Югославские партизаны называли его «братушкой»...Только вернувшись в Минск, я вдруг подумала: а ведь так и не спросила, видел ли он до войны живую виноградную лозу. Скорее всего, вряд ли: в предвоенной белорусской деревне и хорошие вишни со сливами были роскошью. Вопреки собственным правилам расставлять точки над «i» сразу решила: сохраню загадку до самого конца, а уж потом обязательно уточню, права ли я в своих предположениях насчет виноградно–пасторальных открытий. В конце концов, главная–то интрига не в том, пробовал ли простой паренек Колька Мелюшков родом из белорусской деревни Лапезы винную ягоду до войны, а в том, что раскинувшиеся на Балканах густые виноградники с золотыми гроздьями и их мужественные хозяева–виноградари спасли ему жизнь. Солнечно–сладкий виноград и жестоко–кровавая война — такое вот необычное сочетание у моего очередного сюжета. Но я ничего не придумываю: сама жизнь выбирает краски и комбинации, а я лишь следую за ее причудливой логикой.
Ботинки за хорошую учебу
Дом утопал в сливах, а сливовые деревья ломились от плодов. Такой нынче в Беларуси год — урожайный на синюю и желтую сливу. В запертую изнутри дверь пришлось долго стучаться — выглянувший в окно хозяин открыл, лишь опознав среди пришедших председателя Долгопольского сельсовета Эдуарда Царева.
— А приходится «зашчапляцца», — пояснил со слегка конфузливой улыбкой. — Чужие, не дай бог, и по голове могут стукнуть.
Эдуард Царев, с трудом оторвавшийся от главной сезонной заботы — дележа комбайнов для обработки приусадебных участков, согласно кивает: «Знаю, знаю, Трофимыч, что и в твою кладовую залезли».
У меня сжимается сердце: обидеть стариков в малолюдной деревне — плевое дело. Будто поняв, о чем я думаю, прибежавшая на смену торопившемуся к комбайнам Цареву секретарь сельсовета Татьяна Петрова вносит теплую нотку: «Нашего Николая Трофимовича сыновья не забывают — каждые выходные наведываются из Витебска».
Мелюшков враз светлеет лицом: «Старший, Володя, точно всегда приезжает. А младший, Толик, теперь все больше к теще ездит — там возникли проблемы».
Мы заходим в чистенько прибранный дом и устраиваемся за столом. «Увидела ваш портрет в музее — и приехала в гости, — начинаю разговор я. — Очень хочется послушать, как вы попали в партизаны Югославии».
Наступившая пауза как момент истины: готов человек к исповеди или нет. К правде, идущей от самого сердца, которую не всегда доверишь даже близкому человеку, не то что заезжему журналисту. А тут случай и вовсе особенный: слишком долго пережитое должно было держаться втуне, внутри, не востребованное по очень разным причинам...
— В хуторской деревушке Лапезы, где я родился в 1923 году, всего 10 жителей было. Мой дед, батька и матка оттуда, — очень тихим голосом нарушает тишину дома его хозяин.
Теперь можно перевести дух и подпереть щеку рукой.
— Когда подрос и отгонял в поле, батька повел в школу. Учитель, фамилия его была Краснобаев, спросил, сколько мне лет. Батька отвечает: «А к Миколе 7 будет». «Э нет, — отвечает учитель, — еще мал». Ну зиму я отмаячил дома. На следующий год опять пошел в школу, на этот раз в другую деревню. Там уже приняли. На уроки в лаптях ходил. Старшая сестра помогала учиться — память у нее хорошая была. Премию мне дали за учебу — ботинки.
— Это в каком классе? — уточняю.
— Первый закончил. До четырех классов я хорошо учился. А в пятом началось оканье–аканье всякое, никак не мог разобраться. Хвастаться не буду: в 5–м и 6–м классах по два года сидел. Седьмой, правда, закончил. Поступал в кинотехникум в Витебск. Тянуло меня кино.
— Киномехаником хотелось быть?
— Ну может, и воротилой каким–нибудь по киноустановкам.
Пока я размышляю, что такое «воротила по киноустановкам», уж не режиссер ли фильмов часом, мой визави продолжает:
— Но не прошел по диктовке. А тут как раз в Городке недобор в сельхозтехникуме. И преподаватель, историк, говорит: «Хлопцы, кто не сдал, забирайте документы, поедем в Городок». Я обрадовался, что к дому ближе. Мы ж в то время все чаще пешком добирались в город. Некоторые на конях ездили, у кого они были. Ладно, посадили нас в машину, привезли в Городок в общежитие. Там переночевал, наутро написал диктовку.
