны с фотографии...

Да, действительно, куда проще обнаружить сходство меж снимками и картиной, чем меж картиной и оригиналом.

- Все так необычно случилось. Он пришел в гости к моей подруге - там мы и познакомились. Мне 16, а ему около 30: он на 13 лет старше меня. Подруга сказала, что это художник. Видимо, я ему понравилась, потому что через два года он меня сам нашел. Пришел на квартиру, я к тому времени уже училась на первом курсе пединститута и получила комнатку на улице Берсона. Сказал, что серьезно хотел бы жениться. Я, конечно, отказала ему - у меня на уме только учеба была. Вот так наши судьбы и разошлись. Но через полгода я вышла замуж, за другого, инженера, хотя и не строила таких планов. Буквально за 24 дня поженились. В браке родились две дочери - Элина и Вика. Вскоре после рождения второй дочери мы с мужем разошлись. Причины всякие были. Сначала неустроенность сыграла свою роль. Со мной, какое б мы жилье ни получали, постоянно кто-то жил: либо брат, либо сестра. Мы ж сиротками остались, когда мне было 12 лет, сестре 10, а брату 6. Я их всю жизнь опекала. А куда деваться? Я - старшая, значит, самая умная. Училась я и впрямь хорошо, в 42-й минской школе, которая после войны элитной считалась, даже в Артеке в 1955 - 1956 годах побывала. Вот и стала младшим за мамку.

- Но, наверное, не только неустроенность спровоцировала развод? - осторожно вставляю я.

Она проницательно смотрит на меня и согласно кивает головой:

- Да, женщина тоже была. К ней муж и ушел.

Мазок второй: брызги шампанского

- Развод мой уже состоялся. И как-то однокурсницы мне говорят: "Пойдем в кафе, выпьем по бокалу шампанского за твою свободу, за то, что отмаялась". Пошли в "Неман" - так, кажется, назывался ресторан, куда мы направились. Наше поколение не сильно ходило по таким заведениям, могу и запутаться в названиях. Выпили шампанского, съели мороженого. И здесь моя приятельница вдруг встречает знакомого, художника. Тот подсел к нам - и оказался близким другом Ивана Петровича. Да-да, художника, который делал мне предложение. Взял он мой телефон и говорит: "Передам Ване, он свободный человек, и ты теперь свободная". Летом мы с детьми уехали отдыхать на Азовское море, а осенью раздался звонок. Пришли ко мне в гости Иван Петрович и ресторанный знакомый. И отношения действительно завязались - хотя все-таки духовность нас больше сблизила. Я к тому времени уже работу поменяла - перешла из школы в Институт языкознания...

Здесь мне бы хотелось сказать, что в этом месте зависла задумчивая пауза или раздался тяжелый вздох. Но речь собеседницы текла плавно и непрерывно: она слишком долго готовилась к своей исповеди, видимо, не раз проговаривая в уме то, что собиралась сказать мне. И потому торопливо перечисляла дорогие для себя подробности: как много книг они читали со своим художником, благо был у нее доступ в святая святых ведомственных библиотек, как бегала к нему в мастерскую, расположенную над магазином "Лакомка", как обсуждали будущие сюжеты.

- Однажды Он мне говорит: "Хотелось бы что-то светлое нарисовать". На тему Великой Отечественной войны. Краски он любил, честно говоря, мрачноватые. Зеленый цвет особенно выделял. И я ему отвечаю: "А почему б не сделать картину о девушке - может, она медсестра, может, связистка. Представь, что летом она нашла светлячка". Эта идея была моя - у меня даже письмо подтверждающее есть. И он написал картину. Так и назвал: "Светлячок".

"Красивое в целом полотно", - согласно киваю головой я, хотя цветовая гамма, пожалуй, могла бы быть и менее мистически-русалочьей, будто в бездонный колодец заглядываешь. Но о вкусах не спорят. Или все-таки спорят?.. Впрочем, анализ исповеди отложим на потом, а теперь надо слушать.

