В кино Татьяна Панкова появлялась нечасто. Но ее старуху–княгиню из фильма «Звезда пленительного счастья», мать декабриста Анненкова, грозно сверкающую очами и бросающую в адрес сына категоричное «прокляну!», забыть решительно невозможно. Как и заговорщицу Ефросинью Старицкую, властную тетку Ивана Грозного из легендарного фильма Сергея Эйзенштейна. Кстати, актрисе в то время было всего 28 лет... Свою актерскую карьеру она начинала на одних подмостках с легендами русского театра. Сегодня Татьяна Петровна — сама легенда. Пропустить гастроли Малого театра в Минске, не увидеть Панкову? Да вы потом себе этого никогда не простите!— Когда вы впервые вышли на сцену Малого театра, недавно отметившего свой 250–летний юбилей, она была на 60 лет моложе. Сильно ли отличается от прежнего ваш театр сегодня?
— Если совсем точно, это было 63 года назад. Когда в театре были все наши великие старики, был слаженный репертуар... К сожалению, сейчас нет современных пьес, которые хотелось бы играть. А тогда такие пьесы были. Например, «Пушкин» Паустовского пользовался колоссальным успехом и у зрителей, и у актеров. Корнейчука много ставили... Конечно, приходилось делать спектакли и по приказу, но в основном Малый театр шел своим путем.
— Помните свой первый спектакль?
— Ну конечно! Я вышла в роли Кузькиной матери в пьесе Погодина «Сотворение мира» (у моей героини был сын Кузька, поэтому ее так и прозвали). Великолепнейшая современная пьеса! Все ждали окончания войны, думали, что будет легче, оказалось — куда труднее... Помню свое безумное волнение... И я вам должна сказать, оно и сейчас охватывает меня каждый раз, когда выхожу на сцену. Видимо, это нормально. Если я не буду волноваться — не заволнуется и зритель, не сумею я ему сказать в спокойном состоянии то, что хочется...
— Когда вы пришли в Малый, там были актеры, каждый из которых уже стал отдельной эпохой, — Пашенная, Садовский...
— Рыжова, Музиль — это были целые актерские династии. И знаете, они никогда не учили нас, молодежь, словами — учили, как говорится, делами. Расскажу, как мне пришлось играть за Турчанинову диалог с Рыжовой. Евдокия Дмитриевна неожиданно заболела, я была назначена во втором составе, естественно, подошла к Рыжовой. Говорю: «Варвара Николаевна, давайте порепетируем, повторим текст». А она: «Зачем, душка моя? Выйдем на сцену, там светло, там и поговорим». Я подумала: ну не хочет она со мной заниматься... А когда вышла на сцену и посмотрела в ее глаза, все поняла. Она глазами помогала мне так, что трудно даже передать словами. Когда глаза Рыжовой становились строгими, я знала, что надо задать вопрос вот так, потом в глазах у нее появлялась обида — и я понимала, что моя следующая фраза должна ее обидеть... То есть молодого актера они несли в профессию буквально на своих руках. И эта помощь, взаимоподдержка, в каких бы человеческих отношениях ты ни был с партнером, она в Малом театре осталась.
— Говорят, во время войны Малому театру порой доводилось играть для одного–единственного зрителя...
— Сама это помню. Вообще, когда началась война, в первый же день труппа нашего театра выехала в Подмосковье, где стояли солдаты перед отправлением на фронт. Позже Малый театр организовал свой фронтовой филиал: мы брали специальные пьесы, делали специальные декорации, которые можно перевозить, и играли спектакли на фронте, в госпиталях, в домах офицеров. Бывало так, что, к примеру, на подводной лодке мог поместиться единственный актер... Выступали в палате для одного человека, который был тяжело ранен... Со мной был случай: я читала тяжелораненому сказку итальянскую, и вдруг он говорит: «Не надо... Вы лучше напишите письмо моей жене. Напишите, в каком виде вы меня застали, — а у него не было руки, — и пусть она мне пришлет ответ. Какой бы ни прислала, я не буду ее ни в чем винить»... Буквально через 2 дня она приехала и забрала его домой... Может, к театру это и не имеет прямого отношения, но иногда нам приходилось и таким вот образом участвовать в судьбе своих зрителей...
— Вы с юности играли старух, в то время как других актрис осыпали признаниями в любви, баловали поклонением. Чувства досады никогда не возникало?
— По–старому это называлось амплуа; всю жизнь играли старух актриса Александринского театра Корчагина–Александровская, актриса Малого театра Блюменталь–Тамарина — в 23 года она играла 70–летнюю... И я, выходя на сцену даже в свои 22 года, сразу становилась старше. Часто потом ко мне подходили и восклицали: «Боже мой, вы такая молодая! А ведь настоящая старуха на сцене!» И я никогда не чувствовала ущербности. Просто такое у меня амплуа.
— В Минске вы выйдете на сцену в роли Анфусы Тихоновны в спектакле «Волки и овцы»...
— К сожалению, в Минске я выйду только в роли Тугоуховской в «Горе от ума». Я очень люблю свою Анфусу, но к вам не успеваю. 23 сентября мы играем «Горе от ума» в Петербурге, 24–го я сажусь в поезд и еду в Минск. Хотя Анфусу у вас очень хотела бы сыграть! Вообще, я люблю все свои роли. Все равно какие — большие или маленькие. Маленькие роли — это даже более ответственно. Слов мало, а все равно надо сыграть живую плоть, наполнить ее кровью.
— Вы достаточно плотно заняты в репертуаре Малого...
— Слава Богу.
— Постоянно ездите на гастроли, а для этого нужно иметь здоровье молодой женщины. Знаете какие–то особые приемы?
— Никаких приемов, утром гимнастика — и все... Конечно, очень жаль, что я так постарела (все–таки в декабре мне будет уже 90 лет), конечно, хотелось бы стать моложе, но... что Господь дал, то дал.
— Вы так говорите о своем возрасте, что я вспоминаю Раневскую, которая досадовала: «Когда все считают, что тебе 70, как объяснить, что на самом деле тебе — 18?»
— Ха, бывает и так...