— На этот раз без ошибок?
— Гм... После обеда объявляют: принят. Это было в 1939 году.
На лошадях
до Москвы
Можно представить радость парня, который стал студентом. Отцу с матерью тоже утешение — вот–вот кормильцем будет, специалистом. Однако вышло все по–иному.
— На второй курс перешел, и тут объявили: стипендия только отличникам. А мне до отличников далеко. Ну и сел я в галошу, накрылись мои 60 рублей стипендии. А без нее никак. Батька ж с маткой как работали? На трудодни. Весь 1940–й я дома отсидел. А в апреле сорок первого завербовался в Западную Белоруссию на строительство железной дороги Крулевщизна — Лепель. Сначала рядовым работал, на заготовке камней, раздерновке будущего железнодорожного полотна — верхний слой дерна снимали. В начале лета начальство приехало и поставило задачу стройку ускорить. Поставили меня табельщиком. Ну, думаю, слава Богу, теперь заживу! 300 рублей оклад, работа чистая...
Но опять все произошло согласно присказке: человек предполагает, а Бог располагает. Началась война.
— Крулевщизну уже бомбили. Все, кто мог, эвакуировались. Нам транспорта не дали. Хорошо, были лошади рабочие. На них мы и двинулись. Друг мой остался и погиб тут, а я, как говорится, не «химичил». До Орши добрались — и ее бомбят. Поехали дальше. Под Смоленском немцы нас погоняли самолетами, но ничего, выбрались из–под бомбежки. Протасов, наш железнодорожный мастер, 4 гайки на петлицах имел, привел нас в контору железнодорожного строительства. А там хоть шаром покати, никого нет, эвакуировались все. Мы решили дальше ехать.
— На лошадях? — удивляюсь я.
— До самой Москвы так добирались. Из Смоленска — на Вязьму. Там три дня отстояли, Протасов надеялся, на какой–нибудь эшелон сядем. Не пришлось. Так что на своих конях в столицу прибыли. Остановились в соснячке неподалеку от Савеловского вокзала. Через некоторое время вдруг подъезжает легковая машина. Вылезает из нее наш Ткачев, рабочий. И какое–то начальство. Поздоровались и спрашивают: «Ваш человек?» Наш, отвечаем. «А где ваше начальство?» — продолжают расспросы. Позвали мы своего мастера. А те ему и говорят: «Нам нужны люди, желательно непризывного возраста». Или очень молодые, или уже старые. Протасов подобрал таких человек 20 — в госпиталь вольнонаемными.
— И вы в том числе?
— И я в том числе. Заготовку дров делали, песка. А когда воздушная тревога начиналась, лезли на крышу или чердак, а там — ящик с песком, бочка с водой, клещи: чтобы зажигалки гасить, вот. Так мы и работали, пока немцы не подошли вплотную к Москве. А тогда госпиталь эвакуировали в Арзамас — а он немаленький был, четыре 4–этажных П–образных корпуса. В Арзамасе я перезимовал, а весной меня призвали в армию. Попал вначале в учебный батальон в Муром, присвоили мне сержанта — и в апреле 1942 года направили на фронт. На Западный, был в начале войны такой.
«В самое пекло», — думаю я про себя.
Из Шклова — в Загреб
Вот ведь как замечательно устроена человеческая память: пока воспоминания не бередят душу, льются они в застольном разговоре плавно и легко. А стоит подойти к роковой черте — и картины прошлого делаются рваными, как попавшее под гранатные осколки боевое знамя. Защитный механизм срабатывает: не любит нормальный человек вспоминать боль и потери друзей. Трудное это занятие — даже в памяти подниматься в атаку и бежать вперед, оставляя за спиной упавших товарищей. И я лично больше понимаю тех, кто через силу вспоминает о войне, замолкая на полуслове и вытирая непрошеную слезу. И настораживаюсь, когда говорят о ней, будто цитируя призыв с плаката или составленную в штабе сводку. Война и смерть в моем понимании не имеют права на легкость изложения. Но, повторюсь, это мое личное понимание правды и бравады войны.
Николай Мелюшков попал вначале в окружение, а затем в плен под городом Вележем. «Не повезло», — так лапидарно описал свою военную драму.
— В Демидове в Смоленской области был в лагере. Нас, несколько человек, взяли на работу немцы. Перевезли в Шклов. Мы стали догадываться, что на могилевском направлении наши потрепали немцев. Затем нас посадили в поезд и повезли. Куда, мы не знали. Привезли в Загреб в Югославии, разместили в деревне неподалеку. Там мы с братушками познакомились — немцы за нами меньше присматривали, колючей проволоки не было. И 8 февраля 1943 года нас шестеро самых заядлых — были ж такие, что и продать могли — сбежали.