- Так мы и сотрудничали. За годы, что я провела с Ним, с 1975-го по 1978-й, я не хвастаюсь, очень хорошие картины вышли. Колоссальный успех имели. Нередко названия сюжетов я ему придумывала. Многие задумы, которые вместе обсуждали, он воплотил в жизнь - например, портреты Коласа, Тётки, Калиновского. Он даже натюрморты стал писать. Я его приучила, что цветы - это радость жизни. В конце концов, даже симпатией к Нелли Счастной проникся - у нее натюрморты очень красивые. Но мне и в голову не приходило выпросить что-то себе на память. Я ж видела, что он живет искусством, что ему куда-то картину отдать, как от сердца оторвать. Поэтому у меня нет ни одной его картины.

Мазок третий:

"Кончится пленка, ты ждешь ребенка"

На этой реплике мы посмотрели друг на друга: каждая с вопросом в глазах. Ее невысказанный вопрос был примерно такого рода: может, пора крутить пальцем у виска, что так легкомысленно поступила в жизни, ничего существенного не оставив себе на память? Мой содержал смесь удивления и сочувствия: значит, любовь все-таки была выше житейских расчетов и пересудов?..

Похоже, мы прочитали ответы на свои невысказанные вопросы во взглядах друг друга. Потому что исповедь плавно продолжилась. Точнее, подошла к главному своему месту - моменту истины, ради которого и была затеяна.

- В личном плане у нас с Ним было все хорошо, пока не обнаружилось, что я жду ребенка. Случилось это неожиданно. Впрочем, как сказать. Был до того как-то разговор на тему, что Он - поздний ребенок в семье. Родился, когда отцу было 48 лет. Тогда я, помню, пошутила: а вдруг и у нас так получится? Моя мысль его не воодушевила.

Но случилось то, что случилось. Я пришла к нему домой с этой новостью о ребенке. А в ответ услышала нелицеприятное: мол, его шантажирую. "Боже упаси, какой шантаж! - воскликнула я. - Говорю так, как есть". Но у него там была женщина какая-то, мне стало неприятно. Прийти в 35 лет в таком состоянии к любимому мужчине и услышать про шантаж, сами понимаете...

Аборт мне назначили на 9 февраля, как раз на мой день рождения. Для меня этот день - вообще, то ли знаковая, то ли роковая дата. 9 февраля маму убила машина. А спустя годы в этот же день умерла ее сестра, которая после маминой смерти нас досматривала.

- То есть на аборт вы не решились? - догадываюсь я.

- Нет. Какое-то чувство вдруг нахлынуло. Я была уверена, что должен родиться сын. Всю жизнь мечтала о сыне. Решила, что в старости он мне будет опорой. Да и любила я очень своего художника. Не маленькая была, все понимала, на что решаюсь. Двух дочерей уже имела. В общем, в 35 лет я родила Лешеньку. В свидетельстве о рождении записала другую фамилию, не художника, а отчество - Иванович - оставила. Отцу Лешеньки в то время было 48.

Она многозначительно смотрит на меня. "Все повторяется в жизни - круг замыкается", - почти вслух думаю я. Благо можно неспешно помыслить, дав собеседнице время на паузу с облегчительными, хрустально-прозрачными (такие бывают лишь у маленьких детей и взрослых матерей) слезами.

Мазок четвертый: мать-одиночка

Поскольку дальше исповедь из плавной, словно полнометражная картина, превращается в лоскутно-рваную, как старая кинохроника, позволю себе передать ее в вольном пересказе. По сути, Она добровольно стала матерью-одиночкой. Отец Лешеньки лишь один раз сделал робкую попытку прояснить ситуацию с ребенком - но новоявленной маме в тот момент было не до философских разговоров. Тем более что для себя она все решила. В институте, где работала, все также знали историю ее любви и всячески старались поддержать в трудную минуту. "А как не знать - видели же, как я бегала: то за квартиру Его заплатить, то за мастерскую". Хотя о беременности долго не подозревали: проходила она свой срок, как сама говорит, красиво - до последнего момента живота не было видно. Лешенька родился не очень крупным, всего 3 килограмма 400 граммов. Уразумев же, чем дело обернулось, сердобольные языковеды, пока была в роддоме, носили ей вместе с передачами трогательные записочки. Сам Кондрат Крапива сочувствовал трудолюбивой сотруднице.

Так и поднимала Она сына на своих плечах одна, без алиментов и без отцовской помощи. Хорошо, дочки, уже большие девочки, отнеслись с пониманием к ситуации. Особенно старалась подсобить матери младшая, Виктория. "Она Лешеньку, как кукленка, обихаживала. И помоет, и пеленочки постелет, и зеленочкой смажет".

