«Короткий отрезок Захарьевской от аптеки Гутовского и гимназического скверика с одной стороны и отелем «Париж» и кондитерской Венгржецкого с другой (сегодня это часть проспекта Независимости от улицы Ленина до Энгельса. — Прим. А.Б.) назывался на минском жаргоне Кирхенштрассе. Здесь круглый год, но особенно зимой, после полудня и до поздней ночи прогуливались горожане. Гимназисты, гимназистки, офицеры... Все парами, тройками, четверками двигались по узкому пространству по уже входившему в моду названию тротуар — туда и обратно. Удивительный вид имела эта Кирхенштрассе — прохожие, словно муравьи, тесно снующие по обеим сторонам улицы, а проезжая часть совершенно пустая. Изредка лишь рысью по брусчатке прокатывался извозчик с бородатым кучером Родзевичем на семерке или усатым Филиповичем на одиннадцатом».
Михал Криспин Павликовский родился 25 октября 1893 года в семье известного минского адвоката. Его отец был членом городской думы и президентом минского кредитного товарищества. В городском клубе Казимир Павликовский играл в карты со сливками польскоязычного дворянства, русского чиновничества и еврейского бизнеса. Семья жила на Соборной площади, в доме Айзенштата, где располагалось Минское отделение Азово–Донского банка. И сегодня этот дом по адресу площадь Свободы, 4 известен всем минчанам. С юности Михала учили умению вести себя в элитном обществе и красиво говорить по–русски (родным языком в семье был польский). Он окончил минскую гимназию и в 1913 — 1917 годах учился правоведению в Петербурге–Петрограде. Золотая молодежь начала ХХ века, как и вся провинциальная элита, с вожделением смотрела в сторону столицы, скептически относясь к родному городу:
«...Никто Минска не любил или не признавал, что любит. Отзываться о Минске с добродушной иронией было признаком хорошего тона. Презирало Минск окрестное дворянство, приезжающее сюда только по делам, поскольку для удовольствий выбирались до Вильно, Варшавы и, конечно, Петербурга. Презирала Минск местная интеллигенция, включая тех, кто именно в Минске сделал карьеру и деньги. Презирали Минск — в чем, в принципе, не было ничего удивительного — приезжие русские чиновники: для них Минск был неприятным этапом государственной карьеры, вожделенной целью которой был исключительно Петербург (поскольку для «урожденного» русского чиновника даже Москва была провинцией)... Ба! Презирали Минск финансисты евреи, образованные и прогрессивные, называя Минск иронично Minsk–les–Bains (Минск–Ванны)... Не все, однако, минчане презирали Минск. Не презирали его степенные горожане, владельцы домов с прекрасным садом, где–нибудь на Подгорной или Магазинной, радующиеся послеполуденному теплу во время прогулки по шаткому деревянному «ходнику», по которому выстукивали в такт прогулке солидной тростью с позолоченной головкой. Не презирали Минск тысячи жителей ремесленников и рабочих с периферии Ляховки (верхней и нижней), Комаровки, Татарского предместья и других. Но их–то мнением не сильно интересовались в те годы».
Знаменитая минская кондитерская Венгржецкого
Действительно, для повидавшей столицы аристократии, Минск выглядел заштатным губернским городом, без древних стен, замков, дворцов и прочих имиджевых атрибутов, зато зеленые кварталы, которые как будто не замечала изнеженная жизнью городская элита, оставили в детском сердце Михала самые теплые чувства:
«Провинциальную скучность центра города подчеркивали конки, громко именуемые «конным трамваем», — с рекламой на вагонах «Коньяк Шустова» и табличками на остановках по–русски, а с 1905 года и по–польски. Лошадки волочили ноги, звоночки звенели, на спусках кондуктор тормозил, вереща на кучера «Не распускай вагона!», а перед крутым подъемом кучер подсоединял дополнительных лошадей и с неслыханным шумом и треском двигался на штурм горы.
Губернаторская улица, сегодня на ее месте современная улица Ленина
Но так было только в тесном центре. Достаточно сделать несколько сотен шагов в сторону какой Подгорной, Магазинной, Петропавловской (Доминиканской) или Скобелевской, чтобы оказаться среди небольших, но чистых, аккуратных в основном деревянных домиков, которые буквально утопали в зелени. Сады были огромные, почти деревенские, не сильно досмотренные, почти дикие, и поэтому очень милые. Джунгли кустов и лопухов делали бесчисленное число укрытий, так полезных в детских и юношеских забавах, когда мы играли в японскую войну, потом в революцию и бандитов, потом в приключения Шерлока Холмса...»
Зеленые кварталы были характерной чертой губернского Минска. Городские парки и скверы стали излюбленным местом прогулок горожан. Сегодняшний парк им. Горького получил свое второе рождение в 1901 году, когда здесь, тогда городской окраине, прошла сельскохозяйственная и кустарно–промышленная выставка.
Мужская гимназия на Губернаторской улице, где учился Павликовский
«После выставки на память городу остались две вещи. Одна это «Эйфелева башня» посреди широкой лужайки — скромное наследство знаменитой парижской выставки, которая была еще свежа в памяти. Минская башня была, конечно, из дерева. Простояла несколько лет, пока не начала гнить и грозить обрушением. Ее разобрали на дрова. Другая памятка — прекрасная и долговечная — построенный на северо–восточном углу Губернаторского сада Трек Минского товарищества любителей спорта, называемый коротко треком. Вход на трек был по билетам. Кегельбан, тир, маты для хождения на ходулях, два теннисных корта, велодром (на котором при случае проводились и скачки) были спортивными атрибутами сооружения. Однако главной достопримечательностью был «дептак» (широкая пешеходная зона. — Прим. А.Б.) с рестораном. На дептаке по субботам и воскресеньям проходили batalie confetti (битвы конфетти. — Прим. А.Б.) и цветов, или так называемые гулянья. Когда гулянья были наиболее значимые, в глубине велодрома устраивали фейерверки местного пиротехника пана Жизьневского. В концертном углублении войсковой оркестр играл попурри из опер и оперетт».