Он говорит не предать, а продать, но меня не коробит эта просторечная трансформация. Во–первых, слова–то, по сути, одного корня. А во–вторых, ценой предательства в тех роковых обстоятельствах многие действительно покупали себе жизнь.
— И далеко можно было убежать без документов? — удивляюсь я.
Будто почувствовав сомнение, он повышает голос: «Там верили нам». И после паузы еще тверже добавляет: «Верили».
— С нами один москвич был, Миша Пивоваров, на год или два меня старше. Познакомился с местными студентами и стал договариваться о побеге. И договорился. Те подошли к самому нашему расположению в деревне. Вплотную, по винограднику. И вывели нас. Один шел впереди всей группы, второй сзади. Цепочкой выбирались.
— И немцы не стреляли?
— Немцы не видели ничего и не знали. А местные хорошо подготовились. Подходим к большаку — там уже двое стоят. Поздоровались, а они в ответ: «Тут можно идти свободно». Мы дальше пошли. Подошли к железной дороге Загреб — Белград, которая охранялась, двое нас и там встречают. Перевели, а потом говорят: «Ну, братушки, теперь бояться нечего, здесь швабы не бывают». И мы пошли дальше. Приходим в деревню, нас встречают как гостей. Окорок на столе, графин вина. Посидели, попили вина, приходит мужик, рослый, здоровый: «Ну что, братушки, идемо за мно», — идем со мной, значит. Тут уже и снег пошел. Повел он нас по кустам и канавам. В селе, куда пришли, поднял старосту и говорит: «Вот, братушки–русы, надо определить». Тот развел нас по два человека в хату. Переночевали. Наутро позавтракали, и уже новому провожатому нас передали. Он опять привел нас в другую деревню, с огородов. А там — партизанский часовой. Как увидел нас шестерых в немецкой форме, побледнел как полотно. А наш провожатый смеется: мол, не бойся, это братушки–русские. Нам немцы свою поношенную амуницию выдавали.
Так 20–летний Колька оказался в рядах руководимого Иосипом Броз Тито югославского Сопротивления.
Джурджа зашивает брюки
Бравурной патетики, если кто ожидает, не будет. Война глазами партизана Мелюшкова — скорее тяжелая борьба за выживание. Каждодневное сопротивление фашистской агрессии, когда на рожон зря не лезли, но и себя в обиду не давали. Такая тактика борьбы с немцами была у югославского маршала Тито, отвоевавшего у врагов треть страны, с которым Сталин вначале дружил, а в 1948 году очень рассорился.
— Сперва мы были в Хорватии, в партизанской бригаде. А потом перешли в Сербию, там русская рота была. Помню, штурмовали железнодорожный переезд. Я впутался в так называемого козла из колючей проволоки и распотрошил брюки. А была у нас санитарка по имени Джурджа. «Микола, — говорит, — снимай брюки, я их тебе зашью». И зашила. Позже партизаны выдали мне английскую форму. А еще там была Нада. Джурджа и Нада однажды спасли меня от холода. Из Боснии в Хорватию перебрасывался обоз с партией трофейного оружия. Нам следовало сидеть в засаде, в огороде. Командир взвода показал мне мое место. Пошел я туда и провалился под снегом в лужу. Всех богов вспомнил! Февраль, ледяная вода под снегом. Стал снимать одежду, чтобы выжать. И тут девушки приносят мне одеяло трофейное, немецкое. Притащил я на радостях два снопа кукурузной соломы, чтобы не на мокрой земле лежать, в одеяло закрутился.
«А ведь они жизнь спасли», — думаю я. И вслух задаю самый традиционный и самый жестокий вопрос: «А немца хоть одного вы убили?»
— Проверять же не пойдешь после каждого выстрела, — усмехается он. — Мне сначала дали венгерскую винтовку еще старого образца. И один патрон.
— Да уж, вояка! — улыбаюсь я.
— Спрашиваю: для немцев или для себя его беречь? Мне в ответ: «А у нас оружейных фабрик нет. Ты немца убей, а его оружие забери». Югославские партизаны пользовались еще тем оружием, что осталось после капитуляции Италии. Переводчик нам рассказывал, что достались тогда местным патриотам даже танки. У меня тоже итальянский пулемет был, потом карабин. Но мне не понравилось: ослепительный свет при выстреле. Как полыхнет, не видишь ничего! Я и сам на мушке не один раз был. Но, наверное, суждено мне было выжить, — враз посерьезнев, добавляет он.