Художник в это время жил своей жизнью - краем уха Она слышала, что у Него появилась другая женщина. Боролась ли за свою любовь, за Него? Да как сказать? Письмо-то вроде с похвалой его персональной выставки, где экспонировалась и работа "Светлячок", послала. Сходила с подругой на вернисаж, посмотрела на картину и решилась написать. Но уже без большой надежды на ответ - после возвращенной без комментариев своей записки о том, что родился сын, понимала, что разбитый сосуд вряд ли удастся склеить.

- А художник вернулся в первую семью или завел другую? - уточняю я важную для понимания ситуации деталь.

- Насколько мне известно, так и жил один, - тихо отвечает Она.

Сын между тем подрастал - и начинал задумываться над ситуацией. В придачу ко всему начинались и иные трудности - чисто бытовые, материальные, квартирные. Спасаясь от них, они решили вдвоем с Лешей поехать на Север.

Мазок пятый: тындинский рубль

- В Тындинский район мы с Лешей поехали, чтобы заработать денег на квартиру. Дочки повыходили замуж, теснота стала невыносимой. А Леша, представьте, спит в проходной комнате.

И она завербовалась с сыном в далекий край. Там с удовольствием приняли педагога такого уровня. Дали работу, жилье. Мороз не был помехой энтузиазму. Казалось, накопленных денег хватит на все: отдельное жилье, мебель, заначку на грядущую старость.

А их хватило только на обратный билет до Москвы: грянули распад Советского Союза, инфляция, обесценивание добытого тяжелым трудом с северными надбавками. С контейнером со старой мебелью они еле добрались до Минска - ставшие пустыми бумажками отпускные ей выслали только через год.

- Леша долгое время не знал, кто его отец. Маленьким, когда водила его на кладбище, видел могилу деда и считал того отцом. А потом догадался. Вышло так, что после нашего возвращения с Севера тяжело заболел мой бывший муж, и я отправила дочь к нему в больницу. Услышав слово "отец", Леша обо всем и выспросил сестру. А потом залез в мою записную книжку и нашел номер телефона художника. И сам позвонил Ему. Было ему тогда 14, возраст максималистов. Наговорил всякого. Вроде того: "Козел ты и все такое". Вернувшись с работы и увидев сына в шоке, я долго убеждала его, что все не так, как видится ему. Что художник - это человек с другим мироощущением, что чувства наши были возвышенными. Но сын не хотел этого понять. Или не дорос. Для него эта новость стала настоящей трагедией. Потом все будто бы стерлось. Но, видимо, не до конца. Потому что сын мог бросить мне в лицо обидные слова: "Ты как овечка. Он мне не отец - разве что биологический. Он бросил нас".

Похоже, с этой разрушительной для психики мыслью подросток и превратился в юношу. Возможно, он ждал ответного хода отца. Красивого, благородного, может быть, даже повинного. Скорее всего, сделай тот встречный жест, пусть и условный и запоздалый, он простил бы никогда не виденного в жизни родителя. Примирил бы себя и с Ним, и с ситуацией. Но художник слишком привык жить в своем измерении, в котором, по всем приметам, не оставалось места для внепланового наследника.

Да и жить Ему, по сути, годящемуся уже не в отцы, а в дедушки, оставалось не так долго.

Мазок шестой: натюрморт с розами

Он умер 20 августа 2002 года. По затейливому парадоксу судьбы за день до того Она была на дне рождения у своей давней институтской подруги. Сердце щемило - непонятно отчего. Но тесто с яблоками для традиционного пирога Она все-таки приготовила и принесла на именины.

А потом - как гром среди ясного неба - весть: Он умер, давно, 40 дней назад. Разумеется, Она должна была пойти хоть в этот сакральный день проститься с Ним. Накануне сбегала в церковь, помолилась и простила Его. Так и сказала Богу: прощаю. И решилась позвонить на квартиру, где Он жил. Трубку взяла женщина, оказалось, родная сестра художника.