Дом на площади Свободы, где жила семья Павликовских
Для детей и взрослых развлечений было сколько угодно не только в парках. Потратить лишнюю копеечку в Минске хватало соблазнов:
«Рядом со сквером, наискосок от отеля «Париж» напротив кондитерской Венгржецкого был магазин «универсальный», где любой товар стоил двадцать копеек. Магазин был, удивительное дело, не еврейский и не польский, а русский — наверное, единственное русское торговое заведение в Минске! Сколько двадцаток утонуло в том магазинчике за гимназические годы... Рядом с магазином располагалось первое в Минске кино «Иллюзион», которое, кроме обычных в то время программ из десяти короткометражек, представляло разные дивертисменты. Например, показывали семнадцатилетнего великана Ваню, весящего пятнадцать пудов, или расписанную татуировками великаншу, весящую лишь немногим меньше, зато полураздетую, что для подростков становилось настоящим шоу. В фойе иллюзиона играло электрическое пианино, а после десяти вечера была программа «только для взрослых», являвшаяся как бы скромным началом будущих cinema–cochon (эротических фильмов)».
Атмосфера Минска первых лет ХХ века во многом связана с именем губернатора Александра Мусин–Пушкина. Он слыл либералом, являлся частым гостем городских салонов, при этом не сильно следил за политическими настроениями. В итоге весенние волнения 1905 года стоили ему карьеры.
«Вместо популярного и обаятельного губернатора графа Мусин–Пушкина появился губернатор «плохой» Курлов. Мусин–Пушкина убрали потому, что он не сумел задушить в зародыше революционной гидры. Весной состоялась уличная демонстрация, в которой приняли участие и гимназисты старших классов. Популярный губернатор смешался с толпой демонстрантов, стремясь таким образом объединить их и успокоить. Был теплый день, поэтому плащ с красивой красной подкладкой перекинул через плечо. Манифестанты под услужливым предлогом взяли у него плащ и повесили на палке красным цветом наружу. Таким образом, плащ высшего лица губернии послужил за флаг революции. Петербург не мог стерпеть такого посмешища, и вместо мягкого Мусин–Пушкина появился строгий Курлов».
Вход в Губернаторский сад и трек
Летом юного Михала отправляли в родной «маёнтак» Путьково — теперь это небольшая деревня в Березинском районе. Путешествие туда на поезде, а затем на пароходе по Березине подкидывало немало житейских сюжетов вроде подслушанного разговора в купе между двумя солидными господами: «— У меня серьезные проблемы, — говорит один. — Жена моя не может сама кормить ребенка, пришлось нанять кормилицу. Нашел великолепную: здоровая, пристойная — кровь с молоком. А жена в крик: не позволю, чтобы православная кормилица кормила моего ребенка! Беда: где ей взять маму–католичку? Старался ее уговорить: «Любимая, а что будет, как начнем кормить ребенка молоком коровьим? Кормилица хоть православна, но, по крайней мере, христианка, а корова вообще нехрещена».
О мире маленьких шляхецких двориков родного для него надберезинского края Павликовский пишет с нескрываемой ностальгией и теплотой. В воспоминаниях особое место отводится охотничьим приключениям и общению зажиточных дворян, обедневшей шляхты с белорусскими крестьянами. За удачный выстрел охотники награждают мальчишку белорусским «вершыкам»:
«Хто ня смотрыць на двурурку,
А пiльнуе адну дзюрку,
Той цi ў шчасцi, цi ў бядзе
Як нi стрэльне — пападзе!»
Воспоминания Павликовским писались уже после войны. Сначала в виде статей в польских эмигрантских изданиях. Потом оформлены в две книги «Детство и молодость Тадеуша Иртеньского» и «Война и сезон». Друзья писателя замечали, что он не рисует образы времени, а просто их показывает, не претендует на научную скрупулезность, но верно отражает события и взгляды общественной прослойки, которая определяла эпоху. Это хроника больших и малых происшествий, взглядов, мыслей, способов бытия — такими, какими они были с целой гаммой людских поступков, ошибок, правды и неправды.
Начало ХХ века было для Михала Павликовского временем ярких впечатлений, больших возможностей и широких перспектив. Все разрушила Первая мировая война. Это была катастрофа, оборвавшая, казалось бы, вечный бег времени, переместившая старый мир словно в другую реальность и повлекшая за собой необратимую цепочку событий. 1920 год — горькое расставание с Минском и любимым Путьково. До 1938 года он будет работать в Вильно, во время Второй мировой войны окажется в Швеции, после транзитом через Великобританию осядет в США. Будет преподавать русский и польский языки в престижном калифорнийском университете в Беркли.
Потеряв свою родину, Павликовский завещает похоронить себя там, где умрет. Волею судьбы этим местом окажутся экзотические Гавайи. На островах он любил проводить отпуск. 30 мая 1972 года был весел, купался в океане, делал фото девушек на пляже, потом высыпал песок из сандалей... И в мгновение его не стало. Все попытки запустить сердце оказались тщетны. Последний покой летописец земли минской обрел там, откуда до родных мест, как ни крути глобус, одинаково далеко на Запад через океан, Азию и Россию, так и на Восток через два океана, Америку и Западную Европу...
Открытки из коллекции Владимира ЛИХОДЕДОВА.