— Считаете себя счастливым, что там оказались?
— Да. Наверное, я Богу нужен был живым. Как говорится, прошел огонь, воду и медные трубы. Не попал к черту в зубы, жив остался.
— В музее мне сказали, что вы Тито видели?
— Не буду врать, не пришлось, — качает головой он.
Интрига, ради которой я, собственно, и проделала столь длинный командировочный путь, лопается как воздушный шарик. Но вот диво: мне совсем не жалко моей радужно–переливчатой надежды. Наверное, потому, догадываюсь я, что мне интересна простая война простого человека. Окопная правда, как модно выражаться нынче. В ней ведь тоже есть эпизоды, как краеугольные камни истории. Вроде мелкие, незначительные, а вынуть невозможно.
— В каждой деревне, куда мы приходили, нас встречали накрытым столом. И обязательно кувшин вина. Но больше всего мне запомнился ночлег в деревне в Сербии. В хате, куда мы попросились на ночь с другом, были две женщины — пожилая и молодая. И пацан лет четырех. Нас уложили спать на перинах. И одеяло пуховое дали. Выспались мы с ним, а когда встали — видим: наши ботинки вымыты, высушены и смазаны. Мы глаза вытаращили: за что, не цари ж или короли какие! А пожилая женщина нам говорит: «Мы вам должны. Нас бы швабы перекололи, как поросят, если б не Црвена Армия». Вот как! Город, кажется, Шабац назывался.
Картошка — к вину закуска
И так было по всей, уверяет Николай Трофимович, распавшейся ныне на самостоятельные государства Югославии. Столь же тепло относились к Кольке–белорусу и в Болгарии, куда он попал, уже будучи в действующей Красной Армии, в 1945 году. А вот Венгрия, где выздоравливал в госпитале после тяжелого ранения 17 апреля 1945 года, не пришлась по душе.
— Левую ногу пробило при наступлении. В медсанбате из нее вытащили осколки. А ниже лопатки так и остались два, — показывает место, где застряли роковые напоминания о войне. — Стал поправляться, гулять по городу, а рядом — большой черешневый сад. Так хочется спелых ягод! Прошу продать, а хозяин в ответ: «Ништ, пан, ништ». Ни за деньги, ни тем более даром.
И это тоже правда войны, согласно киваю я. Но вопрос задаю о другом:
— Значит, сразу после освобождения Югославии попали в Красную Армию? Неужто без проблем?
— Особый отдел нас проверял. Там «цедилку» проходили. Вопросы: где попал в плен, при каких обстоятельствах.
— И никаких сложностей?
— Одного из нашей группы таскали целую неделю. А я первый раз пришел, на вопросы ответил, тут мне товарищ «особист» и говорит: «Иди подумай, а потом придешь и скажешь правду». Я вышел, посидел, вызывают обратно. Опять то же самое повторил. Больше не вызывали.
— Везунчик, однако, — удивляюсь я. — В Городке, когда домой вернулись, тоже не трогали?
— Был после войны «хапун», но брали тех, кто в самообороне состоял, которую немцы создавали из местных белорусов.
— А встретить на фронте и после победы кого–либо из своей группы довелось?
— Мишку Пивоварова, москвича, на фронте. Реку мы форсировали, а никак не удавалось. Немцы на той стороне мельницу заняли и не пускали. И тут кто–то весла нам доставил и кричит. Я по голосу узнал и зову: «Мишка, это ты?» Он мне тогда и рассказал, что горьковчанин Александр Банцирев из нашей группы второй раз в плен попал, били его немцы сильно, но он опять смог убежать. Слышал, что еще один наш товарищ, Васька Стрельников с Кубани, погиб в бою. Больше ни с кем увидеться не довелось.
Я уже знаю, что писать друзьям после неудачной попытки он тоже перестал: послал из Болгарии весточку командиру роты в сербский город Обреновац, но ответа так и не дождался. То ли цензура не пропустила, то ли в другом причина.
А в Болгарии, как сам говорит, поправился здорово. На добром харче. Их подразделение послали картошку перебирать в школе. Выделили армейского повара, а расквартировали по домам болгар. Вина в каждом — хоть залейся. Напарник тоже хороший попался. К завтраку пол–литра красненького, к обеду столько же. Когда через десять дней вернулись в свою часть, однополчанин из одесситов, мужик «обсудительный», как выражается Николай Трофимович, тотчас не преминул обсудить перемены в облике: «Ты, Коля, такое пузо отгодовал, что ноги не сходятся».