- Я высказала ей свои соболезнования, она спросила: "А вы кто?" Я ответила просто: "Была близким Ему человеком, любила Его". "Ну, тогда приходите сюда", - прозвучало в трубке. Она мне назвала адрес, но я была в таком состоянии, что все перепутала и долго кружила вокруг нужного дома, заблудившись, будто в трех соснах. И все вспоминала, вспоминала. Как на качелях катались, как в роще гуляли... Наконец, нашла дом, они мне уже дверь открыли, чтоб я знала, куда идти. Там было не много людей, в основном близкие родственники. Посидели, повспоминали. Я рассказала, что у меня от Него сын. Претензий ни у кого ни к кому не было. А когда уже собралась уходить, будто толкнуло меня что-то. Вернулась в комнату и вижу: стоит Его портрет, а рядом натюрморт. С моими розами, что я Ему когда-то дарила - целую связку, бордовых и нежно-розовых. Он же не любил натюрмортов, а тут вдруг... И цветы я Ему в основном дарила, а не Он мне. Я прямо у картины прочитала "Отче наш", и мне стало легче. Как будто невидимое облако окутало. А потом со слезами выбежала вон. Уж не знаю, что там про меня подумали.

- Семья у Него жива? - тихо спрашиваю я.

- Знаю, что дочка есть - она приходила к Нему в мастерскую, когда я там бывала. И родные сестры, что были на похоронах.

С тем мы и расстались. Она оставила в редакции свои альбомы и уехала к себе в деревню. Да-да, в Бровки или, как они теперь называются, Новинка, куда в конце концов занесла ее судьба. Мы договорились, что следующий визит будет мой - я приеду к Ней в гости.

Мазок седьмой: осенний сюрреализм

В один из сырых листопадных дней я с трудом втиснулась в пригородный автобус и поехала на второе наше свидание. Она уже ждала меня на остановке, мы не спеша пошли по прелым листьям к общежитию, где Ей, учительствовавшей все последние годы в этой пристоличной деревушке, выделили комнату. Двухэтажное ведомственное здание, принадлежащее совхозу "Бровки", выглядело импозантно. В нем затеяли капитальный ремонт, разом преобразивший коммуналки в цивилизованное жилье. Шустрый кот Рыжик тут же выбежал навстречу хозяйке и, задрав хвост, порулил в нужную дверь. Ее комнатка оказалась маленькой и обветшавшей. "Мне ремонт не положен, - заметив мое удивление, пояснила Она. - Я ж не работница совхоза". Картина была сюрреалистичной: в отселенном для ремонта здании оставалась только Она и кот. Рядом мазюкали стены, оставляя на полу разводы побелки, строители, ничуть не смущенные столь удивительной ситуацией. Едва я успела переварить сугубо ведомственный принцип затеянного в совхозном доме ремонта, как Она огорошила меня еще одним сообщением. Впрочем, я сама нарвалась на него, задав, казалось бы, безобидный вопрос: "А где ваш сын, где Леша?"

- В тюрьме, - печально сказала Она.

Дальше я услышала еще одну горестную повесть: как попал в места не столь отдаленные за учиненную по глупому пьяному делу драку Ее надежа и опора - младший Лешенька. И как возит Она ему вместе с другими мамами таких же, как сын, сидельцев регулярные передачи.

- Значит, эту исповедь вы затеяли ради сына? - собрала я все-таки пестрые камешки мозаики в одно целое.

- Да, - тихо призналась Она. - Я хочу, чтобы он наконец понял, что любовь у нас с Иваном Петровичем была самая настоящая.

Я гладила рыжего кота, который пригрелся у ног, и думала нелегкую думу. Называть реальные фамилии действующих лиц или сохранить инкогнито? Она между тем подвинула стоящее на столике фото сына и сказала: "Лешенька - вылитый отец". Со снимка смотрел красивый парень в теплой, "северной" ушанке, рядом улыбалась Она сама - оба счастливые кратким мигом беззаботности и взаимопонимания.

И тогда я решилась. В конце концов, Она, Валентина Павловна Гринева, знает, что делает, отважившись на исповедь. Художнику же, имя которого Иван Петрович Рей, уже два года как не страшны земные пересуды. А суд высший, небесный, состоится тогда, когда придет срок, - и не нам держать на нем черную и белую чаши весов.

P.S. Уже подготовив статью, я собрала "девишник" из бывших коллег Валентины Павловны и показала написанное. Вердикт их был таков: жить бы Вальке и любить в XIX, а не XX веке.