Прощаясь до вечера, мы обнялись и расцеловались. Было людное место — час пик. Друг меня осудил: «Нашел место и время, где проявлять свои чувства». Мы торопились на лекцию (как сейчас помню) по журналистской этике.
Мой друг рос без отца, но с матерью, единственным источником нежности, сохранял добрые, даже дружеские отношения. Тем более странным показалось мне его замечание тогда.
В семье, где рос я, целовались по нескольку раз на день, и я, как все дети, проецировал собственный крошечный опыт на жизнь других. Уходишь в школу — целуешь маму и папу (если он дома). Возвращаешься — тоже (как правило, маму, ибо отца не было допоздна, да и в командировки он ездил едва ли не чаще, чем заходило солнце). Пообедал — целуешь маму, благодаришь за обед. Поужинал — тоже. Уходишь спать — обязательно: маму и сестру.
Итоги: минимум четыре поцелуя в день — с мамой, парочку — с сестрой, один — с отцом. В дни семейных и общих праздников, сопровождавшихся обменом подарками, количество поцелуйчиков возрастало. В дни нечаянных радостей — тоже.
Это было необременительно, как рукопожатие. И, как дыхание, — естественно. За мгновение до того, как твои губы касаются щеки мамы (папы, сестры или тети, бабушки, дедушки, если они в гостях, что было нередко), за секунду до этого ты не посылаешь в мозг паническую команду: «Надо бы поцеловать стариков. Вперед!» Этот порыв на уровне инстинкта уже заложен в моем генетическом коде: от папы и мамы, а тем — от собственных родителей...
Впрочем, мою маму нежности научил
отец. Точнее, не научил (научить этому невозможно) — привил привычку укрощать серость быта праздником поцелуя. Потому как сам вырос в поцелуях собственных родителей. Он не учил маму, не читал ей нудных нотаций — он просто целовал жену, уходя на работу, целовал, придя домой, целовал после завтрака, обеда и ужина... Целовал всегда, когда был повод. Кто–то просто сказал бы: «Спасибо». Отец еще и целовал.
Это не было игрой (Боже упаси!). Это было нормальным, естественным продолжением его отношения к женщине, к жене.
Не уверен, что маме поначалу безоговорочно нравились эти «телячьи нежности» (она из крепкой крестьянской семьи, многодетной, многотрудной, многожильной, даже угрюмоватой...). Но капля точит камень не силой, а частотой падения — прошло время, и самой маме стало не хватать этого «штриха» к семейному портрету.
Сейчас она уверена, что с этим родилась. И попробуйте ее в этом переубедить!
И мои дети выросли (и растут) в поцелуях. Предполагаю, что многим читателям это покажется если не диким, то странным: я могу броситься к сыну (он выше меня на голову и сам уже — тьфу, тьфу, тьфу! — без пяти минут отец) на улице с поцелуями (один–два сухих, но влюбленных тычка в щеку), и меня нисколько не смутит присутствие прохожих. И Глеба, думаю, тоже.
Видел удивление, замешательство в глазах его друга, когда, прощаясь с сыном, одновременно с рукопожатием прильнул к его щеке. Такие же точно глаза были и у моего студенческого друга Сереги Анисимова, когда я, прощаясь до вечера, прилюдно расцеловал свою мать.
Эти поцелуи не игра в нежность. И даже не ритуал (хотя что–то от ритуала в них все–таки есть). Этот порыв — стремление удержать ТЕЧЕНИЕ жизни, паническое понимание его КОНЕЧНОСТИ... И, конечно, восторг созерцания собственной кровинушки.
Нежности не бывает много. Ее всегда не хватает, как витамина РОСТА.
Сергей РЫКОВ.
И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг...