Впрочем, подкожные запасы очень скоро растаяли, превратившись в дымку воспоминаний.
Тонька с козой
В Болгарии он прослужил до марта 1947 года. Вернувшись домой, захотел стать шофером. Директор Городокской МТС дал направление на курсы. Окончил, получил права. Одна проблема — еды мало.
— Карточная система была, неважно с питанием. Пришлось прижениться. Прямо на месте, в Долгополье. Как говорится, подался в примаки.
— Чтобы подкормиться? — поддразниваю я.
— Да, — смеется. — Машин пока не было. В 1948–м отработал уборочную помощником комбайнера на «Коммунаре», потом и сам стал комбайнером. Но осознал, что это не мое — шофером лучше. И получил–таки машину. Сначала «полуторку», потом ЗИС–150. И «шевролет» был (он так и произносит название, с буквой «Т» на конце), и бензовоз ГАЗ–51. А в 1960–м МТСы ликвидировали, пришлось переквалифицироваться. Я ж в армии был радиотелеграфистом...
— Погодите про работу, мы про любовь–женитьбу еще не договорили.
— Пришла она ко мне, Тонькой звали, и говорит: «Хватит лынды бить, надо за хозяйство браться». А хозяйство — одна коза. В день Макавья — вот когда она меня к себе привела. Даже пол–литра сырца не было — так сходились. Прожили мы с моей Филипповной 52 года. Умерла она в 1999 году.
Тень грусти набегает на его лицо, и я спешу разогнать хмурое облако:
— Тоня моложе вас была?
— Она родилась 22 апреля 1924 года. А мне мать, когда понадобились справки, сказала, что родился я перед Миколой зимним. Я и записал 10 декабря. Так что небольшая разница у нас с Тонькой.
— Из хозяйства, значит, только коза у невесты имелась?
— Потом и корова появилась. У дядьки телка была покрытая. Он нам и предложил ее взять, выплачивая деньги по частям. Когда через год я последнюю сумму принес, тетка пересчитала и говорит: «Ну цяпер нам нiадкуль грошы не пойдуць». Я промолчал, а сам подумал: «Вот это тетка и дядька! Кровная родня и по моей стороне, и по Тонькиной. Племянников хотели всю жизнь доить за телку».
Все–таки приятно возвращаться в молодость даже мыслями — Николай Трофимович заразительно смеется.
— Председатель сельсовета Эдуард Царев рассказал, что со своими «кошками» (хорошо знать, что это инструмент такой) вы на велосипеде объездили все окрестные деревни, — говорю я.
— И объездил, и отходил. По 40 километров в день. Мне ж еще и мопед давали казенный «Рига–12». Но транспорт это не монтерский, нет. Поедешь — и нет надежды, что довезет куда надо. И кинуть нельзя — утащат.
— А инструмент электромонтера не сохранили часом?
— Лежит в кладовке, — оживляется он.
И через пару минут выносит кирзовую сумку, бережно доставая из нее сокровища: походный телефон, кусачки, розетку, микрофонный капсюль.
— В моих деревнях радио надолго не замолкало, — гордо добавляет. — Мне прямо домой по телефону звонили — через пару часов я уже был на месте.
В этот момент я вспоминаю виденную в детстве картину: ловкий, как Маугли, человек взбирается с помощью «кошек» на столб — и оживают деревенские лампочки и репродукторы. Язык мой, помимо воли, выговаривает вопрос: «А на столб еще вскарабкаетесь?»
Николай Трофимович вдруг приосанивается: «На лестницу на чердак уже не влезу. А на столб еще заберусь». Мы переглядываемся с секретарем сельсовета Т.Петровой, а довольный произведенным эффектом Мелюшков уходит в дом и выносит парадный, полный фронтовых наград пиджак: «Вот, не распрягаю, чтоб в праздник надеть и сходить в контору».
— На праздники не забывают звать?
— Всегда зовут.
P.S. Я, конечно же, задала отложенный на конец «виноградный» вопрос Николаю Трофимовичу, слегка расширив его: хочется ли ему побывать в местах своей партизанской молодости? И хотелось, пока силы были, и хочется нынче, хотя здоровье уже не то, был ответ. А насчет винограда: до войны Коля родом из деревни Лапезы его не только не пробовал, но и в глаза не видел.
И последнее. Особая благодарность руководителю историко-краеведческого кружка народного музея школы N 1 г. Городка Любови Антоновне Курганович, которая, бережно собирая сведения о ветеранах района, и подсказала адрес героя.
